Свинец со вкусом меда

У них катастрофически не хватает денег. Страховка Стайлза сдулась, словно сморщенный гелевый шарик, не покрыв даже половину затрат. Дерек даже по чёрному шутит, что смерть Стилински обошлась бы дешевле (тот и не отрицает). Ему загоняют внутривенно литры разведённой глюкозы, а спустя одиннадцать дней вынимают щекочущие носовую перегородку прозрачные трубки — желание сдохнуть растворяется почти так же равномерно, как и вызывающий рвоту порошок. Кора работает в родовом пабе Хейлов круглосуточно, чтобы покрыть возникшие перед канкунской больницей долги — сумма граничит где-то возле ста кусков, и Дерек даже задумывается над тем, что его пропитая печень столько не стоит. Кто-то растягивает тугие мышцы Стилински железными щипцами, и он тихонько стонет в подушку, искусывая чувствительные губы изнутри. Вены разбухают от количества введенной жидкости, и его мутит от одного взгляда на разлившиеся реки вдоль запястий. Он адски ненавидит себя за свою беспомощность: банально не может подняться с расшатанной койки и дойти к уборной. Лишь изучает пустым от безысходности взглядом неравномерные трещины на выбеленных дешевой краской из китайской лавки стенах. Вечерами он делает вид, будто спит и не слышит судорожный плач Коры, которая рукавом растянутой толстовки вытирает налитые алым щеки. Она гладит его выпирающие костяшки на исхудавших руках пересохшими пальцами и при тусклом свете прикроватной лампы обращается к Богу. Хейл не обязана отдавать свои искренние молитвы за Стилински — он, может быть, сказал бы это, если бы чувства стыда, жалости к себе не выедали его возможность скорейшего выздоровления чайной ложечкой. — Спи, мой мальчик, - и она бережно поправляет слезшую простынь, оставляя мимолетное касание своих искусанных губ на его виске. А потом возвращается домой, натягивает счастливую улыбку и наблюдает, как Лиам на спине катает Маркуса, наполняя комнату звонким смехом. Данбар невольно заменяет малышу брата, Кора — мать, а Дерек остается в привычном амплуа хмурого дядюшки. И ровно четыре часа в сутки они играют роль беззаботной семьи, обсуждая погоду за окном и последнюю просмотренную мыльную оперу по ящику, но потом утром снова расползаются по городу, добывая из его внутренностей зеленые для существования. Маркуса отправляют в палату сорок четыре, выдают пачку карандашей и пару разрисовок. Он маленькими ножками в тяжелых кроссовках бьет по металлическим ножкам шаткого стола, забавно высовывая язык во время творческого процесса. Он ерзает на деревянном стуле, чуть приподнимается, нависая над рисунком и задумчиво сводит густые брови до образования мимической морщины на переносице. На выстиранной вручную белой футболке остаются разноцветные разводы от фломастеров, но это не имеет никакого значения в данный момент: он закончил рисовать подарок для болеющего парня с которым его оставили сегодняшним утром. — Мистер Стилински? - Маркус трясет Стайлза за плечо, вылезая на край прогибающейся под весом койки. Тонкая кайма шелушившихся губ не спеша размыкается, растягивая вязкую слюну, которая неприятно липнет к стенкам горла, и Мечислав устало поднимает полупрозрачные веки, всматриваясь в сидящего возле него мальчишку. Кудрявые волосы маленького незнакомца неприятно щекочут его заросшее лицо, когда тот беспечно наклоняется к нему ближе, холодными ручками обвивая шею, - доброе утро. Стайлз тяжело вдыхает воздух через рот, морщась из-за колющей боли в латанных-перелатанных ребрах; он совершенно инстинктивно отодвигает дружелюбного малыша массивной ладонью, заходясь отдающимся лихорадочным спазмом по телу кашлем. Маркус даже не отшатывается от Стилински после этого, лишь протягивает рисунок и, как только подарок оказывается