Кусочки

      Жоржи Амаду. Что сказать о нём? Биографические подробности авторов мало интересны широкой публике, за исключением чего-то уж очень особенного. Он прожил большую, насыщенную событиями жизнь и человеческую, и писательскую. Начал писать с четырнадцати лет. Это по меньшей мере вдохновляет. Много раз высылался из родной страны за политические убеждения и активную политическую борьбу. За время последней высылки объехал полмира, познакомился и пообщался с теми, чьи имена теперь легендарны. Пикассо, Элюар, Неруда… То ли эти встречи повлияли, то ли мудрость, пришедшая с годами, но по возвращении Амаду занялся исключительно писательством. Ему было о чём и о ком рассказать. Родная Баия — прекрасная, яркая, мистическая, разнообразная до головокружения, и люди — баиянцы, со своими радостями и печалями, но неизменно жизнелюбивые и столь же яркие, как их родной город. Для европейца в книгах Амаду есть ещё два привлекательных момента: тропический антураж и мистический реализм. Сплав многих религий, верований и традиций Бразилии и Баии в частности, придаёт повествованиям определённый шарм и вызывает немалый интерес читателя. Сложно рассказать обо всех работах автора. Попробую уделить внимание одной, пожалуй, самой интересной для меня «Дона Флор и два её мужа». Рассуждать о добре и зле на примере «Капитанов песков», «Какао» и «Пота» намного проще и нагляднее. Жизнь детей с улицы, бродяг, бездомных и нищих очень сложна, судьбы их трагичны. Противопоставление благополучных обывателей и людей «дна» — к этой социальной проблеме разные авторы обращались много раз. Тут просто «клондайк» для бесконечных рассуждений. «Дона Флор» — вещь другого рода. Всё в этой книге более личное, обычное, если можно так сказать. Ведь если отвлечься от мистического, то роман написан о простой женщине, ничем особенным не отличающейся от любой другой. А ведь книга переиздавалась более сорока раз, и это только в Бразилии. Так что же настолько привлекательно в романе, что сделало его таким популярным? Сам Жоржи Амаду писал: «…В романе я поставил перед собою две задачи. Прежде всего, дать широкую панораму современной баиянской жизни, картину обычаев, нравов, условий и условностей, окрашенную колоритом Салвадора, единственного в своем роде города, где смешались все расы. В широкой панораме баиянской жизни мне хотелось запечатлеть все характерные штрихи быта, которые теперь постепенно исчезают с течением времени: архитектуру, фольклор, музыку, кухню — в общем все то, что в совокупности отражает самый дух народа, его своеобразие, его национальную культуру. Мне хотелось также передать особенности местного говора, отличающегося поэтичностью и изяществом. Но дело не только в этом. Вторая моя задача была более сложной и отнюдь не сводилась к описанию истории двух замужеств доны Флор, хотя именно эта история дала автору возможность высмеять мелкую буржуазию, ограниченность её горизонтов, её неспособность к полнокровной жизни, её нелепые и смешные предрассудки. Дона Флор, зажатая в железные тиски буржуазного общества, не сразу могла отличить ложь от правды; она жаждет любви и отказывается от неё, её решимость снова и снова отступает перед робостью. Но с помощью простых людей этой поистине волшебной Баии она восстает против предрассудков, против всего, что угнетает и уродует любовь, делая её либо низменной, либо преступной, против всего, что мешает человеку любить». Вспомним подзаголовок романа — «История о нравственности и любви». Дона Флор — воплощение нравственности и любви. Девушка из мещанской во всех понятиях семьи: небогатые горожане, тихий добрый отец, коммивояжёр, торгующий залежалым товаром, подкаблучник, молчун, и властная, обозлённая на весь свет