Свинец со вкусом меда

в детстве у нас было средство: все страхи под кроватью и большая любовь бесплатная от отца и матери и время бы вспять, но мы так далеко

Свинец въедается горьким порошком под дёсна, смешиваясь с медовым вкусом дорогих духов в помещении. Малия чувствует тупой удар рукоятки Кольта в затылок — единственное, что помнит до чёрной затяжной пелены перед глазами, когда тело тяжелеет, тряпичной куклой сваливаясь перед толпой. Нет ни момента осознания истины в период бессознательности, ни встречи с родными, потерянными между астрономическими созвездиями над головой. Лишь гудящая головная боль, выстукивающая монотонную трель по латанной-перелатанной черепной коробке. Ее тошнит; кончики пальцев чуть заметно покалывает именно в тех местах, которыми она коснулась Лидии. — Мы справимся, - у Скотта вместо верхней чуть вздернутой губы кровавая каша, стекающая соленой смесью в затянутый вязкой слюной рот. Акварелью размазывается бордо по выпирающим плечам Тейт, которое мгновенно впитывается сухой коркой на бронзе кожи. Он бы сошёл за Никки Спрунджера, если бы не был таким непрошибаемым идиотом; у нее от Джесс Барретт лишь оголенный провод души и потерянные в сугробах воспоминания о родителях. Их трясёт в узкой кабине пропитавшегося страхом пикапа; Тейт втягивает адский запах. Сюжет дешевой бразильской драмы о влюблённых бандитах: она такие в детстве смотрела, когда мама готовила свой фирменный харчо. Яркие костюмы, динамичная музыка, загорелые актеры — это все всплывает в голове на инстинктивном уровне, когда авто подкидывает на повороте. Впервые за последние несколько лет хочется вернуться туда, где свежевыстиранные наволочки пахнут порошковой лавандой, где на завтрак томатный сок с щепоткой соли из картонной упаковки, где любовь лишь от отца и матери — в свои шесть вернуться бы. В семь Малию наряжали в жутко неудобный юбочный костюмчик с неровной клеткой по бокам; тугая резинка впивалась в узкие бедра, передавливая кожу, но она лишь дергала кончиком носа, только бы не расстраивать улыбающуюся маму. Теплые ладони — призрачные касания, будто бы наяву, — разглаживали небольшие складки на розовом поло; липкие губы с запахом клубничного блеска остались туманным воспоминаниям с младшей школе с длинными коричневыми коридорами и низкими партами в классе. На второй день она разбила нос неприлично пялившемуся на нее мальчишке, на третий ее родителей вызвал директор — было до противного неловко, зато весело. В одиннадцать она счесывала загрубелые подушечки лап об калифорнийскую трассу, испуганно забивалась под выкорчеванное дерево во время осенней грозы и зализывала слипшуюся из-за крови жесткую шерсть. У нее не было так, как в песнях Лукаса Грэхэма — ни счастливых день рождений в парке аттракционов, ни первой влюбленности в парня с последней парты. Она потеряла нить трепета взросления, становления маленькой девочки с кудрявыми хвостиками в прекрасную даму с припрятанными сигаретами под подушкой и книгами Карнеги на рабочем столе. Вместо — холодные ночи под навалом опавшей листвы и хрустящие на зубах кости. А еще тоска, дарованная ей не по годам, за то, что не должна была бы совершить; за то, что Бог бы ей точно не вручил в качестве помилования. В двадцать о Тейт узнали, жаль, что со страниц криминальной хроники из дешевого киоска возле круглосуточного продуктового, где продают пиво без паспорта. Ее искали в Пенсильвании, Флориде и еще каком-то небольшом штате, название которое она напрочь забыла, — ее черно-белое фото стало главной ориентировкой для заросших густой щетиной копов. Джексон пустил чернила спрута по Америке, пытаясь ухватиться за отдающую золотым сиянием девчонку из шайки МакКолла: одна лишь ее жизнь могла возместить все потери в рядах дона Уиттмора. Она трижды красила волосы в обжигающе-черный в ванной придорожного мотеля с забитым сливом, оставляя