~ Close enough to start the war – All that I have is on the floor. God only knows what we're fighting for. ~ /Слишком близки к началу войны, И всё, что у меня есть, втоптано в грязь. Только Бог знает, за что мы воюем./
Подруги вышли из театра прямиком в темноту вечернего города. Он был похож на стеклянный шар, под куполом которого постоянно идёт снег, а дома подобны пряничным избушкам, присыпанным сахарной пудрой. Всюду горели послепраздничные огни, и от несметного количества рекламы рябило в глазах. Не было так холодно, как днём. Будто вечно недовольный мороз и сильный ветер спрятались где-нибудь во дворе на окраине. Или уснули мирным сном под мостом, вдали от шумных дорог. А вместо них наступила какая-то нелюдимая тишина, медленно опускающая на крыши, жителей и землю тёплое и мягкое снежное покрывало. Город превращался в сказочный, летящий на больших белых крыльях и разрезающий тёмное небо с узором из звёзд корабль. Он всегда волшебен зимой в это время суток. Предложение прогуляться, а не доехать до дома первым поступило от Татьяны Александровны. Она, хоть и боролась со смешанными чувствами внутри себя, чересчур сильно захотела подольше побыть наедине с блондинкой, чтобы себе в этом отказывать. Она аккуратно намекнула подруге на то, о чём та говорила ещё утром, – они давно никуда не выбирались вместе. Они давно не разговаривали обо всём на свете, забывая, что мир рядом с ними тоже существует. Поэтому получасовая дорога назад обещала стать грандиозным спасителем отношений двух женщин. И поначалу они действительно активно дискутировали. В основном, на счёт спектакля – и ни слова о работе, ни слова о лишнем и личном. Брюнетка восхищалась игрой актёров. Она напоминала своим поведением ребёнка: цитировала понравившиеся фразы, отмечая прекрасный юмор сценаристов, и бесконечно смеялась. Так беззаботно и наивно, что идущая рядом Светлана Викторовна просто не находила, что ей ответить. Чаще она безмолвно соглашалась по поводу и без него. Выражалась коротко, но старалась не показывать свои эмоции. Спектакль ей тоже понравился, хотя бы по причине того, что поставлен был он небанально и ярко. Актёры, сюжет, декорации – всё это заслуживало отдельного внимания. А внимание блондинки весь спектакль было приковано к Маше, которая сидела на ряду прямо перед ними. Поэтому она просто не уследила, когда начался и когда закончился этот вечер в театре. И сейчас, как бы она ни старалась находиться головой и телом с подругой, мысли её были заняты другим. Лишь насмешливое касание ладони Татьяны к лицу вернуло её ненадолго в реальный мир. Светлана дёрнулась, как от оголённого провода под напряжением. На это брюнетка недоверчиво вскинула бровь: - Ты чего? – вместе с хриплым, уверенным голосом вырвалось облако дыма, выделившее два силуэта на фоне тротуара под окнами пятиэтажки. Загорелось несколько окон, и висящий над подъездом без дела фонарь отбросил тень. В глубине двора с пугающим надрывом скрипнула качель, звякнув цепями, словно кто-то на неё присел. И Татьяна остановила подругу. Стук каблуков блондинки смолк резко и неожиданно даже для неё самой. Она по инерции хотела вывернуться, но Лебедева не позволила и шага нового ступить. - Нет, всё в порядке, – Дымова поморщила нос, надеясь сдержаться от обречённого вздоха, после чего с двойным напором, увлекая подругу за собой, попыталась продолжить движение. Только у неё снова ничего не вышло. Та стояла на своём месте, пронзительно глядя на неё в упор. От этого взгляда хотелось спрятаться. Блондинка закрыла лицо руками в варежках и простонала: — Ну хватит уже! Просто пошли – я не хочу нарваться на приключения. На лице Татьяны ни один мускул не дрогнул: — Ты говоришь, что хорошо меня знаешь. Но и я тебя изучила вдоль и поперёк. Я всегда чувствую, когда ты в порядке, а когда – "в порядке", – пальцами обеих рук она показала в воздухе кавычки. – В чём дело? Дымова готова была сбежать. Подальше от вопросов о личных проблемах. Подальше от личных проблем. Но она даже не представляла, где она, её спокойная жизнь, есть и почему она до сих пор не наступила. Эта неизвестность перед будущим больно ранила. Больнее было только то, что она предвидела вопросы от брюнетки и всё равно шагнула навстречу. По-другому не могла и не умела. Ей не хотелось отвечать, но и держать в себе сил не было уже. Жаловаться Татьяне она считала неуместным, но никому, кроме неё, так не доверяла свои непогоды на душе. Всё смешалось. Внутри