жили не для награды и играли с чёртом в шарады, и градом падали рядом снаряды. скажут: "живы - и ладно!" правда солью на раны; и снова врут нам с экранов, и снова строят ограды, но я не хочу обратно.
бандэрос — моя печаль
Тело — рыхленная поверхность с мазками-ссадинами вдоль выпирающих позвонков и шоколадных созвездий-родинок. Душа — выстиранная ванишом из пластика, из-за чего алые плевки впитались под кожу кровавыми тату, воспаляясь детскими травмами перед дождем. Внутри, за костяной клеткой, пусто, словно в космическом пространстве, будто колючие ворсинки высосали грязным носом пылесоса. Там нет боли, там нет сожалений, там нет тоски; лишь жгучее, выламывающее желание забыться. Алкоголь не оказывает нужного действия, лишь одаривает невыносимой головной болью, которая порождает рвотные рефлексы. Когда она входит в его комнату, он стоит в гавайских шортах и с голым торсом возле подоконника, рвано выдыхая смесь из никотина и страданий через открытое настежь окно. Он слышит как скрипит пол под ее босыми ногами, но не поворачивается, лишь издаёт хриплый смешок и тушит тлеющий окурок об пластик. — Я люблю ее с третьего класса, забавно, да? У нее были морковные локоны с блестящими заколками на висках и испачканное мороженым платье. Я думал, что она расплачется, но такие как она лишь жмут пухлые губки и кратко кивают. На следующий день ее обидчик прилип брюками к деревянному стульчику, и она подала ему салфетку. Никто не осознал ее благородности. Кроме меня. Я тогда просто понял, насколько она прекрасна, понимаешь? - Стайлз опускается на край полутораместной кровати со стянутыми серыми простынями, которые, возможно, до многочисленных стирок дешевым порошком, были снежно-белыми. - Детская влюбленность — это несерьёзно. Все так говорили, даже Скотт. Но тогда почему прошло пятнадцать лет, а у меня до сих пор щемит вот здесь, внутри! Он бьет кулаком по груди, мол — смотри, вот оно, болит, и молебно на Кору так, как смотрят на Библию по время исповеди перед Господом. У него стынут слезы в глазах: то ли из-за разламывающей способность сохранять спокойствие психической нестабильности, то ли из-за добровольно влитых в глотку трёх бутылок Джим Бима. — Она эгоистична. Всегда такой была. А я всегда был не тем клешированным мальчишкой с глянца, который был нужен. Так, ботан-одноклассник, с которым удобно делать проекты по физике и сдавать контрольные по молекулярной химии. Хотя, знаешь, с ее блистательным умом даже мне рядом не стоять, - он надрывно выплевывает каждое слово, упершись сухими локтями в сбитые на побережье колени. - Ты не такая, Кора. Она молчит. Заламывает тонкие фаланги с характерным для гробовой тишины хрустом, упершись угловатыми плечами об дверной косяк. Приглушённые разговоры Тео и Лиама с гостиной затихают на фоне сбитого шепота Стилински, который, кажется, вовсе утратил веру. Веру, в первую очередь, в себя. — Она не хотела детей до тридцати. Карьеру ей хотелось, понимаешь? А жених оказался конченным наркоманом, который разрушил все ее мечты, - Стайлз истерически смеется, упав спиной на потасканный матрас. Он тянет длинными пальцами взъерошенные, сухие волосы и бесшумно хохочет. Он выглядит настолько дерьмово, насколько это возможно. Он пустой, как пивная бутылка на дне океана — там пористые рифы вспаривают покрытые сукровичной коркой раны, обагряя пространство вокруг; у Стилински кровавая юшка идет через нос. — Тебе плохо, - Кора не спрашивает, утверждает. Ей выть по-волчьи хочется не меньше, чем ему, но стискивает зубы и шагает к кровати, потому что так нужно. Она не брезгует: тыльной стороны стирает бордовые разводы над его верхней губой, другой рукой приподнимая голову над кроватью. —Прости меня. — Заткнись, - ей меньше всего хочется слушать о том, как ему жаль. Ему не жаль, а бродячие цирки из соседнего округа она разлюбила еще в семь: клоуны курили дешевый табак возле натяжного шатра, а обезьянки бились головой об железные прутья клетки. — Выслушай меня, - пожелтевшая эмаль окрашивается в красный; он горько усмехается, сглатывая солоноватый, буквально металлический привкус. Хейл не нужно быть высококвалифицированным медиком, чтобы определить причину кровотечения — резкие перепады давления в последствии алкогольного отравления. Она вытирает пересохшие ладони об белую обтягивающую майку, оставляя акриловые мазки вдоль ребер. - Ляг возле меня, пожалуйста. Кора твердо отказывает, но Стайлз тянет ее за запястье к себе на кровать; она поддается, ожидаемо. Томатные пятна расплываются на ткани постельного белья, и он зажимает загрубелыми подушечками крылья носа и дышит через рот. Молчит. Она тоже. — Я всегда буду любить Лидию. Потому что то первое чувство никогда не забывается. — Мне то к чему это знать? — То что я люблю ее, не отменяет тот факт, что ты удивительная, Кора. Слышишь? - Стилински поднимается на дрожащих руках, всматриваясь в ее кедровые, пьянящие напротив. Хейл дрожит и, конечно, это не из-за открытой настежь форточки в конце декабря. Он целует ее — отчаянно, надрывно, безысходно. У него холодные губы покрыты слоем жидкой жижи, которая впитывается в шершавый язык Коры. Она