мать, стремящаяся всеми путями продвинуться как можно выше по социальной лестнице, интриганка, скандалистка и притворщица. После смерти мужа единственным средством достичь «высот» стали дочери. Амаду описывает ситуацию со свойственным ему юмором на грани сарказма: «Так они и жили — Розалия за швейной машинкой, Флор — на кухне у плиты, дона Розилда — у кормила правления. Жили скромно, в ожидании, когда на каком-нибудь празднике или прогулке появятся вдруг странствующие рыцари с тугой мошной и пышными титулами. Один пленит Розалию, другой уведёт Флор, и обе под звуки свадебного марша направятся к алтарю и приобщатся к сонму сильных мира сего. Первой — Розалия, поскольку она старшая… …Её нетерпение всё росло: где же он, этот долгожданный зять, этот миллионер, лорд, дворянин, этот доктор в чёрной шапочке, этот оптовый торговец из Нижнего города, этот какаовый или табачный плантатор, этот владелец магазина или хотя бы мелочной лавки или на худой конец этот потный гринго из бакалейного магазина? Где он?» Принц не появлялся, зато появился Антонио Мораис, владелец механической мастерской, всего достигший самоучкой, в своём видавшем виды комбинезоне, чёрном от масла. Он появился вовремя и поэтому был хорошо принят. Розалия уже проливала слёзы, смирившись с участью одинокой старой ханжи, а дона Розилда была не в силах сопротивляться Розалии. А что ещё оставалось? Флор, уже успевшая приобрести славу хорошей преподавательницы, давала уроки кулинарии девушкам и дамам. Теперь деньги на домашние расходы в основном добывала она. Время шло, бежали годы, а Флор не торопилась обзавестись семьей. Тихое упорство Флор, которая в очередной раз отказывалась выйти замуж за парня из очень богатой семьи, бесило её мамашу.       «…Вытянув вперед руки, дона Розилда с пафосом повторила:       — Ты видела когда-нибудь, чтобы богатый человек был некрасивым?» И именно Флор, это воплощение доброты и послушания, нанесла доне Розилде сокрушительный удар, потому что вышла замуж за Гуляку, нищего, безработного, игрока и бесстыдника. Мало того — обманщика и болтуна, которого дона Розилда сначала посчитала очень важной особой. Жизнь с Гулякой была адом. Флор всегда мечтала о тихом семейном счастье, а прожила семь лет на вулкане. Ни покоя, ни тишины, зато страстей с избытком. И всё-таки, когда через семь лет такой жизни она осталась вдовой, горю её не было конца. Почему? Ведь со смертью Гуляки закончилось всё плохое, и можно было жить в своё удовольствие, но оказалось ушло что-то большее, чем неустроенная и беспокойная жизнь. Ушла любовь, ушло всё то, что составляло смысл жизни доны Флор.       «…Семь лет дона Флор оплакивала свои маленькие грехи и большие грехи мужа, у неё еще остались слезы. Слёзы стыда и страдания, боли и унижения. Она проливала их ночами, когда Гуляки не было дома. Зато когда Гуляка был рядом, холод и грусть отступали. От него исходило радостное тепло, которое охватывало дону Флор, и начиналась упоительная ночь. Иногда он приходил на рассвете, и она ласково встречала его, оберегая его поздний сон. На усталом лице Гуляки блуждала виноватая улыбка, свернувшись клубком, он прижимался к жене. Дона Флор молча глотала слёзы. Дона Флор не спала, охваченная нежностью. Постепенно это ожидание, рулетка, кашаса, ночёвки мужа вне дома, грубая ругань стали для доны Флор привычными, и всё же она не хотела с этим мириться, да так, наверное, и умерла бы, не смирившись. Но первым умер Гуляка. И теперь — увы! — ей некого больше ждать, но и не на что надеяться, некого любить. Гуляка ушёл из дому навсегда, и дона Флор вдруг обнаружила, что бремя её страданий непереносимо». Я читал эти строки и не мог понять, за что дона Флор любила Гуляку, за что его вообще любили