творился бардак. Мысли сумбурно сновали из угла в угол, натыкаясь, как в темноте, друг на друга, заставляя в висках болезненно колотить. Их было много. Безумно много. И все они были более, чем бесполезны. - Да что произошло? Почему я должна всё вытягивать из тебя клещами? – вспылила Лебедева и от злости, не сдержавшись, тряхнула подругу за плечи. И почти сразу же крепко прижала к себе, расположила обе ладони на спине, поглаживая и успокаивая. Блондинка дрожала, словно в лихорадке. И если бы не тёплая пуховая куртка, Татьяна почувствовала бы, как по плечу расползается мокрое пятно. Слёзы скользили по щекам Дымовой, не останавливаясь и не замерзая. - Полина, – почти одними губами прошептала Светлана, и подруга её поняла. Ещё заботливее обняла и промолчала, как бы позволяя собраться той с мыслями, чтобы продолжить. Через, казалось, огромную паузу блондинка продолжила: – Я её уже месяц не видела. Будет суд. Повторное рассмотрение. Павел сказал, что не отдаст мне её. - В смысле «не отдаст»? Он не имеет права. Суд никогда не решит дело об опеке в его сторону. Слышишь? Ты – её мать. Он никогда у тебя её не отберёт, как бы сильно он ни хотел этого. Прошу тебя, прекрати паниковать, – разрывая объятия, Татьяна обхватила лицо Дымовой и заставила ту посмотреть ей в глаза: – Всё будет хорошо! Лучше, чем ты можешь себе представить. Ты мне веришь? Мы что-нибудь придумаем. Нужно сначала обязательно проконсультироваться с юристом, чтобы... - Уже, — математичка отняла настойчивые ладони от своего лица, а после и вовсе отступила назад, соблюдаю глупую дистанцию между ними. Она знала, что чуть сотрутся границы — и всё снова полетит к чёрту. Именно сейчас она не могла допустить срыва всех механизмов. – Я рассказала обо всём Евгению. - Кораблёву? – уточнила Лебедева, прекрасно зная, что этот факт в уточнении не нуждается. - У него есть знакомый юрист. Мы разговаривали вчера, – женщина чуть потянула время. Как в дешёвой мелодраме. Из-за чего в груди у Татьяны что-то неспокойно затрепетало – преднамеренная пауза сигнализировала о начале. Начале конца. Ничего доброго после неё ждать не приходилось. – Он предложил практически на сто процентов выигрышный вариант. Брюнетка сглотнула, и ноги подкосились, как от удара: – Какой? Нервы сдали. Время полетело, точно сумасшедшее. Перед глазами, на изнанках век, в голове замелькали картинки. Того, что было, что есть и чего уже не будет. Они обе заранее знали ответ, поэтому заранее и боялись его. Он был либо пламенем, обжигающим руки и лицо, либо колом, который насквозь пронзает тонкую кожу. Для каждой из них — своё. В любом случае, опаснее него могла быть только ядерная бомба, если бы она вдруг рухнула с неба прямо между ними. Но она не рухнула. Даже небо ни разу не колыхнулось. Не полыхнуло яркой вспышкой, от которой хочется зажмуриться. Оно всё так же бережно разбрасывало звёзды, оставляя их следом полумесяца. А во дворе ещё раз громко скрипнула старая качель. Скрипнула прежде, чем обвалилось в полуметровые сугробы это пугающе спокойное небо. По крайней мере, в мыслях Татьяны. - Фиктивный брак, — голос будто не принадлежал Дымовой. Он не был её. Какой-то сухой, бесстрастный, измученный. Она и к губам в неверии прикоснулась. То ли убедиться, что именно её губы, искусанные, двигаются в такт словам. То ли удержать оставшиеся до того, как они разрушат брошенный к берегу подруги мост. Перережут его некрепкие канаты с обеих сторон и скинут вниз. В пропасть на краю света. Но ей не нужны были эти слова. Она могла не продолжать. Лебедева поняла всё без лишнего сотрясания воздуха. Она стремительно, именно в тот момент, когда математичка почти произнесла имя своего будущего, приблизилась. И поцеловала. Без объятий, без нежных касаний. Пытаясь всем и вся доказать, что блондинка — её. И ни с кем делить её она не будет. В ней говорила собственница. В ней говорила та резкая, бескомпромиссная Татьяна, которую привыкла видеть Светлана. Она шла по головам. Бежала по горячим камням. Всегда и всегда лишь вперёд. Она не сдавалась. Она даже не знала слова «сдаваться». «Отступать». И пусть их чувства давно были обречены, оставили после себя горстку пепла, развеялись в бесконечных буднях и чужих людях, это не имело значения. Однажды и навсегда. Однажды она получила эту женщину, и теперь будет с ней рядом навсегда. Даже если вдруг земля расколется под ногами. Даже если наступит конец света. Ничто не заставит её просто взять и отказаться