Вечер весны

      Я ждала Диму в метро почти 20 минут. Он, конечно, прислал СМС, где предупреждал, что опоздает, и обещал купить мороженного в знак извинения, но я всё равно злилась. Рядом со мной на скамеечке сидели две незнакомые девушки — тоже кого-то ждали. И, что хуже всего, к ним уже подошли, их уже увели куда-то, а я всё ещё продолжала сидеть и ждать. Одна.       — Привет! — Дима появился из ниоткуда.       — Привет, — полурадостно и полухмуро ответила я.       Я не стала ему рассказывать про то, как в детстве меня всегда забирали последней из садика. И я не стала рассказывать, как мне не нравится это ожидание, когда другие уже ничего не ждут. Это словно на физ-ре дети делятся на две команды, а тебя всё не выбирают. Да, я не стала говорить, что такое вот ожидание порождает у меня болезненные воспоминания.       — Помнишь, я спрашивала, какое у тебя тотемное животное? И ты сказал, чтобы я сама угадала. Так вот, — я сделала театральную паузу и потом сказала уверенно: — собака! В моей голове нет ничего кроме собак.       — Именно собака или псовые в целом?       — Что? А, ну вот, теперь я сомневаюсь. Пусть будут псовые, потому что собака будет входить в этот диапазон.       — Ну, псовые — это очень размытый ответ.       — А какой ответ правильный?       — Правильный?       — Ну да. Ты сказал тогда, что у тебя есть тотемное животное, но для чистоты эксперимента ты его назовёшь, только когда я выдвину свою версию.       — А, точно, — мы вошли в парк и оказались в прохладной тени ещё голых деревьев. — Когда я был моложе, я ассоциировал себя с волком. И как минимум трое моих знакомых мне говорили, что я напоминаю им волка. А потом я на это забил. Но да, моё тотемное животное — волк.       И я не удержалась, сказав:       — Какой же ты волк? Ты собака! Собака из тебя вышла бы лучше, чем волк.       — Почему?       — Ты кажешься домашним.       — А каким мне надо быть, чтобы казаться диким?       Ответа я не знала, искать его мне совершенно не хотелось, так что я пожала плечами, откусила кусочек мороженного и указала в центр парка, где за деревьями виднелись аттракционы:       — Самый крутой аттракцион, на котором ты катался, — это…       И вот так, прыгая с одной темы на другую, мы обошли парк и вышли в местности, совершенно мне незнакомой.       — Так вот, музыка, которую ты мне скидываешь, она классная, но это всё равно не то, отчего я с ума схожу. Я люблю песни, где солисты поют так, что чувствуешь их страдания. Чем больше в музыке боли, тем лучше.       — Это что-то садистское.       — Нет! Просто всё лучшее, что есть в этом мире, должно родиться через боль. И с людьми, я думаю, так же. Чем больше в твоей жизни было всякого дерьма, тем сильнее и лучше ты становишься. Так закаляется сталь.       — Ну да, что-то в этом есть, — и он, как до этого делала я, увёл разговор в новое русло. — Как думаешь, а может ли человек гордится чем-то по праву?       — Да, конечно, может. То есть, нет, не может. Не знаю. Когда как, зависит от ситуации.       — Сколько вариантов и всего за пару секунд, — и он снисходительно улыбнулся.       — Сейчас объясню, подожди.       — А я никуда и не спешу.       Я смерила его взглядом (или он смерил меня своим), а потом стала размышлять вслух:       — Это нечестный вопрос, потому что ответ на него может быть только субъективным. Один может гордиться тем, что он, например, русский или высокий, или красивый. И это будет глупо. А другой может гордиться своим достижением, и это уже нормально. Если бы я создала лекарство от рака, то я бы собой гордилась. И гордилась бы по праву.       — А ты не думаешь, что это была бы не твоя заслуга?       — А чья же, если не моя?       — Допустим, ты создала это лекарство. Но ведь ты не создала бы его без предрасположенности к биологии и без определённого стечения обстоятельств.       — Да нет, я так не думаю. Ты опускаешь фактор упорства. Можно не иметь никаких предрасположенностей, можно не иметь связей, но быть упорным и всё равно добиться того, чего хочешь.       — Нет, нельзя, — просто ответил он. — Если взять двоих человек, у одного из которых все в семье были биологами и медиками, а другой родился в какой-нибудь семье, где всем плевать на образование, то лекарство скорее найдёт первый, чем второй.       — Нет. Конечно, всё это играет свою роль до поры до времени, но потом ведь человек сам творит свою судьбу. Он борется, прикладывает усилия…       — И со всем этим у него всё равно не получится добиться того же успеха, который получил бы человек, не прилагающий особо никаких усилий, но у которого всё хорошо сложилось изначально.       — Нет, чушь! Предрасположенность, наследственность, окружение — это ведь ещё не всё. Этого мало, чтобы что-то решать.       — А я так не думаю.       — Я заметила, что не думаешь, — меня начало раздражать его упрямство.       — Я заметил, что ты заметила, — и его лицо показалось мне рассерженным.       — О, да ты бесишься!       — Нет, не бешусь.       — А вид у тебя такой, будто я тебя жутко достала.       — Меня могут взбесить только откровенная глупость или занудство.       — Это же не значит… — я даже остановилась.       — Нет, не значит, — улыбнулся он дружелюбно, — ведь я не бешусь. Я просто обдумывал этот вопрос достаточно долго, чтобы прийти к выводу, что жизнь — это танец склонностей, закономерностей и стечений обстоятельств.       Но на последнем предложении мимо нас громко проехала машина, так что я услышала не то, что он сказал, а то, что я хотела услышать.       — Жизнь — это конец всех предрасположенностей и склонностей?       — Не конец, а танец.       — А я вот думаю, что конец! Как только мы начинаем жить по-настоящему, всё оказывается в одних лишь наших руках! Если быть упорным, если не сдаваться, то можно добиться всего, не смотря на какие-то там склонности! Позволь привести тебе простой пример. — теперь мы уже шли по набережной. — Мой папа — рыбак. И я всё детство рыбачила вместе с ним, но потом я узнала про буддизм и решила, что убийство (пускай и рыбы, а не человека) — это что-то совсем уж плохое. И я перестала рыбачить. Хотя всё в моей жизни складывалось так, чтобы я выросла замечательным рыбаком.       — Да, но если уж тебе понравился буддизм, значит, это было заложено изначально.       — Ах, какой же ты упрямец! Нельзя быть таким… критичным! Допускай вероятность того, что ошибаешься! Только глупец уверен в своих словах на все 100 процентов!       — Критичный человек критичен в первую очередь к себе самому. И я готов признать, что ошибаюсь… После этих слов я воспрянула духом, но после следующих снова поникла. Он сказал:       — Если найдётся кто-то с доводами, которые заставят меня передумать.       — Ну, Дима, это точно будет, но не сегодня. И этим человеком точно не буду я. Потому что, видишь ли, такая уж у меня предрасположенность и так складывалась моя жизнь, что я не люблю спорить. И не люблю навязывать своё мнение. Я бы, конечно, могла бы попытаться найти хорошие доводы, но зачем? Ведь все попытки — ничто, по сравнению со стечением обстоятельств, моим окружением и прочей дрянью.       И в этом ответе было язвительности больше, чем мой организм способен выработать за целый месяц. Всё, лимит исчерпан. И, кажется, атмосфера над нами могла бы испортиться после этого моего выброса обиды и какой-то детской язвительности (настоящей язвительностью это трудно будет назвать, согласитесь), но ничего такого не произошло.       — Пойдём кормить чаек, — и Дима приоткрыл для меня дверь магазина, к которому, как оказалось, он шёл. (Я не узнавала местности, так что просто следовала за ним.)       