Реквием — "Во славу Ничего"

Он, якобы всесильный и непобедимый, якобы лучший воин в подлунном мире, позволил застать себя врасплох — и никакая боль, даже столь нестерпимая, никакое смятение тут не может служить оправданием. Самое смешное, что это достижение не кого-то из Элесаров, не Александры, а Эрахниды — члена Руки Тьмы. Конечно, среди них никогда не было абсолютного согласия и единства: от подлых наемников, удерживаемых на одной стороне лишь Черной Меткой, крайне нелепо ожидать какой-то там преданности. Многие из них пытались убить друг друга. На Зигизмунда не покушались, потому что он, ясно продемонстрировав, что в прямом поединке он — сильнейший, заставил их опасаться себя. Но в конце концов не все предпочитают прямой поединок. Итак, это был кинжал — естественно, отравленный. Естественно, в спину. Его в очередной раз едва не убили — его же подчиненная. Яд она выбрала какой-то весьма действенный, раз это сработало даже против полукровки, отличающегося крайней степенью живучести и сопротивляемости разного рода заразе, — интересно даже, что это такое могло бы быть. Добить себя Первый Советник, разумеется, не позволил, но смерть вкрадчиво и зловонно задышала ему в затылок — и у него не возникло острого желания сопротивляться её хрипящему зову, потому что внезапно свалившийся в его грязную судьбу парадокс не представляется решаемым. Он плелся куда-то, истекая кровью, чисто механически, без цели найти спасение, — Черная Метка, с пульсацией разрастающаяся на плече, горела, кричащее в агонии полуразложившееся сердце горело, рваная глубокая длинная рана горела — пылающий ад закрался внутрь его, с каждым сделанным вздохом растекаясь по его сущности. Сейчас он смотрит на тенистые сырые своды — отстраненно, безразлично, с диким неестественным холодом во взгляде. А Командир бодро фыркает, смывая со своих рук его кровь:  — Как же тебя, всего такого из себя развеликого воина, так подставиться угораздило? Он молчит, потому что отвечать тут нечего, — угораздило. Потому что даже сильнейшие на свете воины и самые безжалостные, профессиональные убийцы иногда не справляются — с собой, с завернувшимися в мертвую петлю прошлым и настоящим, с кипящей болью и проклятыми противоречиями, кровожадно рвущими изнутри. Лили — как же сложно произносить это имя, соотнося с конкретным живым человеком, находящемся столь близко! — опускает голову и наконец-таки тоже замолкает, крепко сплетая между собой пальцы. Она вся — как натянутая тетива со своей кривой, ехидной лишь ради дежурности усмешкой и ускользающими больными от усталости глазами. Ему даже не хочется думать о том, по какой причине она не добила его, что в принципе было в ее силах на тот момент, а спасла. Неглупая ведь, осознает, что шанс представился редкий, — с противниками, подобными ему, не стоит медлить, желая растянуть мучения или же выгодно использовать для шантажа. Командир наверняка это понимает — он уверен. Сухие слезы жгутся остывшим пряным пеплом — и он продолжает угрюмо, мертво молчать, незаметно сжимая челюсти.  — И так-то ты чтишь мою память, Зиг-кун? — глухо, как многотонную гранитную плиту, и вместе с тем почти не слышно роняет она, стискивая пальцы до хруста. Растрепанные волосы наполовину прячут ее слегка искаженное, напоминающее потрескавшуюся маску уверенности в себе лицо. Он даже не дергается — дьявол скажет, откуда у него на это силы. Просто смотрит, безэмоциональным движением повернув гудящую тяжелую голову, — а она не поднимает взгляда и терзает свои губы, по какой-то причине удерживаясь от дрожи и укоряющей тоски. И целая вечность проходит в напряженной звенящей тишине, вытягивающей из тела все нервы и скребущей по ним бритвенным смычком.  — И что мы будем делать теперь, как по-твоему? — словно охрипшее древнее эхо, бормочет она, горбя плечи. Тут впору взвыть — а он, как одержимый, как несчастная брошенная собака, сквозь завесу отстраненного безбрежного холода, судорожно цепляется за каждую ее черту. Хочется дышать ею, наполняя свои грязные легкие сгущенной искренностью, рыдать над заблуждениями и утраченными возможностями, — но он почти счастлив, насколько это возможно для столь искалеченного существа, от одной-единственной мысленной фразы: «Она — жива. Она жива, жива, она есть, она существует, она — есть». И все забытое и отброшенное слепо воскресает, горькой сладостью поднимаясь со дна его утонувшего в крови и безысходности сознания, наивно кружит голову, дурманит расплывающийся жалкий взгляд. Ох, Всевышний, и в самом деле — как и тысячи лет назад, он мечтает лишь о том, чтобы защитить светлого ангела своего прошлого. Однако судьба хохочет своенравно: он, Зигизмунд, сейчас — первейший и главный среди тех, кто ей угрожает. — Я вижу кинжал у вас за поясом, госпожа Лили, — просто говорит он, и ничего особенного даже не просачивается в его мертвый тихий голос. Она замирает — и наконец смотрит, прожигая глазами насквозь.  — Я не стану.  — Я убил очень много людей, — и ему почему-то очень легко сказать ей это. Вполне очевидный факт, не так ли? — И скорее всего убью еще больше, если останусь в живых. Если вам неприятно, я могу сделать это сам. Ему стыдно — в десятки и сотни раз более стыдно, чем у могильного камня с ее именем, но глупо пытаться отказаться от своей безобразной сущности, въевшейся столь крепко и в ауру, и в представления о мире, и во все наивные светлые мечты. Куда идти назад, к чему? Каким образом?.. Лили слабо, задушенно фыркает — и неожиданно, тихо, спокойно, почти неощутимо, будто пытаясь изобразить осторожный ласковый сквозняк, обнимает его. Он все же вздрагивает, нелепо и неуклюже замирая.  — Ну да, ты можешь это сделать, в принципе. После этого я заколю себя, — столь же спокойно сообщает она. И, еще тише, едва размыкая губы, глухо, как украдкой, шепчет, не стискивая своих рук, дабы не причинить боли. Теплая боль по каплям срывается на изорванное восприятие. — Что же с тобой сделалось… что же, что же с тобой сделалось…

