Вечер весны

      Анжела уехала жить в Казахстан. Ещё никогда мои друзья не уезжали в другую страну навсегда. Ещё никогда я не расставалась с друзьями так. И, что самое удивительное, я думала, мне сложнее будет со всем этим справиться.       Мы встретились с Энжи во вторник, в среду она должна была уже садиться на самолёт. Шёл мелкий, едва заметный дождик, я сдавливала её в объятьях и старалась осознать, что такого больше не будет. То есть, как не будет. Будет, конечно, но гораздо реже. Гораздо. Как-никак она ведь обещала приезжать на каникулы, да и меня звала в гости.       Я подарила ей коллаж, над которым мы так долго работали с Дариной. Ещё я купила ей помаду, о которой она давно мечтала. Ах да, конечно же, в пакетике лежал камень с нарисованной мордашкой. Теперь я могу с уверенностью сказать, что у всех моих друзей есть камни-питомцы.       — Как ты его назовёшь? — спросила я, ожидая, что она назовёт его как-нибудь в мою честь.       — О! Это такой ответственный и важный шаг! Мне нужно подумать.       — Да, понимаю, — кивнула я серьёзно. — Самой довелось через такое пройти. О! Знаешь, фотографируй этот камешек на фоне разных мест и присылай мне фотографии! Пусть у него будет интересная жизнь!       Энжи эта идея понравилась, а потом она вдруг спросила:       — А чей камушек зовут Шелби?       Я вспомнила камушки всех моих друзей, но среди них Шелби не было.       — Откуда ты вообще взяла это имя?       — Не знаю, — пожала плечами Энжи. — Но теперь его зовут Шелби. Точнее её.       Удивительно, но наш последний день, проведённый вместе, был совершенно обычным. Мы долго ходили по магазину и покупали еду. И я прислушивалась к своему телу, я прислушивалась к своей душе, если хотите, и пыталась услышать в неё что-то новое. Я ведь ещё никогда не провожала друзей, зная, что вернутся они очень-очень нескоро. Но я не чувствовала ничего нового.       Мы вышли из магазина с тяжеленными пакетами.       — Как чувствуешь себя? — спросила я у Энжи, когда мы стояли у входа в магазин и смотрели на усилившийся дождь.       — На сорок пять долларов меньше.       Я рассмеялась, мы достали из пакета по энергетику, отпили немного и понесли пакеты к дому её бабушки. Их дом они уже продали.       — Как жаль, что у нас нет ковра, — вздохнула Энжи. — Вот представь, если бы все носили с собой ковры. Мы бы могли укрыться от дождя.       — И присесть, и устроить пикник на центральной площади, — подыграла я.       — Да! Нет, ты только подумай, если бы у каждого был бы свой собственный ковёр. Его выдавали бы на восемнадцатилетие. И там появлялись бы твои инициалы и фамилия. И не ты бы выбирал ковёр, а ковёр тебя.       — А когда люди женились, узоры на их коврах должны были бы обязательно совпадать! И рисунок на ковре определял бы то, чем тебе стоит заниматься в жизни. А людей без ковров все бы за людей даже не считали.       — О, точно, а ещё, — Энжи задумалась и поменяла руку, несущую пакет, — были бы люди, которые воровали особенно редкие ковры. И ещё были бы коллекционеры.       — Знаешь, эта выдуманная страна очень похожа на нашу настоящую, только у нас тут вместо ковров картошка, — попыталась пошутить я.       Как видите, шутить я не очень-то умею, но Энжи всё-таки рассмеялась, а я продолжала:       — Это такая гениальная идея! Я обязательно должна написать о коврах книгу! Это будет бестселлер! Никто ещё не писал о коврах так, как это сделаю я! Мы станем известными и богатыми!       И тогда мы ввалились в квартиру к её бабушке. Я, наверное, минут десять сидела в окружении двух старух и собаки, пока Энжи с родителями в соседней комнате накрывала на стол и упаковывала что-то в чемоданы.       — Что ты сидишь, как не родная? — спросила она, улыбаясь, когда зашла к нам переодеться в удобную домашнюю одежду.       И мне от этой фразы стало очень приятно. Как странно! Но разве странно? Это ведь здорово, когда люди, с которыми ты кровно не связан, считают тебя родным! Я буквально влюблена в это чувство. Пожалуй, мой рай — это мир, где я каждому друг и со всеми, как с родными. Но, конечно, такого никогда не будет. В любом случае, я пока ещё не придумала, как мне добиться всемирной любви.       Мы с Энжи сели за стол и стали говорить так, как всегда говорили, когда я у неё обедала.       — Анна-философ вернулась, — произнесла я и оторвала от шалфея, растущего на подоконнике, листочек. — Последнее время я снова много думаю. И вот про что я думаю: кто я? Это меня очень беспокоит, и мне нужно обязательно узнать ответ. Так что я решила у тебя спросить. Кто я?       — Ч-что? — Энжи сделала такое лицо, которое все делают, когда я задаю им серьёзные вопросы. Улыбающееся лицо родителя, которого наделили слишком уж глупым ребёнком. — Ты человек.       — И всё?       — Да. Человек и всё.       Меня этот ответ не устроил.       — Копай глубже! Глубже, Карл! Глубже, — стала настаивать я. (Интересно, как долго люди будут помнить мем про Карла?)       — Я не могу глубже! — растерялась Энжи.       И тогда мы захохотали. Мы друзья, наш мозг думает в одном направлении. И это направление довольно пошлое.       — Как же это развратно и пошло, Аня!       — В чём дело? — я заиграла бровями. — У меня был великий учитель.       — Твоя мама?       — Перешли на шутки про мамочку? — рассмеялась я, а потом, наконец, откусила кусок от бутерброда с красной рыбой.       Мы закончили наш прощальный обед и стали собираться на улицу. Анжеле нужно было попрощаться ещё и с Никоном, а меня провести к автобусной остановке. Но в прихожей я стала мешкать.       — Ты чего?       — У меня ведь все кеды промокли, — я даже вздохнула картинно. — Так не хочется из тёплых тапочек вылезать.       У меня на пятки левого кеда дыра. Настоящая дыра: ходить это не мешает, но вот воду очень даже пропускает. Поэтому Энжи достала свои балетки из шкафа и отдала их мне (благо у нас один размер!).       — Можешь их забрать, будет память обо мне, — улыбнулась она, и мы вышли в подъезд.       — Да, но колготки на ногах у меня всё равно мокрые.       — Так сними их.       — Хочешь раздеть меня в подъезде?       — Всегда об этом мечтала!       И я стянула с себя колготки и опустила босые ступни в зелёные балетки Энжи. И почему мне постоянно нужно раздеваться перед подругами? Под «постоянно» я имею в виду тут случай, когда пришлось снимать гольфы и колготки в туннеле под взгляды Дарины и Урана.       Мы попрощались по-настоящему, когда подъезжал автобус. До меня дошло, какие же фальшивые наши ежедневные объятья. Они все и рядом не стояли с тем, как мы обнялись, когда подъезжал автобус к остановке с людьми, глазеющими на нас.       Двери открылись, нужно было идти, но я ещё помешкала.       — Береги себя! — выдохнула я и поцеловала Энжи в голову, в самую макушку. Может быть, это принесёт ей удачу, многие думают, что я везучая.       Я выбрала место, возвышающиеся над остальными, села на него и стала смотреть в окно. Я не чувствовала ничего. Я была оглушённой рыбой. Меня словно бросили об стенку, и я ударилась головой. «Вот и всё», — думала я и теребила край влажного из-за дождя платья.       Вечером я решила пройтись, взяла на прогулку Урана и отправилась в поле. Там лежала корова, к которой подошёл мой пёс. Пришлось их разнимать. Нет, не так, как вы это себе представили. Корова боднула Урана в бок, Уран весь ощетинился и оскалил зубы, а я быстренько оттащила его от коровы, бросив ей: «Прошу прощения».       