угольные разводы на треснувшем акриле, натягивала мешковатую толстовку и скиталась по мафиозным барам, разбивая домино голов. В двадцать три Малия трещит по швам и впервые чувствует, что устала. Что не может больше замачивать окровавленную одежду в металлических тазах с холодной водой, попутно вычищая песчаную грязь из-под ногтей. Она мечтает о скорейшем спокойствии (Лермонтовском, скорее всего), просто чертовски хочет жить. Она льнет ко Скотту, стирая большим пальцем алые капли с его косоватого подбородка — он тянет слабую улыбку, не поднимая светящиеся дельтой вен веки. У него ключицы — раздробленный противопростудный порошок, и он протяжно мычит сквозь слипшуюся кайму, когда она случайно касается минного поля. Малия не просит прощения, не клянется в любви, как это принято в самых кассовых фильмах двадцать первого века, лишь: — Твоя мама знала обо всем этом дерьме? — С моих шестнадцати. Знаешь, она считала, что ты меня спасешь. — Я не оправдываю надежд. МакКолл сглатывает кровавую консистенцию, хрипло смеется и хватается длинными пальцами за ее запястье. Ей не нужно спрашивать, как сильно его молотили железными битами — лиловые гематомы вдоль скул стухают слишком медленно, как для здорового организма молодого альфы. Слишком большая площадь повреждений, чтобы по волчьи быстро восстановится. — Стайлз переживет? — Вряд ли, он влюблен в нее с первого класса. Десятилетний план, знаешь ли. — У нее два сердцебиения. — Я слышал. Они снова молчат. А вдруг, им скоро умирать? Скотт теряется там, где прятался под кроватью, когда Стилински искал его по большому отцовскому дому, звонко просчитывая до пяти. Запах маминого бисквита словно дежавю; слишком реалистично, чтобы инстинктивно не пройтись шершавым языком по кровоточащим губам, предвкушая тлеющий на кончику языка вкус ванили. Отец с утренней газетой и бьющийся в окно свежий запах наступившей весны — текстильная салфетка окрашивается в винный под грудью, когда мысли ядом пробираются под фарфор болезненной кожи. — Поговорим о нас? — Не умри там, Скотт. Их выбрасывают из кабины словно отборный мусор. Скотт клацает остротой клыков перед пухловатым лицом склонившегося над ним прихвостня Джексона, от чего тот испуганно отшатывается; Малия давится сухим смехом. Шипящий фоном звук воды забивается ушным протезом. Лидия смотрится возле холёного Джексона слишком впечатляюще: плавный изгиб позвонка, отдающие блеском бриллиантов украшения и бесчувственно-пустой взгляд. Подошла бы на роль главной стервы нашумевшего пару лет назад Туриста — прототип кокетливой подружки Александра Пирса. Она поправляет песцовую накидку на своих плечах и, стуча бархатом по неровному асфальту, останавливается на шатком, подрагивающим при каждом дуновении муссонов мосту. — Что ты собираешься делать, Джекси? — У меня большие планы на его подружку, - он снимает брендовые запонки, оставляя их на вычищенном до отвратительного скрипа бардачке. Рельеф массивных рук, натянутый белоснежным хлопком прежде, теперь усыпается мелкой зернистостью из-за пронимающего до цокота холода. Он разминает затекшие пальцы; Мартин отворачивается к сияющей фейерверками пустынных дорог с противоположной стороны берега воде, зубами закусывая выпирающую костяшку — она хоть и чекист, но, все таки, человек*. Малия реагирует быстрее, чем Уиттмор успевает ослабить выглаженный на сгибах галстук: она подхватывается с земли, локтем вдавливая его в адамово яблоко к капоту. Железный хруст элитного авто срабатывает рабочим щелчком для охраны — она чувствует слоящееся пеплом ушедших душ ледяное дыхание дула на уровне затылка. Острые когти проходят сквозь его накрохмаленный наряд, дрожью касаясь напряженного живота. — Не стрелять, - во рту становится слишком сухо, что бы отдать приказ в полный голос. Пистолеты все так же остаются закрепленными пробирками на штативах рук. У нее грудная