отпирается, давя вспотевшими от волнения ладошками ему в волосатую грудь; Стайлз оказывается настырней. Девчонкам, вроде Хейл, не в пору ломать хрустальные позвонки из-за любви; им не в пору подминать серые простыни под себя, когда он — тот который в мыслях круглосуточно — стягивает тугую майку с загоревшего тела. Мечислав пьян, от него несет коньяком за восемнадцать долларов из бара на побережье, и становится дурно от того, что она, вроде бы как, сойдет только под градус. Она думает о гордости, он — о том, что она, все таки, не Лидия. Ее дыхание облегчает его страдания, парадоксально. Бронзовая кожа отдает запахом мыла и жаренных утром тостов, и у Стайлза дурманиться мозг. Нельзя так, знает. Хочет, так нужно, поэтому отвержено теряет свою святость, обводя кончиком языка ее взбухшие соски. Думает о том, что Кора мягкая, теплая и чертовски желанная, хоть Мартин с ней в сравнение даже нельзя ставить — разные полюсы. Когда дверь скрипит, Хейл дергается, но Стилински жмет хрупкое тело обратно в подранный матрас, садясь ей на бедра. Плевать. Плевать, когда по венам струится чистый алкоголь и страдания. Позвольте человеку забыться, пожалуйста. Он стягивает с нее узкие джинсы; она упирается, хрипит, что, прошу, не нужно. Не слышит, крышу сносит как от двойной дозы викодина. Делает ей больно осознанно, когда зубами искусывает выпирающие ключицы. — Стайлз, отпусти, - она стонет ему где-то в плечо, когда тонкие пальцы оттягивают ткань нижнего белья и скользят туда, куда не стояло. — Разве ты не этого хотела на пляже? - пустой. Он пустой. В своем взгляде, движениях, словах. Потерянный, не тот мальчишка, который забивался в угол комнаты, заходясь очередным приступом панической атаки. Он не тот, от чего становится еще хуже. — Прекрати, - бедра багрянеют от резких, болезненных прикосновений. Ей хочется уйти, но он давит ей в живот коленом, не позволяя подняться. Кора извивается по скрипящей кровати, а затем бьет в скулу, отрезвляя пьяную голову звонким хлопком. Он отшатывается, позволяя ей вынырнуть из-под своего тела. Она поспешно одевается, взъерошенная, нервная, униженная. — Детка... — Не. Смей. Меня. Так. Называть, - она чеканит каждое слово сквозь сжатые зубы, застегивая собачку на джинсах. Она решительно уходит от него, не реагируя на попытки остановить. — Кора! - Стайлз срывается, заезжая кулаком в стену. Грохот позади заставляет ее остановится на пороге буквально на мгновение: — Не думай, что бывает больно только тебе.мне огонь ее пальцы жег, я ее на руках носил обещал ей звезду у ног, а любить — не хватило сил.
\\ Штат Кинтана-Роо закрывают на карантин. Эпидемия распространяется слишком стремительно, больницы становятся переполненными буквально в течении двух суток. Десять умерших за восемнадцатое декабря к рассвету двадцатого увеличилось до трехсот. Смерть косит всех подряд, не выбирая жертв по какому-то особому критерию; вирус не интересует ни моральное положение, ни социальный статус, ни возраст. Лучшие медики не успевают вывести вакцину в столь короткие сроки, поэтому иммунодефицит продолжает играться в сапера. Скотт узнает о закрытии штата уже едя по битой дороге от Канкуна до Кальдеритаса. Густая пыль липнет к грязным окнам, и Малия добивает вторую бутылку газировки за час. Ей по-прежнему плохо, и тошнит каждые двадцать девять минут. МакКолл думает это нормально для той, кто носит малыша-оборотня у себя в утробе. Она не винит его за то, что они вернулись в эпицентр всех проблем, который теперь еще и повержен неизвестным вирусом. Она гладит свой живот, вытянув ноги на заднем сидении; он смотрит на нее через зеркало заднего вида. — Хочешь что-то сказать? — Хочу шоколадные хлопья, - Тейт отмахивается от лишних расспросов, тем самым избегая ненужных выяснений отношений. Они все выдержат, вместе. Купленный на последние деньги дом в поселке выглядит так же, как и до их отъезда. Возле деревянного забора припаркован полуразбитый джип с техасскими номерами, и Скотт чуть заметно напрягается. Он заходит во двор первый, осторожно открывает дверь железным ключом и прислушивается к утренней тишине; на кухне стучат стрелки часов. Стоит спертый запах пива, ментоловых сигарет (классика жанра) и лапши быстрого приготовления. — Чья это обувь в коридоре? - Малия хмурится — незваные гости? МакКолл пожимает плечами и уверенно шагает в гостинную: среди пустых бутылок на диване спит Лиам, на полу, рядом, — еще одно покрывало и подушка. Он рассматривается, но вдруг чувствует тупой удар в затылок и оказывается прижатым лопатками к стене. Данбар вскакивает, машинально выдернув Кольт из-под стола. — Скотт? - Тео отпускает альфу, виновато вскинув руки над головой. — А я смотрю, вы во все оружия, - Тейт откровенно ржет, раскинув руки для объятий с малышом-бетой. Он жмется к ней, уткнувшись носом в плечо. — Вы живы. Живы, - он глупо улыбается; был бы хвост — завилял бы. Хлопает ладонью Скотта по спине, и сдерживает слезы; Рэйкен чувствует. — Я бы никогда, ты что. Все так, как должно быть. Все так, как обычно бывает — друзья, семья, теплый рассвет. Все так, кроме Стайлза, который точно знает, где в своей жизни свернул не туда.