Свинец со вкусом меда

machine gun kelly — runinn’

Жесткая, сильная рука тянет обрубленные кончики выгоревших волос назад, из-за чего и без того вязкую слюну становится сложно глотать. Малия захлебывается, скребя загрубелыми пятками по бетону; она безнадёжно дергается, беспомощно мычит и думает, что так выглядит Ад. В помещении отдаёт сыростью и горелой кожей — надрывные крики — не ее —эхом отдаются в голове. Тусклый свет одинокой лампы в углу бросает темно-желтый оттенок на ее содранные коленки, остальное, вокруг, — сплошной мрак и грубый смех за спиной. Ей страшно. У неё сохнет во рту, язык липнет к пористому небу, а чужая рука попрежнему дергает занемевшую шею назад, с каждым разом все сильнее и сильнее, будто тонкие локоны — это его уздечки. Тейт плюётся желтой жижей себе на грудь и чувствует, как удушливый запах собственной крови пеплом забивается под изувеченные ребра. — Дай мне сдохнуть, - она бьется острыми локтями об пол, счесывая верхний шар эпителия. Каждое движение, каждый новый рывок отдаётся лихорадочной болью во всем теле, будто ее избивали тяжелыми металлическими битами на протяжении нескольких часов. Возможно, это было так — кроме оглушительного выстрела и приступа неуправляемой истерики она не помнит ничего больше. Пропасть. Ударом кожаного хлыста между срезанными крыльями-лопатками Малию принудительно поднимают на ноги: мышцы невольно сокращаются, обдавая организм неконтролируемыми судорогами. Она валится обратно, на пыльный холодный бетон, но очередной звонкий хлопок об покрытую фиолетовыми гематомами кожу заставляет ее протяжное взвыть и подняться во весь рост. Он толкает ее той же рукой в спину, направляя к наполненной до берегов чугунной ванне. — Пожалуйста, - Тейт счесывает когти до самой пластины, скользя ими об поржавевший бортик. Волосы натягивают до характерной боли, а потом резко окунают в воду, которая отдаёт солоностью крови. Крови Скотта. Малия кричит: лёгкие растягиваются, словно резиновые, наполняясь жидкостью. Она бьется об пол, об него, об ванную; задыхается, таранит головой об чугунные стенки, но рука выдергивает ее на воздух. Темнота. Она давит на покрасневшие глазные яблока мозолистыми пальцами, а потом снова вода. Она блюет ею, когда появляется возможность вдохнуть гнилого воздуха. В последний раз ее не поднимают, и она характерно дрожит в предсмертной агонии. Ожидаемая тишина не наступает. Смерть приходит облачена в прозрачное, оставляя тебя гореть в том котле, в котором был перед кончиной? Яркий свет бьет в закрытые веки. Резко пахнет нашатырём и хлоркой. Вокруг все противоположное — белое-белое, будто крахмал, снег или сахарная пудра. Вокруг писк, противный такой, словно крысиное отпугивание. Вокруг голоса, мягкие и взволнованные, такими обычно поют колыбель и шепчут, что все хорошо. Рай? Малия учащённо моргает. Ресницы друг с другом размыкаются, тянутся обувным клеем; под ней хрустят стерильные простыни, щекоча воспалённую кожу топорщащимися нитками. Голова гудит при малейшем движении, поэтому она морщится и протяжно стонет, вытягивая ноги во всю длину кровати. Малия смотрит вверх, на потолок: он идеально зашпаклеван, с персиковыми панелями по углам. Все вокруг кажется кукольным и идеальным, но головная боль выворачивает внутренности наружу, стимулируя приступ тошноты. Она заходится кашлем, но лишь проглатывает подступивший к горлу ком. Чья-то массивная рука накрывает ее тонкие запястья — осторожно, мягко. Кончики пальцев гладкие и немного жирные, будто обмазаны облепиховым кремом. Это не Скотт: у него ладони в загрубелых мозолях, и пересохшая кожа в последствии постоянных мексиканских ветров. Тейт ещё мгновение жмёт глаза до появления галлюцинационных звёздочек, а потом поворачивается к тому, кто так бережно держит ее обмотанную прозрачными трубочками руку. — Чем тебя накачали? - он сонный, взъерошенный и немного взвинченный. Выглаженная рубашка выпучилась из-под кожаного брендового ремня, что придавало его образу ещё больше неряшливости и привлекательности одновременно; интересно, сколько медсестёр сегодня крутилось возле него? — Питер, где Скотт? Хейл молчит. Характерно морщится, когда выпирающие вены наливаются черной жижей, которая стремительно скользит вверх, скрываясь под засученными рукавами. — Где Скотт? — Тебе ввели пять кубов аконита. Радуйся, что жива. Малия ещё мгновение смотрит на отвратительно пахнущую систему капельниц, а потом резко дергается, потянув за собой все медицинские установки за провода. — Он жив? — Кто? — ОН жив? - она чеканит каждое слово, всматриваясь в отца. Он молчит, а ее — хрустальное — на осколки с острыми концами внутри разбивается с характерным грохотом. Она тянется вспотевшей ладонью к своему животу и, нервно искусывая губы, прислушивается. Не слышит ничего, ни единого приглушенного стука. — Он... — Жив, - Питер, не поднимая головы, поправляет отдающие блеском запонки. - Жив. Я слышу ещё одно сердцебиение, если ты об этом. — Я ничего не чувствую. — Твои обострённые инстинкты ещё не восстановились, нужно время. — Аконит не?.. — Тебя вовремя нашли, - Хейл не слишком разговорчив. Он отвечает сухо и как-то даже равнодушно, но Малия не в том состоянии, что бы акцентироваться на