Ловушка

      Этого порога, пересечь который означало нарушить что-то в любимом и естественном ритме своей жизни, для Бервальда больше не существовало. Каждый второй день недели он приходил сюда, в клинику, хотя никогда не обозначал её так ни для самого себя, ни при встречах с Тино. С первого раза он больше никогда не задерживался ни на секунду ко времени встречи, предваряя своё появление в кабинете герра Байльшмидта двумя короткими ударами костяшками пальцев о дверь, замирая в миг стука, но потом решительно входя.       Тино, недавно вернувшийся из своей ненаглядной тайги, сразу же порадовался за друга, едва только всё узнал, и, видать, делал какие-то свои выводы об изменениях в его жизни, хотя Бервальд так ни разу и не ответил ему прямо, появился ли в его жизни человек, более важный, чем сам Тино — более близкий, чем его закадычный друг.       — У меня есть только мой личный психолог, — однажды ответил низковато и вместе с тем искренне Оксеншерна, пошутив с абсолютно серьёзным лицом и своей неизменной кристальной честностью.       Тино тогда рассмеялся, расслышав долю иронии в словах друга. Однако, он вряд ли бы мог предположить, что для Бервальда эти визиты давно стали самоценными, важными, практически знаковыми.       Порога больше не существовало не потому, что он в какой-то момент переступил через себя, а потому, что порог отодвинулся: теперь он был за гранью кабинета доктора Байльшмидта, тогда как сам его кабинет за прошедшие пару месяцев оказался по одну сторону с Бервальдом. Кабинет вместе с его доктором вошёл в понятие своего места — а то, что Оксеншерна называл своим, обычно таковым оставалось надолго.       Бервальд не до конца понимал, но чуял: в его жизни за бесконечно долгое время появилась какая-то большая тайна, важная и реальная, но так мало, плохо уловимая его привыкшим к сухим фактам разумом. Тайна, которую нельзя было положить на блюдечке ни перед единственным и верным другом, ни перед его доктором, который был напрямую с ней связан.       Сам же доктор Байльшмидт всё так же пребывал в недоумении: по словам Бервальда, теперь у него появилось время и место всему тому, чего там не было раньше, с недавних пор он чаще находил часы и для важных себе людей. Например, как он объяснял, чтобы провести время с другом или с семьёй. Байльшмидт видел, что Бервальд стал разговаривать о личном спокойнее и даже мягче, он видел расширившиеся горизонты у своего пациента — в мыслях он называл его так и только так, постоянно одёргивая себя по этому поводу.       Однако, тем страннее становилась настойчивость Бервальда на продолжении их регулярного общения, ведь теперь это не только забирало его лишние деньги, но уже отнимало у него время для того самого личного, что наконец-то показалось из-за беспроглядной и беспробудной работы в полицейском участке и нескончаемого долга перед собой. Это снова подводило Гилберта к вопросу: как. Как мотивировать Бервальда сделать первый шаг, чтобы изменить положение дел? Ведь, насколько понимал доктор Байльшмидт, при всём проснувшемся интересе своего пациента к тому, чтобы найти себе партнёра, при всём его согласии, он ничего не делал для этого. Либо, как ещё стал подозревать Гилберт, умалчивал правду — причём, в первую очередь от самого себя, а не от своего психолога, с которым уже давно стал достаточно откровенным.       Сегодня Бервальд был снова перед ним, сидел на своём месте, поправлял время от времени очки всё тем же резковатым точным жестом и рассказывал как раз о Тино, с которым его связывали очень долгие дружеские отношения, пускай так и не переросшие в большее. Он был спокоен, он доверял — и Гилберт его внимательно слушал, стараясь, однако, сдерживать себя. Но сегодня тревога доктора проскальзывала в жестах и чуть нахмуренных бровях больше, чем два дня или неделю назад, когда он говорил с уличным художником.       