Рассказчик

— Здравствуйте, Гарак, — поздоровался Джулиан по-кардассиански, устраиваясь рядом с биокроватью. Теперь он старался всегда здороваться на кардаси, даже если делал это с ошибками. В отличие от медсестры Докул, Гарак не мог указать ему на погрешности в произношении или отправить читать классическую литературу для повышения общего уровня. Подобное чтение все еще было Джулиану не по силам, но Эзри специально нашла и прислала ему короткие истории, предназначенные для детей, половину которых он успел прочесть. — Как вы себя чувствуете? Все еще не испытываете желания очнуться? — в этих двух фразах он был уверен намного меньше, чем в несложном приветствии — пусть практика и показала, что универсальный переводчик переводил на стандарт совершенно одинаково порядка двенадцати возможных приветствий на кардаси. Но даже если Джулиан по ошибке снова сказал что-то непристойное, Гарак не мог призвать его за это к ответу. После происшествия в музее, Джулиана обязали три дня пролежать на больничной койке. Он пролежал два, к неудовольствию Тегал, объяснив это тем, что его улучшенные гены помогают ему быстрее восстанавливаться и он уже вполне готов к работе. Тем более, что после завершения спасательной операции ее заметно прибавилось — вывихи, ссадины, переломы, растяжения и более тяжелые повреждения посыпались словно из рога изобилия. Отношения с доктором Тегал стали чуть более натянутыми, но, возможно, Джулиану так только казалось. Зирав, напротив, смотрела на него с почти не скрываемым восхищением, а Докул стала держаться не так высокомерно, как раньше. Кто-то аккуратно зашил и выстирал порванную одежду Джулиана, и он был благодарен этому неизвестному — предположительно, Зирав, потому что жаркое кардассианское лето было в самом разгаре, а у него было всего две туники, сшитых Гараком, в которых он мог пережить его с минимальным для себя ущербом. Джулиан всерьез подумывал попросить Эзри прислать еще одну, предварительно уточнив спецификации, но не странно ли было бы заказывать кардассианскую тунику не на Кардасии, тогда как сам он находился здесь? В том, что Гарак в любом случае не одобрил бы его выбор, он даже не сомневался. Самовосстанавливающийся охлаждающий пластырь на лоб, присланный вместе с очередной поставкой гуманитарной помощи для госпиталя, также был для Джулиана спасением. Он чуть не повредил его, пробираясь между обломков, но к счастью, тот оказался крепче, чем выглядел. — Простите, Гарак, сегодня у меня нет для вас истории, — немного помолчав, Джулиан перешел на федеральный стандарт. — Поэтому я расскажу вам о том, что вы пропустили за последние полтора месяца. И он рассказал. Начав говорить, Джулиан уже не мог остановиться — все это время он пересказывал Гараку истории, услышанные или случившиеся с ним самим или его знакомыми, пытался читать вслух, даже выдумывал несуществующие факты из своей биографии — вроде успешных отношений, и ему совершенно не приходило в голову, что именно сейчас, когда вероятность того, что Гарак в самом деле способен был воспринимать то, что он говорит, была минимальной, он наконец-то мог выговориться — так, как никогда и ни с кем не мог себе позволить этого сделать. Рассказав о последних событиях — об эпидемии и об общем высоком уровне смертности из-за аварийного состояния большинства окрестных строений, о спасении предметов искусства и о том, что в этом году в Кар'ссахте не стали проводить праздник цветения деревьев вэйли, он перешел к более ранним событиям — к своим противоречивым отношениям с Эзри, завершение которых стало для него облегчением, из-за которого он до сих пор чувствовал себя виноватым, к тому, как на самом деле тяжело было ему расставаться с О'Брайаном и с самим Гараком, к тому, с каким волнением он ждал каждого письма от тех, кто был ему дорог и кого больше не было рядом, к тому, что, когда он так и не дождался письма от Гарака, он не выдержал и написал ему сам. Он рассказал о том, как его приняли в госпитале Иварта, о письме, которое написала ему доктор Тегал, и об условиях, которые она выставила. О том, что рядом с ним нет ни одного человека, с которым он мог бы поговорить, кроме его друга, который по-прежнему остается в коме и которого все вокруг почему-то считают его тинн'лии, тогда как сам Джулиан до сих пор даже точно не знает, что означает это слово. Прервавшись ненадолго, он умыл лицо водой, попутно намочив волосы, открыл окно чуть шире и начал предаваться воспоминаниям о том, что они пережили вместе — до и во время войны с Доминионом. Когда возле здания музея Джулиан услышал, что под завалом находится девочка с клаустрофобией, он не мог не вспомнить то, через что пришлось пройти Гараку в плену у джем'хадар. Как врач и друг он должен был проявить больше снисхождения к его страху, но обстоятельства и собственное моральное состояние Джулиана не располагали ко снисхождению. Вместо этого он требовал от Гарака быть тем, кем он на самом деле был в его глазах — бывшим оперативником Обсидианового Ордена, способным и обученным преодолевать подобные страхи. Слова Гарака о том, что куплет о "кардассианце, который запаниковал перед лицом опасности" определенно испортил бы песню генерала Мартока, неосознанно для Джулиана вонзились глубоко в его подсознание, застряв в нем до той поры, когда он окажется способен понять их. Он понял их сейчас. Не когда бросился на помощь запертым в тесной каменной ловушке людям, а когда доктор Тегал смотрела на него своими сверкающими глазами и горечь стекала с ее языка, пока она отчитывала его за безрассудство. Не требовал ли он тогда от Гарака того же самого? Выполнять свое предназначение. Придерживаться сделанного когда-то выбора. И не имело никакого значения, чем этот выбор был обусловлен. Джулиан никогда не говорил Гараку, как много для него на самом деле значило то, что он позволил ему присутствовать на шри-тал Энабрана Тейна. Как много значило для него то, что Гарак позволил ему узнать, кем на самом деле был для него Энабран Тейн. Как много значило для него то, что Гарак открыл ему правду, не прикрываясь по обыкновению витиеватой ложью и недомолвками. И как сильно задели его слова, сказанные тогда или когда Гарак метался, охваченный безумием синдрома отмены. Гарак то впускал Джулиана в свою жизнь, подпуская так близко, как он и не смел надеяться, то отталкивал — грубо, хлестко, точно проводя черту, через которую запрещал переступать. Отрицая саму возможность возникшей привязанности между ними. Эти разрозненные, но вместе с тем сплетенные в единый тугой ком воспоминания отдавались особенной болью, которую Джулиану некуда было выплеснуть и не с кем разделить — до этого дня. Выговорившись, он запрокинул голову и рассмеялся — грустно и так, словно был удивлен собственной искренности. — Будь вы в сознании, Гарак, вы бы непременно сказали, что неразумно с моей стороны быть настолько откровенным с кем бы то ни было. А особенно с вами, — Джулиан посмотрел на своего молчаливого собеседника. — Но поскольку вы по-прежнему в коме, то простите мне мою преступную несдержанность. Поднявшись, он направился в спальню, но задержался на пороге. — Надеюсь, вы видите хорошие сны, — сказал он на кардаси и отвернулся прежде, чем смог увидеть, как фаланга мизинца Гарака дернулась на полмиллиметра влево.