все. Амаду много раз повторяет, что Гуляка был необычайно добр и щедр, когда ему было что дать, и всегда готов помочь, если был в силах. Но для меня это всё просто слова. Нет чувства, что это был добрый человек. «…Он никогда не инспектировал никаких садов и являлся на службу только затем, чтобы получить своё скудное месячное жалованье. Или же выманить у шефа поручительство по векселю, или выпросить у коллег взаймы двадцать либо пятьдесят мильрейсов. Гуляку любили, несмотря на его безумные выходки, и ценили его доброе сердце». Лёгкий, бездумный, прожигающий жизнь. Да, беззлобный, но и всё на этом. Беззлобность не есть доброта. И редкие широкие жесты Гуляки в те моменты, когда он мог себе это позволить, не убеждают в обратном. Почему-то тут напрашивается мысль о том, что легко далось — без сожаления потрачено. Если он был дома, то торчал на кухне, развалившись на стуле или же присев на ступеньке у порога, и нахально и в то же время высокомерно разглядывал учениц доны Флор. Гуляка лез со своими советами, отпускал шуточки, поедал все самое вкусное и заигрывал с самыми хорошенькими девушками, давая волю рукам, если какая-нибудь посмелее приближалась к нему. «Все остальные женщины просто для развлечения. Только ты никогда мне не надоешь, мой цветок базилика, только ты». Все остальные просто для развлечения, только она цветок в его руке, цветок, с которого он обрывал лепестки». Рассказ о смерти Гуляки так же несерьёзен и совершенно не располагает к грусти или печали. И можно было бы не останавливаться на этом долго, но вы только посмотрите на эту историю, она вся играет и переливается смешинками, хотя рассказана очень серьёзно, а рассказчик видится одетым в чёрный костюм, подобающий случаю. Напомню, что умер Гуляка во время карнавала, пьяный, в костюме баиянки, когда танцевал самбу и приставал к девушке в карнавальном шествии.       «Хотя в этот воскресный день продолжался карнавал и каждому хотелось принять участие в параде автомобилей и веселиться до утра, бдение у гроба Гуляки имело успех». Успех! Бдение у гроба. Вчитайтесь в эти слова. Для баиянцев смерть не была поводом утопать в горе и демонстрировать показное печальное смирение. Бдение у гроба было своеобразным развлечением, где гости вспоминали смешные и весёлые истории из жизни покойного и угощались тем, что смогли выставить скорбящие родственники. Похороны тоже были не меньшим событием.       «Проститься с Гулякой пришли важные особы, коллеги по службе. Всем им Гуляка остался должен небольшие суммы. А также завсегдатаи казино, кабаре, игорных притонов и весёлых публичных домов. Это были друзья Гуляки. С улыбкой вспоминали о Гуляке, о его хитрых проделках, дерзких махинациях, его затруднениях и неудачах, его добром сердце и общительности, его любви к неприличным анекдотам. Таким он остался и в памяти соседей: жизнерадостным, легкомысленным, взбалмошным. Пришли также почти все ученицы доны Флор, в том числе и окончившие школу. Они горели желанием утешить всеми уважаемую преподавательницу, такую сведущую, добрую и несчастную. Каждые три месяца набирались новые группы на курсы общей кулинарии (занятия по утрам) и баиянской кулинарии (по вечерам). В витрине магазина на Седьмой авениде был выставлен диплом доны Флор со списком всех выпускниц. Все они были бесстыдницы. В понедельник в десять утра состоялся вынос тела. Похоронная процессия была очень многолюдной. Даже в этот карнавальный день похороны Гуляки оказались самым значительным, ярким и своеобразным зрелищем. Дона Норма, накинув на свою красивую копну каштановых волос черную шаль по случаю траура, безжалостно заключила:       — Что касается меня, то, если на моих похоронах не будет по меньшей мере пятисот человек, я