И до того момента, как ему нужно было спешить на работу, мы кормили чаек и говорили на менее высокие темы, чем та, которую обсуждали ранее. И я, кидая в чаек батоном, думала о том, почему мы кормим не голубей или уток, а именно чаек. Чайка — моё тотемное животное. И почему наше первое кофе было на заправке, а не в кафе, что было бы понятнее и обычнее. Ведь он же тогда ещё не знал, как сильно мне нравятся заправки, как сильно я люблю чаек. И он купил мне отдельную бутылку воды, хотя ещё не знал о том, что я не пью после других людей. Так странно…       Мы попрощались, не обнявшись. А ведь, по словам Ани, которая нас познакомила, они обнялись на прощение после первой же встречи.       В тот день мне позвонила другая Аня. Аня, которая прошла со мной через 11 лет школы и осталась рядом даже тогда, когда нас разделили десятки километров. И после моего живого описания прогулки с Димой, она задала довольно очевидный и простой вопрос:       — Так это было свидание?       — Что?! — я даже покраснела. — Нет, ты что?!       — Он купил тебе мороженное, вы гуляли по парку, разговаривали на темы, которые ты любишь, и кормили птичек. Очень похоже на свидание.       — Похоже, только вот мы друг друга не любим. Я его даже другом пока не могу назвать. Так, знакомые.       — Как же это в твоём стиле!       — Ой, хватит. Лучше расскажи, как ты там? Как съездила в платную клинику, что сказали?       — О, короче, у меня какая-то хроническая фигня с горлом. Сейчас я на антибиотиках. Но на этих выходных будет туса, и там будет Ваня.       — Это который?       — В смысле?       — Их было уже так много, что я не понимаю, с кем ты вообще встречаешься сейчас.       И нет, даже не смейте подумать это слово на «Ш» о ней! Когда я в шутку назвала Аню так, она просто сказала, что искать своего человека и пробовать новое — это нормально. А иначе как же она поймёт, что и, главное, кто ей нравится? И как бы это со стороны не выглядело, логика в этом есть.       И нет, даже не смейте подумать это слово на «Ш» о ней! Когда я в шутку назвала Аню так, она просто сказала, что искать своего человека и пробовать новое — это нормально. А иначе как же она поймёт, что и, главное, кто ей нравится? И как бы это со стороны не выглядело, логика в этом есть.       — Самый первый. Знаешь, с кем бы я не встречалась, я ни с кем не чувствую того, что чувствовала с ним. Но у него же девушка! Ах, вечные драмы.       — Ладно, главное не делай глупостей. И не пей. Жаль, конечно, что ты не сможешь приехать ко мне на этих выходных из-за вечеринки, но иди на неё. Тем более, там будет Ваня.       — О, Аня, ты самая понимающая подруга в мире! Я так люблю тебя!       Я рассмеялась. И в этом смехе слышались нотки самодовольства, мне не свойственного.       — Здесь нет ничего такого, встретиться мы успеем, — заверила её я. — А вот Ваня… я просто вспомнила, с каким блеском в глазах ты мне о нём рассказывала осенью. И в твоих словах было столько любви, что мне кажется, я понимаю, почему ты хочешь пойти на эту пати. Только, прошу, не пей: ты на антибиотиках и вообще…       — Успокойся, всё будет хорошо… мамочка.       Мы рассмеялись, поговорили ещё немного и повесили трубки. (Как странно «повесили трубки» звучит касательно мобильных телефонов.)       И вот что я хочу сказать всем этим. Наверное, я никогда не найду себя парня. Потому что мне сложно представить, что я буду чувствовать что-то сильнее дружеской привязанности. Потому что настоящая дружеская связь, она ведь почти осязаема: я чувствовала её в тот момент красной нитью, протянутой из моего сердца в Минске к сердцу Ани, бившемуся где-то далеко-далеко в Витебске.       И, может быть, любовь ничего не стоит против дружбы.