в руках получателя, молча сползает с кровати. — Ты кто? - Мечислав слабо усмехается, впервые за долгое время и кладет листок на прикроватную тумбу. — Маркус. — Откуда ты? - он недоверчиво щурится и не до конца понимает, как ему реагировать на внезапного гостя. Любое присутствие кого-либо в радиусе двух метров его крайне смущало и вводило в состояние необъятного дискомфорта, а здесь врожденное любопытство брало верх над чувствами. — Спроси у Коры. Стайлз кусает шершавый кончик языка и переводит усталый затуманенный взгляд в сторону завешенного пыльными жалюзи окно, сквозь которое пробивались тусклые лучи солнца. Тошнотно-желтый отблеск уходящего дня заставляет его, изнеможенного борьбой за жизнь, кое-как подняться на дрожащих руках, упираясь выпирающими позвонками в пуховую подушку. Солнечные зайцы путались во взъерошенных волосах Маркуса, который молча склонился над листком, скрипящим маркером вырисовывая свою (не)существующую семью. Он презрительно не морщится, когда световая пелена застилает глаза, а лишь умиротворенно поднимает загорелое личико, ловя впалыми щеками жизненную благодать. Переменчивые тени скользят по выгнутой носовой перегородке, укрывая длинные черные ресницы своей темнотой. Стилински пристальным взглядом изучает сидящего малыша, ловя себя на мимолетной, почти нереальной для него мысли — и если солнце горит в детских глазах, то смысл жить есть.

***

Питер в результате порывов своей меценатской души платит за все расходы Малии и Скотта в Париже, даже позволяет им мять свои хлопковые простыни в четырехкомнатной квартире в центре, при условии, что Тейт будет варить сносную стряпню. А потом она случайно сжигает отдающий серебристым блеском тюль. — Господи, я бы мог вам обеспечить идеальное будущее, - старик Хейл недовольно морщится, когда слышит запах горелых тостов спросонья и называет Малию бездарной; кажется, даже совершенно случайно. За годы своей счастливой холостяцкой жизни он набил себе руку на обыденные необходимые дела, без который не может обойтись день нормального человека — Лия упоминает, что много жила в лесу в обличии волка. Она искренне не понимает отцовской неприязни, когда обугленный кусок бекона сползает на поцарапанную ее же когтями фарфоровую тарелку, и поэтому гневно плюет ему в лицо свое недовольство. МакКолл делает вид, что это в порядке вещей. Если бы Малию спросили «что бы ты отдала за Скотта?», то она бы, не задумываясь, ответила — себя. И она не будет об этом кричать во всеуслышание, свисая над многоэтажной пропастью пятизвездочного отеля, стыдливо прикрывая набухшие соски испачканной алой помадой простыню. Она не Хеди Ламарр, а жизнь ее далеко на «Экстаз» Густава Махаты, поэтому ей не метить на место стыда всего рейха, поэтому ей не следовать образу красивой куклы, поэтому ей просто жить. Париж соткан из ситцевых ниток, неумело дрожащих при легком дуновении муссонов с мерцающего белыми огнями побережья. Здесь даже в середине ноября город дышит — изящные француженки не кутаются в однотонные пальто, не курят надрывно, не ищут истину в вине как Блок. Они плывут по колодцам изученных улиц, словно каравеллы, бороздя воздух шоколадным привкусом утренней выпечки. У них жизнь — слоенный пирог с карамельной начинкой, вязкой слюной стекающей по линии жизни. Ванильная пудра нежным февральским снежком тает на кончику обоженного языка, будто жизнь — это приторно-сладкая вата. Но у Тейт, к сожалению, сахарный диабет, и хрустальную идеальность хочется выблевать вчерашним уличным тако. Питер слишком сильно любит рыжеволосую Мартин. Нахальная девчонка блестящими апельсиновыми локонами впечаталась ему в кору головного мозга, прочно впитываясь под кожу призрачным запахом дорого парфюма. В