сочту, что прожила жизнь напрасно. По меньшей мере пятисот… Исходя из этого, можно было заключить, что Гуляка прожил жизнь не напрасно, ибо половина Баии пришла проводить его в последний путь…» Нет, пока не вижу я никакого добряка и милаху. Но было в его жизни и другое. Он оплатил похороны матери друга и никто долгое время не знал этого. Он пожалел некрасивую, неудачливую, нищую учительницу и помог устроить её на службу — просто так, не рассчитывая даже на благодарность, потому что «всякое страдание для Гуляки было несправедливым и противоестественным». Может быть потому, что вырос практически сиротой, плод случайной связи горничной и мелкого буржуа. Мать его умерла родами, отец мало заботился о нём и вскоре вообще позабыл. Жизнь была бурной: многочисленные любовницы самого различного возраста, общественного положения и цвета кожи сменяли одна другую. Он стал завсегдатаем публичных домов и кабаре, где заводил интрижки с женщинами легкого поведения, бывали у него мимолетные связи с замужними. Но ни одну из них он не любил по-настоящему.       «И только встреча с Флор вдруг пробудила в нём мечты о семейном очаге, домашнем уюте, красиво накрытом столе и чистой постели. Флор внесла в его жизнь нечто новое: спокойствие, тепло и нежность. Он стал ценить семейный уют. Простота и бесхитростность жизнерадостной и скромной девушки очаровали Гуляку». Это многое объясняет и о Гуляке, и о самой доне Флор. Дона Флор — воплощение доброты. Не вселенского добра, а неравнодушия к чужим жизненным проблемам и печалям. Такие, как она не спасают мир, они делают добрые дела тихо, искренне, как само собой разумеющееся, и если могут помочь, то помогают и не ждут взамен благодарностей. Так она просит пристроить на государственную службу хромую и некрасивую учительницу, которую нигде не желают брать на работу. Она кормит и одевает своих крестников — детей Мирандона, закадычного друга её мужа Гуляки, такого же бездельника, пьяницы и игрока. Берёт помощницей в дом девочку-сироту, но относится к ней не как к прислуге, а скорее как к дочери. Она добра ко всем — соседям, друзьям, знакомым и всегда готова помочь. Время вдовства для доны Флор было временем одиночества и тоски, оно принесло только внешнее успокоение. В душе дона Флор так и не успокоилась. Второе замужество доны Флор произошло по всем правилам и традициям. Знакомство, предложение руки и сердца, помолвка, свадьба… Жених — очень достойный уже не молодой человек, аптекарь! Я не смеюсь, это всё Жоржи Амаду. Посмотрите, что он написал про Теодоро Мадурейра.       «Трудно сказать, когда именно фармацевт заинтересовался доной Флор, никто не назовет точно час и минуту, когда началась эта любовь зрелого мужчины, равной которой не было в его жизни, мучительная и роковая, не считающаяся ни с часами, ни с календарём. И сама дона Флор, и все её знакомые решили, что лучшей партии не найти: «дипломированный доктор с настоящим аметистовым кольцом, владелец аптеки, богатый, видный, крепкий, с безукоризненными манерами, порядочный, интересный. Летописец, повествующий о замужестве доны Флор, о её радостях и печалях, был совершенно прав, не включив доктора Теодоро в список претендентов. Кумушки считали его закоренелым холостяком, а значит, приравнивали к мужчинам женатым и даже имеющим детей. И не потому, что страдал каким-нибудь пороком или был женоненавистником. Упаси боже, такого подозрения ни у кого не возникало, ибо тихий, вежливый и скромный доктор Теодоро всегда был готов предоставить основательные доказательства своей мужественности, наградив пощёчинами мерзавца, которому бы пришло в голову поставить под сомнение его мужские достоинства. Просто он был благороден, как и подобает настоящему мужчине. А