У меня дрожали руки после этого. Вот тогда я что-то почувствовала, определённо. Но какой же я тогда паршивый друг, если мои руки не дрожали, когда я прощалась с подругой. Или же я просто умная? Я ведь знаю, что мы ещё встретимся, что ничего нашей дружбе не угрожает. Мы встретимся ещё много раз, и я обязательно постараюсь приехать к ней погостить. Поэтому в моём рту не пересохло, когда я поцеловала её в голову на прощание, поэтому моё сердце не колотились бешено. Я человек, и я понимаю, что есть что. И беды не было. А вот разъярённая корова — это уже беда.       Я человек. Уран упал в заросли пырея и стал валяться на спине. Ему было хорошо. Ему было хорошо, он наслаждался лучами заходящего солнца, свежим воздухам и запахом трав. А я человек, и мне этого мало. Но какой же из меня человек? Человек — это звучит так гордо. Но сейчас быть человеком — это не то, что раньше. Сейчас быть человеком слишком утомительно и скучно.       Я не хочу потратить жизнь на погоню за идеальными формами, которые требуют от меня стандарты красоты, отказывая себе в том, что приносит в мою жизнь удовольствие. Я не хочу читать книги, которые у всех на устах, и смотреть фильмы, которые все так увлечённо обсуждают, потому что я не получаю от современного искусства то наслаждение, которое испытываю от малоизвестных и непопулярных работ. Мне совсем не хочется провести жизнь рядом с влиятельными, но неинтересными людьми, в надежде на то, что они помогут мне когда-нибудь этим своим влиянием. Не хочу потратить жизнь в стремлении понравиться окружающим. А людям (даже самым независимым) это стремление свойственно. А я человек.       Мне семнадцать. Мне мало быть человеком, и я хочу чего-то большего, чего-то более конкретного. Пока что для меня я всего лишь человек. Но, может быть, когда я вырасту и наберусь ума-разума, я опущу это «всего лишь».       Облака на небе стали угрожающе красивыми. Они окрасились в тот странный цвет, в который в детстве у меня окрашивалась вода на уроках рисование. Только в моём исполнении этот цвет был некрасивым, а в исполнении природы он был величественным. Я стояла среди пижмы и пырея, чувствовала запах растущей где-то поблизости полыни и смотрела, задрав голову, в небо.       До чего же красиво! Я тогда поняла, что никогда не смогу описать тот вечер и то небо. Что книги? Что фильмы? Что живопись? Чтобы узнать жизнь, узнать, что она из себя представляет, нужно пожить. Чтобы увидеть красоту вечернего неба, нужно почаще по вечерам отрывать голову от того, к чему она прикована, и смотреть вверх. Возможно, быть Человеком — это уже многое. Ведь Уран, смотрящий на меня заскучавшим взглядом, скорее всего не понимает, насколько же красив этот вечер.       Пожалуй, быть человеком — это дар и проклятье. И навряд ли это будет для кого-то большой новостью. Иногда кажется, что было бы лучше, если бы мы не понимали, что обязательно умрём. Иногда хочется отказаться от способности мыслить и анализировать, потому что-то, к чему мы приходим в своих размышлениях, в корне отличается от того, что бы могло нас обрадовать. Но разве это не окупает способность видеть щемящую сердце красоту там, где другие живые существа проходят мимо?       И я поняла, что мне ужасно бы хотелось иметь в друзьях человека, который бы звонил мне такими вот вечерами и говорил: «Привет! На улице просто чудесно, выйди во двор и посмотри на небо! Оно восхитительно!»       И тогда я позвонила Рыбке.       — Да, — её голос был удивлённым. Но это понятно: я звоню ей на мобильный раз пять за год.       — Эй, — сказала я, слегка смутившись тому, что делаю. — Небо такое красивое! Облака просто потрясающие, иди и посмотри на это прямо сейчас!