Ему было видно совершенно ясно: его помощь уже практически не нужна, и вопрос лишь в решении самого Бервальда, действовать или нет, но Гилберт очень не хотел прерывать рассказ — этот и последующие. Он хотел их слушать, но профессиональная этика, честность перед своим пациентом и интуиция говорили ему, что человек, сидящий напротив него, нуждается в чём-то другом. Большем, чем эти уже привычные визиты: в другой обстановке и, конечно же, с другим человеком.       Гилберт как никогда почувствовал, что должен уступить это место и время кому-то другому, который действительно имел бы на них право — в качестве личной жизни Бервальда. Меньше всего на свете он хотел бы становиться для этого человека каким-то новым пунктом обязательной, рутинной программы, которая в таком случае давно перестала бы быть психологической помощью и лишила бы смысла все его предыдущие действия, все попытки изменить жизнь Бервальда к лучшему.       Им надо было прекращать визиты. Им надо было расставаться. Чем скорее, тем лучше — он не мог допустить, чтобы вместо реального человека в своей жизни Оксеншерна нашёл только кресло пациента в его кабинете.       Это открытие, пришедшее понимание необходимости уже собственного шага стало для него внезапно горьким, и Байльшмидт едва заметно сглотнул. Слушая ставший таким привычным голос Бервальда, слушая его взвешенную, спокойную речь и неулыбчивые шутки, Гилберт ощутил себя перед огромной, пустой пропастью. И у него не было выбора, чтобы в неё не шагнуть.       Бервальд, заметив напряжение доктора, в какой-то момент стал внимательно за ним наблюдать сам, и его речь быстро стала более отрывистой и рублёной. А потом он и вовсе прервал себя на полуслове, сосредоточенно замерев и разглядывая Гилберта, подмечая и улавливая каждую деталь, что могла бы ему всё объяснить.       — Мне почему-то кажется, герр Байльшмидт, Вам есть что сказать, — прямо и чуть вопросительно, наконец, заметил Оксеншерна. — Наверное, теперь стоит послушать Вас, — он коротко, мягко улыбнулся.       Гилберт, вновь ощутив внутри непередаваемый сумбур, зацепился взглядом за эту маленькую улыбку и затем кивнул. Он должен был как-то разрешить эту ситуацию, уже долгое, долгое время казавшуюся ему слишком не однозначной, и должен был всё изменить сам, чтобы не дать Бервальду ускользнуть в новые обязанности вместо личной жизни.       — Вас многое связывает с Вашим другом, — он немного задумался, стараясь подбирать слова, но чувствуя себя ужасно неуклюже, как будто растерял все свои навыки. — Вы хорошо знаете друг друга, заботитесь друг о друге и могли бы друг друга поддержать. Насколько я могу видеть, это самый близкий Вам человек, кроме родных. Не хочу показаться настойчивым, но я думаю, Бервальд, Вы уже давно созрели для нового шага, — заметил он — и почти сразу же понял, что подобрать нужные ему всё же не удалось.       Бервальд медленно и с усилием выпрямился в кресле, как будто его спина стала очень тугой пружиной, его взгляд стал прицельнее и тяжелее. Гилберт практически видел, как он закрылся, как мигом схлопнулось в одну точку всё то доверие, что буквально минуту назад было разлито по комнате.       — Что Вы имеете в виду, доктор? — его голосом, казалось, можно было без труда ковать металл в кузне.       — Возможно... — Гилберт нахмурился — эти слова давались ему немного тяжелее, чем он ожидал. Он откашлялся и продолжил: — Возможно, Вам уже стоит попробовать стать с кем-то, м-хм, парой? Начать хотя бы со свидания? — он поднял на Бервальда глаза, но не выдержал его ставшего совсем уж стальным взгляда, хотя голос его остался решительным. — В таком случае, я мог бы быть за Вас спокоен, — Гилберт наклонил голову, стараясь не лгать, не прятаться за словами, потому что знал, что прямолинейный Бервальд ему этого не простит.       Но Бервальд не простил ему другого: эту последнюю, слишком обобщённую, слишком скользкую и искусственную, слишком чуждую им обоим фразу.       — С кем стать парой? С Тино? Сделать свидание из нашей следующей дружеской посиделки? — Оксеншерна явственно усмехнулся с тяжёлой язвительностью. — Я когда-то пробовал, доктор. Очень давно. У нас не вышло, а Вы знаете, что я не вхожу в одну реку дважды, — резковато кинул он доктору через стол, парируя его неясное предложение прямо на подлёте, отбрасывая всякую вероятность того, что пытался предложить ему доктор.       