***

И вот так начинается их совместное безумие, в котором они тонут, отчаянно и судорожно, до онемения конечностей, цепляясь друг за друга. Он делается каким-то робким рядом с ней, смотрит — как украдкой, до сих пор с трудом осознавая меру своего неожиданного счастья, не решается, как несколько лет назад, дотрагиваться на нее по своей воле. А ей больно понимать, что сделали с ним: она, перевязывая рану, видела его тело — и это совсем не для слабонервных. Его до такой степени искалечили, что ей жутко пытаться представить, что он вообще пережил. Каждый пытается делать вид, словно не замечают, как сильно они изменились, что нет больше никакой лучезарной доброй девочки с карамельными глазами и ее преданного рыцаря — что перед несчастной, криво и лживо ухмыляющейся Командиром из изъеденной ржавчиной стали с почтительной любовью склоняется кровожадный убийца, отягощенный грехами так, что пытаться подняться со дна для него уже фактически нереально. Это глупо, наивно, очень по-детски — закрывать глаза на реальность. Быть врагами, быть по разные стороны баррикады, — и тайно встречаться, после страдая за малодушную наивность вдвойне и втройне. Они не могут отказаться от своей любви — и соединиться тоже не могут. Он, привязанный к Черному Принцу меткой, к ней тянется — впервые ищет пути и способы рвать нити, заставляющие его двигаться согласно чужой воле. Ищет — и, не находя, осознает, до какой степени ему чужд мир, в котором место для полукровки — а теперь еще и Первого Советника, даже если бы вдруг и бывшего — так и не появилось. А она рада бы бросить все и подарить ему свое сердце и душу, но не умеет заставить себя предать веру тех, кто видит в ней икону или знамя. Однажды она все-таки целует его — и это выходит так до смешного нелепо, неловко, даже неуклюже, с такой испуганной благоговейной осторожностью, что тут впору плакать. Грозный непобедимый Зигизмунд, конечно, совершенно не умеет целовать, и губы у него холодные и сухие. Лили тихо и беззлобно смеется над обоюдным внутренним смущением. Это отнюдь не неожиданно, учитывая, как болезненно он воспринимает даже простые прикосновения, но почему-то забавно. Опять же, словно он — не Первый Советник, словно она — не Командир. Словно они просто двое влюбленных, юноша и девушка, поцеловавшиеся в губы впервые. Она забывается — зовет его. Туда, к ним, к тем, за кого она должна, обязана по праву предназначения, сражаться. И он не указывает, что на ее стороне такого, как он, не примут никогда, не напоминает, что внезапно обретенная любовь не избавила его от страшной яростной горячки, охватывающей во время сражений, а Черная Метка, разрастающаяся на его покалеченном теле весьма быстро, в конце концов очень быстро убьет его, когда он попытается отречься от своего положения покорной марионетки темного чародея. Он выдавливает из себя дикую для себя, непривычную улыбку, которая выглядит довольно жалко, и отводит взгляд. Если потребуется, он сделает все, чтобы защитить ее. И Лили неглупая — все прекрасно знает. Эта ненормальная любовь не может существовать, но они все равно как-то пытаются не расцеплять пальцев. Его руки, пропитавшись запахом крови, остаются такими же ледяными, а ее собственные — изрядно огрубели. Им требуется буквально несколько месяцев, чтобы осознать безнадежность своих желаний и надежд окончательно и бесповоротно. Он не может сражаться против нее — он умирает. Она хочет, но не может его спасти. Черная Метка — не стирается, от предназначения — не отрекаются. Они говорят об этом с ледяной беспристрастной объективной рассудительностью только один раз. А потом проводят удивительно много топких горьких минут вместе, наслаждаясь тихой гибелью надежд и своим переплетающимся дыханием. Война идет к завершению. Элесары набираются опыта и могущества — Рука Тьмы, сгрызаемая изнутри, разваливается. Своим приказом не отступать и сражаться до последнего Его Высочество приговорил свою личную гвардию. Отступишь — умрешь от Метки как предатель, не отступишь — будешь уничтожен. Зигизмунд — мертвец, хотя бы потому что не сможет сражаться с Командиром. Полукровка это осознает. Лили — тоже, пусть и не хочет признаваться в собственном осознании. Однако обреченным не запрещается напоследок принести пользу — немного. Тот самый кинжал, когда-то двинувший вперед историю, у него сохранился — и он снова, какая ирония, намерен пустить его в ход, ибо тяжелый длинный меч неудобен для таких конкретных точных целей. И снова — против того, кто считает Зигизмунда своей игрушкой. Должно быть, Его Высочество изрядно удивится, верно?..