Свинец со вкусом меда

[LOBODA — Облиш]

На часах всего девять утра, а температура воздуха уже достигла отметки в плюс восемьдесят три по Фарингейту. Ванильные рожки в перевозных кабинах по продаже мороженого плавятся под мексиканским солнцем, сладкими пятнами оседая на сбитом подбородке и грязных после игры в мяч ладошках. Слепящие лучи скользят по чистым детским личикам, отбрасывая неровные тени на яблочка щек. Сегодня шестнадцатое декабря, а в Кальдеритас по-прежнему жарко. Тонкая марлевая повязка поверх латаного тела липнет к молочным разводам кожи, растрепанными кончиками обтягивая ребра. Стайлз пьет холодную лимонную настойку из сжатой пластиковой бутылочки с детской крышечкой, безрадостным взглядом окидывая песочную площадку. Под тенью раскидистой пальмы было относительно прохладно, поэтому он инстинктивно накинул залитую кетчупом из хот-дога, купленного в двух кварталах от дома в небольшом киоске, клетчатую рубашку поверх широких плеч. Он поправляет указательным пальцем съехавшие на переносице черные очки, дабы тщательней скрыть глубокие, болезненные синяки под глазами. Послебольничная депрессия, подкормленная отъездом двух лучших друзей в другую страну и исчезновением невесты там же, разделывает нервную систему тупым кухонным ножом, скрипя лезвием по дрожащим нейронам. Давно бы слетел с катушек, если бы не две желто-прозрачных баночки с успокоительными на прикроватной тумбочке и номер Коры в быстром наборе; он мечтает о смерти, но отчаянно хватается за жизнь. Стилински мысленно именует себя ненужным грузом семьи Хейлов, которые постоянно вкалывают на работе, лишь бы прокормить себя, Маркуса, не дать загнуться Лиаму с заработной платой детского школьного тренера на полставки и переживающему затяжное психологическое расстройство Стайлзу. В знак благодарности: таскается с кудрявым малышом Родригезом с восьми тридцати утра до шести вечера, при этом не стараясь нацепить хотя бы подобие счастливой улыбки. Мальчишка не лезет с расспросами, хотя, в силу своего возраста, мог бы. Лишь пожимает плечами, когда погруженный в процесс самобичевания Мечислав в который раз за последние двадцать минут игнорирует его вопрос, — он, в принципе, самостоятельный. Жаль только, что до окошка с которого продают дешевые карамельные леденцы не дотягивается, даже если стать на носочки. Приходится тормошит своего горе-няню. У Маркуса ярко выраженная склонность к молчаливости: Кора переживает, что это последствие пережитой трагедии с родителями; Стайлз благодарно выдыхает, что не приходится поддерживать бессмысленные разговоры о цвете неба, сущности бытия и прочем. Его задача состоит лишь в том, чтобы мальчишка не попал под машину, играя в мяч на дороге возле двора; не разбил себе нос, играя с соседскими детьми на площадке; вовремя поел и, желательно, не пропустил день подготовки к поступлению в школу. — Ты всегда такой хмурый? - девятнадцатого декабря Маркус не выдерживает и задает вопрос в лоб, неумело подбирая железной ложкой стекающие по подбородку капли молока из тарелки с медовыми хлопьями. — Я обязан отвечать? - Стилински не отрывается от увлекательного нажатия кнопок на пульте, пустым взглядом бегая по пущенной внизу ленте последних новостей. Удивительно, как СМИ преподносят информацию: страна процветает, не смотря на уровень убийств в некоторых штатах; здоровый образ жизни прогрессирует, не смотря на то, в скольких округах легализирована марихуана; светская знать проводит званые вечера, не смотря на то, сколько тысяч людей находится за гранью нищеты. — Маркус, кушай и не разговаривай, - Кора встряхивает влажные волосы, прилипшие к шее, выходя из душа. Она выглядит уставшей, жутко невыспавшейся, но тем не менее тянет улыбку, коленом подвигая деревянный стульчик со своим приемным сыном ближе ко столу. Машинально проходится влажной тряпкой по липкой поверхности стола, оттирая присохший сахар, который, видимо, кто-то неудачно пытался насыпать в чашку, - как твое самочувствие, Стайлз? Он молчит. Лишь в безмолвном молчании размыкает слипшиеся сухие губы, уставившись