болотно-стеклянных глазах всегда была частичка неугасающего огня взрослой осознанности, даже еще в те года, когда капроновые колготки беспощадно рвались об углы деревянных стульев. Маленькая большая девочка — Хейл лелеял непохожую на других школьницу из банды бейкон-хилловских неуравновешенных. Он не видел в ней любовницу, жену или напарницу. Он видел в ней лишь непоколебимую силу, выворачивающую нутро волка наизнанку. Никогда, возможно, не признавался в излишней привязанности к ней, но инстинктивно вылизал своим зорким взглядом каждый закоулок проклятого Парижа, дабы ухватить знакомый дух где-то на плетенных креслах уличных кафе. Не нашел. Питер бросает тонкие прутики в настенный дартс, длинными пальцами пианиста сжимая стеклянный стакан. Алкоголя на дне ровно же столько, сколько и стопроцентного осознания ситуации — ноль. Он устало растирает переносицу, прокручивая в подсознании истоптанные тротуары колодцев Парижа, и невольно стук ее изящных лабутенов эхом отдается в грудной клетке. Тяжелый подол ее кашемирового пальто рассекает густой туман в его голове — у них там, вроде бы, должна быть связь беты и альфы, не так ли? — Найдись, чертовка, - он выдыхает спертый воздух в пустой стакан, наблюдая, как белые влажные узоры остаются на прозрачных стенках. Солнечные лучи пробиваются сквозь покачивающиеся от солоноватого привкуса муссонов с набережной портьеры, пуская слепящие блики по окружности посуды. Хейл жмурится и недовольно бурчит под нос, направляясь к окну, что бы задернуть ткань, но внезапно хватается взглядом за лежащее на его рабочем столе золотистое приглашение. Логическая цепочка устанавливается еще быстрее, чем он прикасается к куску ламинированного приглашения. Эврика. — Пахан богат и стопроцентно известен в светских кругах, - Хейл говорит об этом невзначай, пока Скотт устало выпускает клубки дыма, стоя на открытом балконе, - ваша любимая Мартин появилась на моем радаре. На днях будет вечер для богачей, смекаешь? — Мы в застиранных шортах явно не пройдём дресс-код, - хмыкает Тейт, опершись угловатыми лопатками об откос пластиковой двери. Она царапается выпирающими косточками на руках об бледное лицо, оставляя чуть заметное пульсирующие пятно на подбородке. Она прикрывает ладонью глаза, делая своеобразный козырек — начало зимы в Париже выдалось излишне солнечным. — Если ты хотя бы посушишь голову после душа, то уже не будешь выглядеть настолько затасканно. Скотт молчит. Шершавым языком обводит отдающий сладкой мятой фильтр и бесцеремонно сплевывает между стыка серого кафеля — этой фамильярности он явно нахватался у Малии. Он прокручивает десятки различных вариаций этого светского вечера и невольно давится душащим сладким дыханием хейловского одеколона — скудно, но в голове ни одной мысли, что сказать Мартин при встрече. Забрать ее и увести в Мексику? Узнать подробности продвижения плана? Поторопить ее? Он чувствует себя абсолютно беспомощным и бьющая фонтаном самоуверенность Питера бьет под дыхало — мальчишка-волчонок был лидером, а не бездушный оборотень-убийца. Но почему первый душится дешевыми сигаретами, ища силы подняться на дрожащих коленках, а второй самодовольно хмыкает, довольный собой? Малия невольно улавливает учащённое сердцебиение волка и, как только Питер скрывается где-то в своем кабинете, грудью прижимается к его спине, руками окольцовывая торс. Легкие поднимаются слишком неравномерно, словно расплавленное в Сахаре желе. Загрубелые кончики пальцев оглаживают его напряженный пресс, и внизу живота непроизвольно завязывается тянущий вниз узел. Для Скотта каждое ее прикосновения, словно в первый раз; возможно боится, что в последний. — Мы справимся. И ей не обязательно об этом говорить слишком громко.