кто в этом всё же усомнится и потребует доказательств, пусть найдет в переулке Сапоти крепкую и опрятную мулатку Отавиану дас Дорес, или Тавинью Манемоленсию. За несколько монет она охотно оставит свою скрытность, без которой нельзя обойтись, когда имеешь таких почтенных клиентов: двоих судей, троих коммерсантов из Нижнего города, престарелого падре, профессора медицины и нашего фармацевта. Немало девушек на выданье обхаживали фармацевта, но он ни одну из них не обнадёжил, считая себя не вправе зря отнимать у них время. Всю свою нежность и внимание он приберегал для парализованной матери».</i> Ну почему описание этого рыцаря не только трогательно, но и заставляет тихонечко смеяться? Незадолго до описываемых событий мать Теодоро скончалась, теперь он был совершенно свободен и мог даже жениться. После свадьбы в доме воцарились мир и благоденствие.       «Размеренная жизнь доны Флор и её добропорядочного мужа, у которого всё было разложено по полочкам, была в глазах соседей образцом семейного счастья. Раз в неделю, по вторникам, они посещали кино или театр. Не меньше двух раз в неделю после обеда доктор Теодоро разучивал на своем фаготе вещи для субботних музыкальных вечеров. В остальные вечера они ходили в гости либо сами принимали гостей. По средам и субботам, ровно в десять часов вечера, доктор Теодоро исполнял супружеские обязанности с неизменным пылом и удовольствием» Итак, историю можно было бы считать счастливо закончившейся, но не тут-то было. Однажды вечером… После того, как ушли последние гости, а доктор Теодоро пошел проводить своих коллег, обсуждавших влияние музыки на лечение некоторых болезней, и донна Флор осталась одна… «Она пошла в спальню и зажгла свет.       — Ты? — сказала она нежно и ничуть не удивившись, будто ждала увидеть его здесь. На железной кровати, обнажённый, как в тот вечер после карнавала, лежал Гуляка и, улыбаясь, манил её рукой.       — Любимая… — услышала она незабываемый ленивый голос.       — Почему ты пришёл именно сегодня?       — Потому что ты меня позвала и так настойчиво, что я не мог не прийти… Я здесь, моя дорогая.       На улице послышались твёрдые шаги доктора Теодоро.       — Он идёт, Гуляка, уходи!.. Я очень и очень рада, что повидала тебя… Это было чудесно.       Но Гуляка нисколько не смутился и не собирался уходить.       — Уходи, сумасшедший, сейчас он откроет дверь!       — А почему, собственно, я должен уходить?       — Что я ему скажу, когда он тебя увидит?       — Глупая… Ничего он не увидит, только ты можешь видеть меня». Говорят, что божеством Гуляки был Эшу. Но даже если Эшу и дьявол, так что из этого? Возможно, это Люцифер, падший ангел, который оделся в огонь и пошёл против бога. «Эшу ест все, что попадётся, но пьёт только чистую кашасу. Ночью Эшу бродит у перекрестков, чтобы выбрать самую трудную, самую узкую, самую неудобную дорогу. Это все знают, ибо все Эшу озорники. А самый озорной — Эшу Гуляки». В Баие начали твориться странные вещи. Казино, игровые дома терпели убытки — выигрывали любимые числа Гуляки. Местные и приглашённые экстрасенсы и колдуны столкнулись с неведомой мощной силой. А дона Флор…       «Ласками, поцелуями, нежными словами и взглядами, смехом, остроумными выдумками, жалобами и кокетством осаждал Гуляка неприступную, как казалось доне Флор, крепость, разрушал стену её стыда и достоинства; с каждым наступлением незавоёванных участков оставалось всё меньше». Добродетельная жена аптекаря в порыве благочестия попыталась отправить Гуляку туда, откуда он пришёл с помощью колдовства. Но… Взревела буря, загрохотал гром, погасли огни, море яростно заволновалось, и боги, прискакавшие на молниях и зарницах, дали своё согласие, только Эшу сказал: «Нет».       «Открылись врата рая, раздалась аллилуйя. Обнажённую дону Флор пронзает огненное копьё: во второй раз Гуляка лишает её чести — теперь чести замужней женщины, хорошо, что другой у неё нет, он бы взял и её. А потом они помчались по росистым лугам навстречу утренней заре.       — Твой живот цвета бронзы, твои груди, точно ананасы. Ты расцвела, Флор, стала ещё роскошней, твоё тело сладостно. Я целовал многих женщин, но ни одна не может сравниться с тобой, клянусь тебе, Флор… Ты словно сделана из меда, перца и имбиря.       Сумасшедший Гуляка, тиран, пламя и легкий ветерок. Ты больше не уйдешь от меня, а если уйдешь, я умру от горя. Даже если я буду умолять тебя уйти, не уходи; даже если я тебе велю, не покидай меня…       Я буду счастлива без тебя, я это знаю; с тобой я изведаю только несчастье, бесчестье и страдание. Но даже и счастливой я не могу без тебя жить. Ах, это не жизнь, не оставляй меня!» Чем не Песня Песней? Только спета не царём юной деве. Это песня мужчины, бесконечно влюблённого в свою жену, влюблённого после семи лет очень странного брака, после смерти, силой любви возвращённого из небытия. А потом были мёд и молоко.       «В воскресенье можно поспать подольше. Когда дона Флор проснулась, дождь все ещё шёл. Она увидела склонённое над нею обеспокоенное лицо доктора.       — Хорошо спала, дорогая? — Он положил ей руку на лоб. — Жара нет… Дона Флор улыбнулась, потягиваясь. Какой у неё хороший муж, какой заботливый! Она обвила его шею руками и нежно поцеловала.       — Я прекрасно себя чувствую, Теодоро. Всё прошло. Доной Флор овладела какая-то ленивая истома, ей хочется ещё поваляться в постели, чувствуя рядом преданного Теодоро. Никаких забот, мягкий матрац, дождь шелестит по крыше. Доктор Теодоро ласково обнимает жену. Губы их встретились, и дона Флор вздрогнула: чистый и пылкий поцелуй Теодоро доставил ей неожиданное удовольствие. Дождь, тёплая постель и объятия неискушенного мужа, которые вдруг так взволновали её. И это среди бела дня. Какой стыд! Какое наслаждение! «Он будет о тебе заботиться». И только? Каждый мужчина по-своему хорош, говорила Мария Антония, её бывшая ученица, надо только уметь к нему подойти. Робость Теодоро, его смущение восхищали дону Флор. Она сорвала простыню, которой педантичный Теодоро по обыкновению хотел прикрыть свою страсть, и заключила супруга в объятия. На всю жизнь запомнил он дождливое утро этого благословенного воскресенья, святого праздника любви, небывалых восторгов. Потом дона Флор свернулась клубочком и с довольной улыбкой крепко заснула под монотонный шум дождя». Рухнул ли мир? Нет. И Ад не разверзся, чтобы поглотить грешницу. Жизнь шла своим чередом. Ничего собственно не изменилось. Просто дона Флор пережила душевные терзания и угрызения совести, а конец света так и не наступил. Никто и ничто, даже божества Ориша, уже не могло отнять у доны Флор её любви и её счастья — двух мужей, таких разных, ничем непохожих, искренне любящих её и так же бесконечно любимых ею.       «На земле разгорелся костер, в котором сгорело время лжи». В ясное, прохладное воскресное утро завсегдатаи бара Мендеса на Кабесе смотрели, как по улице идёт нарядная дона Флор, под руку со своим мужем, и нежно улыбается. Ах, этот Гуляка, летает вокруг неё и ласково касается её груди и бедер, словно легкий утренний ветерок! В это светлое воскресное утро дона Флор идёт по улице, довольная обоими своими мужьями. Добрая, чистая, искренняя, страстная, мучающаяся своим мнимым двоемужеством, сожалеющая о бездетности, и в конце концов — вознагражденная любовью, заботой, простыми радостями жизни, все такая же трудолюбивая, отзывчивая, но успокоенная. Она заслужила всё то хорошее, что ей было дано в жизни.