Гилберт нахмурился, немного смешавшись, однако, Бервальд, перехватив у него инициативу, так и не дал ему собраться с мыслями. Он встал с кресла так, что оно крепко стукнулось о подоконник за его спиной. Гилберт поднял на него глаза: интуиция подсказывала ему, что сейчас произойдёт, но он отчаянно понадеялся, что Бервальд не станет ломать дров.       — Знаете что, герр Байльшмидт? — брошенный вопрос резанул доктору по ушам. — Я думаю, Вы правы. Пожалуй, я действительно готов к следующему шагу. Равно, как и ко всему дальнейшему. А значит, мне больше не требуется Ваша профессиональная помощь, — отрывисто заявил Бервальд, а потом опёрся обеими ладонями о стол, наклоняясь к доктору ближе. — Вы можете быть спокойны за меня и за свой профессионализм, — он внезапно немного улыбнулся, близко глядя на Гилберта, впервые за всё их знакомство будучи на расстоянии всего лишь пары десятков сантиметров. — Я полагаю и надеюсь, это наша последняя встреча в данном кабинете.       Гилберт и сам уже сидел ровно, сильно уперевшись предплечьями в стол, хотя кисти его были обманчиво расслаблены. Если бы доктор Байльшмидт не был альбиносом, то о нём можно было бы сказать, что на нём нет лица, что с него схлынули все краски — так тяжело дались ему чужие слова, против которых внезапно восстало всё его существо, от которых вдруг заболело всё сразу, как будто он был старым и немощным стариком. Но иногда его врождённый порок тоже бывал полезен.       Чувствуя, как ждут его ответа на это заявление, Гилберт слегка заторможенно кивнул. Он ощущал себя летящим в ту самую пропасть, о которой размышлял буквально несколько минут назад, — вот только не он сделал в неё шаг.       Бервальд сощурился, по всей видимости, не удовлетворившись его кивком, посчитав его недостаточным. Он втянул в себя воздух с сопением и в два шага решительно обогнул стол, подходя к Гилберту ближе — так, чтобы между ними не оставалось никаких препятствий.       — Благодарю Вас, герр Байльшмидт, — он выговорил каждое слово со смесью признания, удовлетворения, радости и лёгкой ноткой горечи, протягивая свою крепкую руку и наклоняясь к Гилберту, почти вторгаясь в его личное пространство, но вместе с тем всё-таки соблюдая дистанцию. — Благодарю Вас за каждый час и минуту, проведённые со мной, за все Ваши инновационные методы — ведь так это называется, верно? — его лицо перекроило лёгкой усмешкой, — и за всё терпение, всю Вашу готовность со мной, таким тяжёлым, упрямым и консервативным, работать, — он по слову, как будто свинцом, капал Гилберту в уши, изредка вдыхая и выдыхая, темнеющими глазами наблюдая за тем, как наливаются краской сначала щёки и уши, затем губы, шея и всё лицо доктора.       — Мне не было трудно с Вами работать, Бервальд, — Гилберт сглотнул и поднял взгляд, вынужденный встать и пожать протянутую руку, и Оксеншерна с тяжёлым удовольствием отметил, что его щёки сейчас пунцовее привычного цвета его необычных глаз, но вот только и глаза у доктора сейчас были куда темнее прежнего. — Я получал от этого… радость. И буду счастлив, если и в самом деле смог Вам помочь, — произнеся это предельно искренне, на этот раз Гилберт выдержал взгляд офицера. Чуть помолчав, он добавил: — Наш курс окончен, если Вы этого хотите.       Бервальд в ответ прищурился сильнее, несколько раз кивнув, скорее, самому себе, нежели Байльшмидту. Он так и не выпустил его ладонь из своей, крепко и ровно держа её, но, кажется, доктор, поглощённый их прощальными словами, не замечал это до самой последней секунды — пока Бервальд сам не выпустил её.       — Хорошо. Договор я больше продлевать не буду. Этот час оплачен, но оставшиеся минуты я подарю Вам, доктор.       Он улыбнулся, коротко кивая и делая шаг прочь — из кабинета, который снова, в самые эти секунды становился не его зоной действия и не его стороной. Который переставал быть для него своим местом.       Они попрощались коротко, и Бервальд закрыл дверь за собой твёрдо и плотно — так, что действительно не планировал сюда возвращаться, ставил точку в этом вопросе.       