на экран: Лидия. У него пережимает дыхательные пути, сердцебиение непроизвольно замедляется: Мартин. Яркие апельсиновые локоны выбиваются из общей тусклости разрисованных кукол с характерным броским макияжем и отвратительной фигурой; он цепляется взглядом за свое, прибавляя звука. Он пропускает мимо ушей любые комментарии ведущей-журналистки, нервно искусывая щеки изнутри. Как давно он не видел Лидию? Сегодня декабрь, последний раз они виделись в конце июля. Почти пять месяцев эмоциональной пропасти. Почти пять месяцев обрывчатых воспоминаний о той, которая заставила жить. У Стилински глаза горят. Все в чувства в одном флаконе, горючая смесь коктейля Молотова: любовь, разочарование, грусть, тоска. Он скрипит зубами друг об друга, до характерного хруста в нависшей тишине кухни заламывая пальцы; она смеется в руках другого. Кончиком носа к жилке чужого в толпе касается, за запястье поддерживает: Уиттмор. Ее красота, ее шарм блеском бриллиантов на шее отбивается, играя пестрыми огнями в объективе камеры. А затем ядовитое: — Мистер Уиттмор, все затаили дыхание! Кто эта прекрасная незнакомка, с которой Вы сегодня пришли? — Моя невеста. Сердце срывается с последнего этажа жилого дома. Парит над пропастью, опаляя ангельские крылья адским огнем. Парализующая эмоции боль пробирается под костяную клетку ребер, скрипя затвердевшим мелом по доске собственных поражений. Из легких вырывается лишь прокуренный хрип, лихорадочно-дрожащий на высоких частотах. Стучащее девяносто раз в минуту застревает на линии проводов — линиях, который соединяли Стайлза и Лидию сквозь континенты. В целях срочной реабилитации разрушенного после годового цунами города Джексон Уиттмор разрезает их маникюрными ножницами. Стилински закрывает поросшее щетиной лицо загрубелыми ладонями, упершись локтями в колени. Он не чувствует ровным счетом ничего, кроме выедающей остатки здравого смысла ревности. Хотел бы верить, что это путь к мщению за Брэйден, однако на фарфором личике Лидии кисточкой из-под румян выведено: счастлива. В конце подводят итоги: двое незнакомцев пытались помешать проведению светского вечера. Имен не называют, показывают лишь со спины, как их выволакивают из помещения — Стайлзу нужно быть слепым идиотом, что бы не узнать в нарушителях предновогоднего праздника Скотта и Малию. У него невольно с губ срывается: "Мы все проиграли". И виноват, считает, только он. Потерял все, что мог. Сквозь пальцы пропустил прибережный песок, хватаясь руками за призрачные возможности. Ни за что себе не простит — он не сможет искупить свои грехи. — Сти... - Кора кладет ладони на плечи, плавно скользит вверх и обнимает за шею, уткнувшись лбом в грудную клетку. Твердый пол давит в колени, но она лишь ближе жмется к тому, кому считает, что нужна. Она не знает, что говорить, как успокоить, какие надежды даровать. — Забудь, - Стилински отталкивает ее. Поднимается со скрипящего дивана, отодвигая хрупкое девичье тело рукой — Хейл лишь вжимается в стену, проводя его взглядом. Вернется. \\ Любовь не имеет хэппи-эндов. Она лишь укутанная в цветочный мираж апатия, сжимающая горлышко стеклянной бутылки из-под коньяка. Больнее в момент предательства даже не сам процесс осознания происходящего, а то горькое послевкусие морального разложения, когда медицинскими щипцами копаешься под мозговой коркой, снимая верхушку черепной коробки. Ищешь причины, истоки проблемы; старательно выискиваешь дефекты в себе, в окружающих, во Вселенной. Хватаешься за каждую мнимую возможность натянуть одеяло порочности на себя, определить себя как виновника и казнить психологической неустойчивостью. Раздираешь грудную клетку стальными цепями, вдалбливаешь никотиновый порошок внутрь и мечтаешь о том, чтобы поскорее сдохнуть. Стайлз обжигает усеянную шоколадом родинок спину, упав на раскаленный дневным солнцем песок. Физический дискомфорт ни на секунду не заглушает душевное разложение на микрочастицы — выколоти ударами в стену хоть всю свою энергию, а от гудящих голосов изнутри не избавишься. Совесть, светлая и темная