Вечер весны

      Здесь не преподают литературу, поэтому сложно было выбрать любимый предмет. Я остановилась на информатике. И дело не в ней, дело в преподавателе. Он бы мог читать нам лекции по философии. Если бы, конечно, здесь была философия.       Я не запомнила имени лектора, но я запомнила то, что самым удивительным предметом во всей Вселенной он считает человеческий мозг. Эта штука удивительнее всех структур, которые были найдены в космосе. Наш мозг гораздо интереснее чёрных и белых дыр вместе взятых. Так он считает.       А ещё он считает, что лучше думать, будто мы во Вселенной единственные разумные существа. Инопланетян нет. Тогда, может быть, получиться ощутить ту колоссальную ответственность, которая лежит на наших плечах. Если Земля — единственная точка Вселенной, где по счастливому (или не очень) стечению обстоятельств смогла зародиться жизнь, то нам нужно серьёзно заботиться о том, чтобы эта жизнь не погасла. Поэтому, если бы люди перестали верить в инопланетян, быть может, они бы стали меньше воевать и больше заботиться друг о друге.       Разумеется, отсылками к космосу он лишь завоёвывал наше внимание. В основном он говорил про информатику, но говорил он о ней не так, как до этого говорили в школе.       — В чём разница между самым глупым человеком и самым умным компьютером? Что может человек, чего не смог бы сделать компьютер? Только, пожалуйста, не нужно про эмоции и чувства, это и так ясно.       Я ждала ответ. Ответ, как нас и предупредили, был прост. И при этом он был впечатляющим.       — Человек способен ставить перед собой задачи, — сказал лектор, — а компьютер может лишь решать задачи, поставленные перед ним человеком.       — Кто-нибудь знает, кто такой Алан Тьюринг? А Джона Бардина?       Все молчали.       — А Стаса Михайлова?       Все зашумели.       — Очень печально, — выдохнул тогда лектор, — что Стаса Михайлова знают все, а Алана Тьюринга нет. Ведь мир толкают вперёд не те люди, которые прыгают на сцене и гоняют на поле мяч. Тех, кто делает мир воистину лучше, обычно не запоминают.       «Так вот почему я, наверное, никогда не стану по-настоящему известной», — ухмыльнулась я тихонечко, вращая в руке шариковую ручку и глядя в окно. А в мои уши продолжал вливаться поток информации. Так было на всех лекциях, но на этой поток информации был мне интересным. Мне интересно было узнать о теории катастроф, которую изучают математики. Если кратко, то они изучают огромные изменения всей системы, которые произошли из-за сдвига одной маленькой и незначительной частички этой системы. Какая прекрасная метафора! Не удивлюсь, если окажется, что математика полна теорий, способных меня вдохновить.       Ещё информатик был очень горд идеей, которую придумал и сформулировал сам. Правда, он уточнил, что и до него, наверняка, эту мысль уже не раз изложили. На слайде светилась надпись: «Способность к накоплению и обработке информации — основное оружие человека, как биологического вида». Мне понравилась не столько сама идея, как-то, что он сказал, что её и до него кто-то мог выдвинуть. Как же сильно это походит на меня.       Он говорил ещё и о том, как наука задаёт три главных вопроса. Что это? Как это работает? И зачем это работает? Зачем — самый сложный вопрос. Отвечая на него, всегда упираешься в стенку. В конце концов, мы всегда приходим к ответу: так устроена природа. Но вообще слабо верится, что когда-нибудь мы сможем по-настоящему ответить на этот вопрос. Это стена, которая отодвигается, но никогда не исчезает.       Он говорил о том, как можно почувствовать разрыв шаблонов в собственной голове. Если опустить одну руку в горячую воду, вторую в холодную, а потом обе в воду средней температуры, будет казаться, что вода средней температуры одновременно и горячая, и холодная.       Ещё он говорил о том, что для камней время остановилось. Рассказывал он про это почти пять минут, и я пожалела, что Болдер предпочитает оставаться в общежитии, а не ходить со мной на пары. Камни не очень любят учиться и узнавать новое.       Информатик спрашивал, стоит ли верить органам чувств, а я вместе с другими студентами кричала: «Нет!» Тогда он рассказал, что всё, что мы знаем о космосе, получено, так или иначе, оптически.       Он говорил о космосе очень много, и я не могла не слушать. Обычно на парах я пропускаю всё мимо ушей. Я витаю даже не в облаках, я витаю в космосе, где не может быть звука. Наверное, поэтому я не сразу слышу, как меня зовут. Там, где я нахожусь, звуковых волн нет и быть не может.       Он говорил о том, что мы смотрим на те же звёзды, на которые когда-то смотрели древние люди. Только сейчас мы знаем о звёздах в разы больше, мы знаем про то, как они отдаляются друг о друга, о «красном смещении». И это информация всегда была заложена в сиянии звёзд, но расшифровать её мы смогли лишь относительно недавно.       