Но вот только чувство, давившее во все стороны в его груди, чувство, которое он едва удерживал в себе, чтобы не выплеснуть его наружу хотя бы одной улыбкой, называлось ликованием.       У офицера Бервальда Оксеншерны была миссия и была цель — всё, как и хотел доктор. Он твёрдо знал, каким будет его следующий шаг.       Гилберт же остался сидеть в прострации. Минуты текли, хотя до окончания незаконченного визита оставалось ещё много времени, — однако Бервальд всегда записывался на самые последние часы его приёма, и несколько раз за свои встречи они даже задерживались, сидели до самого закрытия клиники. Теперь же у него не было смысла тут оставаться ещё на час. Но ему хотелось самому всё обдумать — чтобы хотя бы этими самыми мыслями заполнить всю ту острую горечь и всю ту страшную гулкость в сердце, которые он вдруг так ясно, так резко ощутил после ухода Бервальда.       Ладонь, крепко пожатая офицером, всё ещё немного горела, помнила твёрдую хватку, и Байльшмидт сглотнул, медленно откидываясь на спинку кресла. Подпустил куда ближе обычного — так ведь сказал ему Хенрик? Действительно, куда как ближе. Настолько, что… это почти перестало быть работой.       Но, в конце концов, он ведь её выполнил, верно? Всё ведь получилось так, как он хотел, пусть и по инициативе Бервальда. Но так было даже лучше, раз Бервальд сам сделал этот шаг. Так и надо было в идеале — и, если подумать, такой радикальный метод хорошо вписывался в его нестандартные профессиональные приёмы… Вот только на этот раз он был применён не самим Байльшмидтом.       Гилберт вслушался в тишину кабинета и общего коридора и позволил себе прерывисто и глубоко вздохнуть. Теперь ему стало очевидно, что Бервальд ушёл так же решительно, как когда-то переступил порог кабинета, и, возможно, это стало ответом офицера на самый первый приём Гилберта. Надо признать, достаточно симметричным ответом: пусть даже не имея профессионального психологического образования, офицер Оксеншерна имел значительный опыт работы с людьми и желал действовать, идти на сотрудничество исключительно на равных. И, кроме того, он был восхитительно умён.       От этой последней мысли по спине Гилберта прокатилась волна дрожи. В последний месяц он всё чаще позволял ходу их бесед отклоняться от вопроса реализации личности Бервальда в социальном отношении, перескакивая на вопросы долга и службы, на мнения о политике или любых других спорных тем — но каждый раз он успокаивал себя тем, что это позволит ему лучше углубиться в задачу и настроить психику своего пациента с максимально действенным, максимально гармоничным для того результатом. Он строго отделял для себя личность Бервальда и её влияние на него самого, он старался относиться к нему как можно более заинтересованно, но вместе с тем самую малость отстранённо, дабы не пересечь ненужных, неправильных для его работы границ.       Однако, сам Бервальд оказался способен их пересечь, и теперь Гилберт ощущал потерю — не просто пациента, а человека. Близкого. Важного. Такую потерю, которую вот прямо сейчас ему было трудно осознать и понять. Он только почувствовал, что в груди и шее сильно сдавило, настолько, что не сглотнуть, и что дышать стало гораздо тяжелее.       Бесконечное море мыслей, проигрывания воспоминаний и попыток уместить в новые реалии свои чувства накрыло волной всё оставшееся время, и Гилберт, поглядев на мобильный, не сразу осознал, что на часах уже одиннадцатый час, а клиника будет закрыта с минуты на минуту.       Спускаясь по лестнице с подхваченным пальто в руках, он подумал, что у него ведь тоже есть человек, с которым он может всё обсудить и который словит на лету всё недосказанное и накопившееся.       На выходе из клиники Гилберт достал мобильный телефон и набрал знакомый номер.       — Как насчёт выпить, здесь и сейчас? — отрывисто спросил он, едва на том конце подняли трубку.       Когда в ответ ему согласно хмыкнули, доктор Байльшмидт почувствовал, что впервые после того, как Бервальд закрыл за собой дверь, дышать стало немного легче.