изменениях в его тоне. Она медленно оглаживает живот рукой, думая о том, что хоть один из ее важных мужчин должен был бы остаться жить. И это не Скотт. Когда им было по семнадцать и они занимались любовью в ночную смену его мамы, Скотт обещал, что у них будет счастливая семья. Он клялся на долгих поцелуях, что подарит ей то, что у неё забрала та авария. Тейт, обычно, людям не верила, но ему почему-то хотелось. МакКолл кормил ее консервированными ананасами прямо в постели, когда июльская луна пробиралась в его комнату и касалась их стоп. Они смотрели комедии о наркотиках и Мексике и никогда не могли подумать, что окажутся героями любимых фильмов. Питер поправляет на ней белую, как и все в этой палате, простынь и без лишних слов направляется к выходу, подхватив пиджак со стула. — Тоби. — Что? - он оборачивается через плечо, замерев на пороге. — Его будут звать Тоби. — Хорошее имя, - наверное, так говорят в таких ситуациях? Он не знает, поэтому кратко кивает и выходит; платит медсёстрам, чтобы никого ни в коем случае не пускали к дочери. Он едет в участок к Джордану, куря импортные сигары прямо в салоне своего Ламборджини, который купил пару месяц назад. Хейл представлял свою зрелую жизнь немного другой: длинноногие модели, которые на деле оказываются отвратительно деревянными, но тем не менее выглядят рядом с ним крайне привлекательно; любовница из штаба его компании где-то в Чехии, с которой он видится только на католические праздники; яхта где-то в Майами, на которой проходят все самые дорогие и шумные вечеринки. В его арсенале должно было быть, как минимум, десяток платиновых блондинок, зовущих его «папочкой» лишь за то, что он покупает им белье Виктория Сикретс из последней коллекции, а вместо всего это — пустая квартира в Париже и недоинтриги с мексиканскими бандитами. В участке пахнет крепким кофе, засохшими чернилами на бумаге и потом. Хейл брезгливо морщится, когда мимо него проводят измазанного в кровь парнишу; мерзко. Джордан сидит в кабинете, стучит ручкой по столу и не сразу замечает посетителя. — Нашёл что-то? - Питер валится на стул перед столом детектива, попутно доставая сигареты из внутреннего кармана пиджака. — Курить запрещено, - Пэрриш скептическим взглядом окидывает волка, сведя брови к переносице. — Мне плевать, - большой палец чиркает по колесику зажигалки и моросящий запах сладкого ментола растворяется над головой; детектив открывает окно настежь. - Нашел? — Прочищают западную сторону Сенны, жду звонка. — А ты не можешь своим чутьем Цербера найти труп? — Я не поисковая собака и не Банши. — Бесполезный, - хмыкает Хейл, забирая из рук Джордана картонный стаканчик с кофе. Он делает небольшой глоток, а затем морщится, - что за дрянь? — Три в одном со вкусом карамели из пакетика. — Дерьмо, - он выливает остатки в керамический горшок с искусственными цветами, - ты рушишь все стереотипы о хороших предпочтениях детективов в кофе. — Вы подтверждаете все стереотипы о борзости богатых. — Да брось. Я понимаю, что ты можешь уехать из Бейкон Хиллса, но Бейкон Хиллс из тебя — нет, но зачем так категорично? От бессмысленного диалога их отвлекает звонок на сотовый Пэрриша. Нашли тело: крупный парень двадцати плюс на вид в костюме и с тату на предплечье. Скотт, определено. Они прибывают на место через одиннадцать минут и тридцать девять секунд. Питер пролазит через желто-чёрную ленту ближе к берегу, скребя лакированными туфлями по гальке. — Он мертв, - констатирует молодой судмедэксперт, поправляя спавшие на переносице очки. Хейл поджимает губы. Он резко хватает Скотта пальцами за подбородок, вздергивая голову чуть назад. — Тупая смерть, - он напрягается, почувствовав Джордана позади себя. — Он альфа. — Поэтому и говорю, что тупая, - сжатые кулаки с размаха бьют по груди МакКолла. Раз, два, три. Шесть. Мокрая рубашка в местах ударов ещё больше прилипла к рыхлённому телу, неподвижному телу. Питер сплёвывает вязкую слюну в сторону и поднимается, небрежно вытерев влажные руки об свой торс. Он мимолетно думает о том, как справится Малия. Она живет то, по сути, лишь благодаря Скотту. Как бы волк скептически не относился к молодому альфе, но он не был худощавым нытиком, как Стайлз, и смазливым мудлом, как Рейкен. — Мне жаль, - Пэрриш подзывает медиков кивком, положив ладонь на плечо Хейла. Он затягивается, в который раз за последний час, и не выдаёт ни слова в ответ. Тоби МакКолл. Звучало бы. Оба отходят в сторону, выдерживая скорбящую паузу. Люди в застиранных белых халатах достают большой чёрный пакет, который даже за несколько метров отдаёт мертвечиной. Питер не поворачивается к телу лицом, нервно раскуривая сигарету; пепел сыплется ему на брендовую обувь, но ему, в общем, плевать. Пэрриш перекидывается парой слов со своими подчиненными, а затем направляется в сторону автомобиля; Хейл за ним. Внезапно раздаётся истошный рык. Медики отскакивают в стороны, выронив пакет из рук. Питер соображает первым, поэтому быстро спускается обратно к воде, где лежал МакКолл — тот рвёт водой, жадно хватает воздух ртом и царапает когтями гальку. У него кедровые глаза наливаются бордовым, красным, и блещут при тусклом свете парижского солнца. — Я же говорил, что тупая смерть.