клетка — натянутый холст барабанов, предсмертной трелью по которым выстукивает сердце. Запястье не вздрагивает в тот момент, когда поддевает пахнущую приторным гелем для душа кожу под ребрами — Джексон шипит и, выиграв невнимательность соперницы мнительной слабостью, с силой сжимает пальцы на ее лимфоузлах, перекрывая возможность нормально дышать. Малия вываливает язык, запуская ему три пальца между костяной клеткой. Кислород. У нее приливает кровь к голове, колени предательски подкашиваются и она наносит неудачный удар мимо челюсти; Уиттмор кладет ее на лопатки хрустом хрупких суставов, выворачивая руку. Скотт рвется вперед сквозь форпост охраны, но бессильно валится уже после пяти ударов в распотрошенную на мелкие осколки грудь. Джексон самолюбиво смеется в лицо Тейт, перекрывая воздух с каждой секундой все сильнее и сильнее. — Я все думал, в чем же ваши слабости... А, оказалось, друг в друге. Скотт плюется собственной беспомощностью, размазывая судорожный вздох по геометрическим узорам пиджака. Он ищет поддержку в той, которая в четыре утра на побережье взглядом волнительным, любопытным скользила по его телу, скептически выдавливая "тебе бы, дорогой, к врачу". Сейчас — чужая, неприступная, сотканная из ледяного января и меди солнечных дней. И, кажется, его не спасет. — Хватит, Джексон. Прекрати, - он слышит, как сердцебиение Малии отчаянно замедляется; не простит себе, если что, - возьми меня. Возьми. Возьми, сукин ты сын! Тейт — кукла, Уиттмор — кукловод. Мартин платит за пьесу в этом дешевом театре. Она винит себя, поэтому срывается, ладонями стуча по спине дона. Оттягивает, скрипя каблуками по колотому асфальту, сжимая тонкими пальцами его плечи: — Я хочу убить его. — Детка, ты.. — Я. Дай пистолет, - она выдергивает обжигающий ладошки метал, зажатый под кожаным дизелевским ремнем. У нее трясется подбородок — списывает это на холод, по лебединому расправляя спину, - ей, подними его. Скотт взглядом за Малию — якорь идет ко дну, прости, малышка. Только ты живи, если даже я нет, хорошо? Прочти это в моем предсмертном стоне, когда свой, родной курок жмет перед твоим лбом. Когда Мартин вдруг, внезапно, пресловутый Брут**. Когда я, к сожалению, расплавившийся под жгучим солнцем Мексики оловянный солдатик из девяностых, а не твой надежный, верный воитель. Когда мечты — хрусталь, с треском хрупких металлов по жизненным ссадинам с разгона раз за разом. Живи, умоляю. Она ловит шелест расходящихся по вспоротому животу ран: кожа липнет упаковочной пленкой к телу, пропуская едкость лихорадочных вдохов под ребра. Капитан Америка не в каждой истории непобедим, иногда жизнь — сущий Доктор Зло, разжигающий надрывный плач где-то на уровне гортани. Боль прекрасна лишь в песнях Маршала, не в жизни, когда твой Клайд Бэрроу под снайперским прицелом Немесиды. И если он с обрыва — она следом, таковы волчьи законы, свет мой. Треск ветхого моста отдается хрустом МакКолловских ключиц в голове — Малия упирается переносицей в холодную пушку Джексона и зажмуривается, поднимая руки над головой. Ее пробирает морозное дыхание воды до цокота клыками, может, побочное чувство предсмертной интимности. Чувство собственной беспомощности выворачивает нутро наружу — она стонет, когда улавливает скрип ногтей Лидии по рукоятке. — Стреляй уже, - Скотт скрещивает руки за спиной. Прощается на эмоциональном уровне — только, черт побери, не тяни этого Мишку Харибо за лапки, отсрочивая, когда пуля свистом войдет в затылок. Тейт слышит щелчок, следом — оглушительный выстрел. МакКолл скрывается под слоем воды. Она отталкивает Уиттмора и рвется к краю моста, где еще мгновение назад он — вожак, предводитель, альфа ее сердца; сейчас — лишь призрачные очертания в голове, что кажется болезненной галлюцинацией. Она сбивает колени об пересохшие деревяшки и всматривается в дрожание голубизны. Прощай, дорогой.