сторона, ангел и демон поджимают здравый смысл под горло, сжимая лимфоузлы — умиротворения не найти. Он пьет дешевый алкоголь из ближайшего бара, разливая хлюпки по заросшей волосами груди. У него запухшие глаза, многодневная щетина и неопрятно взъерошенные волосы. Его могли бы повязать как бездомного наркомана (внешним видом целиком и полностью смахивал на эту социальную прослойку), но в Кальдеритас всем абсолютно плевать кто ты, откуда и почему ты уже второй час лежишь на пляже, заливая в себя коньяк. — Я сам виноват, - Стилински слышит скрип подошвы кроссовок Коры об песок, поэтому даже не поворачивает голову. Она находит его уже ближе к вечеру, сжимая в руках две бутылки пива — лучше всего разговор идет за бокальчиком чего-то покрепче пяти градусов. Хейл садится рядом, протягивая ему темное чешское — купленная ранее в баре выпивка кончилась еще пару часов назад, а за это время он с места не сдвинулся. Она делает небольшой глоток, окидывая взглядом ровную полосу разлившегося медовой пахлавой горизонта; загляденье. Язык липнет к нёбу дешевой жвачкой из автомата, из-за чего становится тяжело дышать. Он слишком пьян, чтобы рассуждать с ней о красоте Карибского побережья; вытирает затасканным рукавом не выглаженной рубашки алкогольные разводы вокруг губ и инстинктивно обнимает Кору. Это неправильно, понимает остатками трезвости, но спокойней. — Не вини себя, - выдавливает она, когда на дне стеклянной бутылки остается несколько капель. Она задумчиво колотит их, представляя море — странная метафора. — Ты так говоришь, потому что тебе не плевать на меня. — О чем ты? — Я тебя знаю с шестнадцати лет. Ты никогда так ни о ком не заботилась, как обо мне. Я не идиот, - у него путаются слова, у нее — мысли. Она сглатывает застрявший в горле ком, прочищая его кашлем. Кора колеблется, повернув голову к нему: хмельной блеск в кедровых глазах, застывшая морщинами усталость от жизни на лбу. Его хочется жалеть, его хочется опекать, его хочется... — Я пожалею, - Хейл выдыхает это надрывно, запустив пальцы под расстегнутую рубашку друга. Искусанные губы касаются его тонкой каймы, язык пробивается сквозь замок из зуб. Она слишком хорошо понимает, что это неудачный момент; она слишком очевидно осознает, что это делает зря. Но не отступает, лишь сильнее подается вперед, сползая ладонью к его паху. — Но не значит, что я что-то чувствую, - Стайлз отстраняется, сбивчивым дыханием опаляя ее загоревшее лицо. Он достаточно пьян, чтобы говорить правду. Он чересчур себя ненавидит, чтобы пасть в объятия другой. У Стилински внизу живота скручивается тяжелый узел, натягивающий ткань джинс; он опускается туманным взглядом на ее набухшие через тонкую ткань майки соски и поспешно отворачивается, напоследок проведя подушечками пальцев по ее бедру, - прости. Уходи. \\ Кора гонит по залитой предсумеречной темнотой трассе, мысленно презирая себя. У нее дрожат руки от неконтролируемой тяги по-волчьи взвыть, лишь бы избавиться от чувства собственной ненужности. Она привязалась не к тому, к кому стояло бы; она слишком наивно поставила себя вровень с Лидией Мартин, выстраивая хрустальные замки. Хейл сбрасывает звонки Дерека, Лиама и игнорирует смс о том, что оба не знают, чем кормить Маркуса и где пропал Стайлз. Она скользит потрескавшейся резиной по автомагистрали, пытаясь выдурить пагубную привычку — привязанность к Стилински. На пустынной дороге, где тебя сопровождают лишь собственные мысли и музыка, это сделать легче всего. Она была уверена. Она совершенно пыталась игнорировать закон замены одного человека другим. При повороте обратно в город Кора практически совладала с собой. Практически снова натянула улыбку. Практически, пока перед светом тусклых фонарей ее авто не появилась худощавая сгорбленная фигурка. От кровопролитной аварии ее отделял всего один сантиметр — вовремя затормозила. — Куда ты под машину лезешь, идиот? - она поспешно открыла дверцу, выскальзывая из салона, но затем лишь удивленно замерла, - Айзек? — Помоги, пожалуйста, - на капоте остались бордовые разводы.