А радуги не было бы, не будь нашего глаза. А первичную информацию всегда нужно сохранять. Даже когда обрабатываешь фотографию, на которой вышел не так, как хотелось бы. 28 августа 2015 года. Его никогда не вернуть, и все должны это понимать. И фотографию, которую вы сделали в тот день, уже никогда не получится повторить точно так же, её уже никогда не сделать. (Я тогда в очередной раз обрадовалась, что фотографии, которые, как я думала, пропали летом с ноутбука, нашлись.)       И, самое главное, он говорил про то, что говорит каждый человек. Он говорил так: каждое утро кто-то просыпает и говорит про себя: «я». Я проснулся и жду-не дождусь лекций! Я проснулся и мне болит голова, но зато вчера было весело! Я проснулся и нужно иди на работу. А кто-то просыпается под крышей из пальмовых листьев, но всё равно говорит о себе: «я». Это мне понравилось, это словно бы подталкивало меня к дальнейшим поискам себя. Кто я? Кто?        Вот, что я могу сказать про информатику. А про анатомию, один из важнейших предметов, я могу сказать только то, что она помогла найти мне любимую кость. Ключица. Нет кости более человечной и эстетичной. Да, она человечная, потому что есть только у человека. Очень человечная кость.       Но я не стала изучать ключицу в свободное время. В свободное время я узнала, кем был Алан Тьюринг. Вот тогда я так ярко, как никогда до этого, осознала, что не только мир удивителен, но и человеческие судьбы невероятны. И мне хочется знать историю каждого. Раньше мой лектор по информационным технологиям удивлялся, как можно не знать Тьюринга. Теперь этому удивляюсь я. Столько невероятных судеб остаются за занавесом. Я хочу невозможного. Если не каждый знает Алана Тьюринга, то кто будет знать меня?       Я впервые за весь сентябрь приехала домой. В электричке я записала в свой блокнот две фразы.       1. Даже мои слёзы слаще ваших улыбок.       2. Заходящее солнце предвещает очередной восход.       Аня осталась в Витебске, поэтому я смогла встретиться только с Рыбкой. Я вернулась в субботу вечером, а встретились мы в воскресенье утром. Рыбка, я и собака. Поле. Солнце, ещё не поднявшееся высоко, холодный осенний воздух, счастливые улыбки. Я привезла ей из Минска мои любимые пирожные, которые в нашим городе не найти. Почему-то мне хотелось привезти ей МОИ любимые пирожные. Кажется, у неё любимых нет. Поэтому я готова делиться.       Я рассказала о том, как мы с Дариной попали бесплатно в национальный художественный музей. Последние среды месяца — бесплатный вход. Айвазовский и Шишкин меня очаровали. Удивительно стоять рядом с тем, к чему прикасалась рука столь великого и талантливого человека. Я рассказывала, как ходила за парочкой влюблённых, потому что парень очень интересно рассказывал своей девушки о картинах. Я рассказала Рыбке, как перепутала в кафе десерты и облизала ложку, которой ела Дарина. А я ведь брезгаю даже пить после других людей. Я рассказывала, как отвар из трав напоминал мне о лете, о наших беззаботных прогулках, обо всём, что было до того, как все мы разъехались. В голове тогда родилась фраза для блокнота, которую я запомнила и носила в себе целый день: «Они разъехались в разные части света ещё до того, как покинули город, в котором жили вместе».       Рыбка рассказала о том, что на её этаже живут только девушки и один туркмен. Туркмену религия запрещает убираться и готовить, поэтому все ему помогают. (Хотела бы я быть этим туркменом.) Рыбке понравился цвет волос, в который субботним вечером меня покрасил папа. Это должен был быть красный, но вышел рыжий. То, что надо для осени. Пока папа красил меня, мы много шутили. Я рассказывала ему про швы черепа, а он мне про родничок у детей.       — И у меня он был? — спросила я, поморщив нос.       — Конечно.       — А ты тыкал в него пальцем? Я бы тыкнула, чтоб почувствовать мозг.       — Тыкал.       — И как мой мозг на ощупь?       — Тупо.       Мы смеялись. Я вспомнила наши с Дариной прогулки по парку. Как-то мы искали дуб, чтобы насобирать желудей для белочек, но никак не могли его найти. И когда я спросила, видит ли она в своих новеньких линзах дуб, Дарина ответила, что да, видит. Перед собой. Было бы очень смешно, не намекай все эти шутки на то, что я глуповата. (Ну, типа я дуб дубом, поняли, да?)       Мы здорово провели время с Рыбкой, хотя ничего особенного и не делали. Правда, я была немного расстроена: я была почти уверена, что она передаст мне письмо с ответом на мой главный вопрос. Но ни письма, ни ответа не было. И я ничего об этом не сказала. Наверное, это правильно, промолчать. В таких вещах нельзя не торопить, не настаивать. Ответ должен сам прийти.       Прощаясь, мы обнимались, и эти объятия были искреннее тех, которыми мы обменялись при встрече. Весь мир будто бы замер, ожидая, когда мы вдоволь постоим обнявшись. Так странно. Ведь мы не виделись целый месяц, а прощаемся всего на неделю. Наша встреча должна была быть более живой и яркой, чем прощание. Я ведь вернусь через неделю. Всего лишь через неделю.       Но когда я приеду в следующий раз, будет уже октябрь. А за неделю может измениться многое. Мир может стать другим за неделю. Что уж тут говорить о человеке.