от блондинки. А Лебедева продолжала целовать, убеждая себя, что это не конец. «Фиктивный брак. С Кораблёвым». - Твою ж мать! — внезапно завопили голосом Машки покрытые наледью ветки. И девушка прикрыла лицо руками, желая сорвать с себя воспоминания. Выбросить. Втоптать их в снег, и не позволить кому-либо узнать. Увидеть или услышать. Она могла представить себе всё возможное и невозможное. Но только не такое. Только не это. Не поцелуй её самой любимой учительницы русского и любимой женщины, которая по глупому стечению обстоятельств значилась её классной. Картинки минутной давности походили на кадры фильма ужасов. Ужасов. Словно сердце Маши разодрали на мелкие куски. Она взвыла, прикрывая рот ладонью. И её вовсе не беспокоило то, что её могли заметить виновницы происходящего. Которые, впрочем, слишком заняты были друг другом. * Маша глубоко вдыхала ртом и чувствовала, как морозный воздух обжигает изнутри. Он прокатывался по горлу, оставляя, казалось, дорожки инея, пробирался дальше, и там, где раньше были бабочки, начинался снегопад. Что это – когда твоя любимая женщина крутит тобой, как хочет, иногда отвечает взаимностью, но ходит на свидания с твоим отцом и, вместе с тем, продолжает непонятную интрижку со своей подругой? С которой они действительно подразумевались как подруги. Это, в первую очередь, больно. А потом уже – сотни ролей, сотни масок. Она меняет их быстро и беспечно, что, бывает, теряется. Не успевает уследить за тем, кем должна быть в эту минуту, а кем – в следующую. Она вжилась в них — они приросли к ней. Она ненастоящая. И она этого не стесняется. Всё равно, как будут смотреть другие и о чём будут шептаться за спиной. Ей словно комфортно жить этими разными жизнями, в каждой из которых за неё цепляются, будто за спасательный круг. Потом, конечно, с течением времени ей лишь перестают верить. А она ищет новых. Новых жертв. Новых победителей. Она всё продолжает играть – то спасает, то толкает обратно, то равнодушно прикрывает глаза. Не видела – значит, не было. Так всегда. Она не жалеет. Она ранит настолько сильно, насколько научилась. Но кто спасёт её саму?~ I can't keep up with your turning tables, Under your thumb I can't breathe. ~ /Я не могу уследить за сменой Ваших ролей. Вы давите, и мне трудно дышать./
Кораблёва вернулась домой поздно. Не раз и не два она успела пожалеть о том, что поехала не с Леной, а пошла пешком. Следом за математичкой и русичкой. Если бы не одно глупое решение, всё было бы иначе. Ей бы не хотелось с мылом вымыть глаза. Не хотелось бы содрать костяшки в кровь о стену. Не хотелось бы сделать лоботомию. Она ворвалась в квартиру вихрем. Оглушительно громко хлопнула дверью, чуть не оторвав отца от важных [для него] дел. Скинула вещи прямо в прихожей и бросилась в свою комнату. Ей безумно нужно было поделиться своими переживаниями, личными трагикомедиями с дневником. Но, только сев за стол, она поняла, что у неё его нет и никогда не было. Верхний ящик стола был доверху забит гламурными журналами. Их она планировала когда-нибудь сжечь. Устроить костёр прямо во дворе дома, а потом прыгать через него, как на Вальпургиеву ночь. Как глупая. И смеяться, чтобы все завидовали её оптимизму. Её игривому сумасшествию. Её смелости и открытости. Но теперь оно было не нужно. Теперь она хотела предать огню собственное сердце. Бросить кусок плоти, скопивший в себе человеческое, к языкам пламени и наблюдать, как они его пожирают. Медленно, словно пробуя на вкус. Оно ведь всё равно бесполезно. Абсолютно. И от этого осознания Машку ещё больше накрыло волной отчаяния, что она с головой погрузилась в это адское варево, из которого редко выходила прежней и самостоятельно. Обычно её вытаскивала Даша. Лучшая подруга. Единственный человек во всём мире, в ком она не сомневалась. Кто не врал, не предавал, не притворялся. Лишь потому, что в эту самую секунду Кораблёва чувствовала себя настолько ужасно, как никогда раньше, она позвонила Метельской. Не надеялась, конечно, что та ответит – часы показывали уже без двадцати десять по столичному времени. Хотя и молилась услышать голос подруги. Гудки в трубке отдавались эхом у Машки в голове. Звучали набатом, словно стучали свой особенный ритм. Ритм, который должен был сопровождаться протяжным криком чьей-то больной души. А потом раздалось обеспокоенное «Мань, что-то случилось?», и Кораблёва в ответ просто расплакалась. Тихо, иногда утыкаясь лицом в подушку. Она не выдержала. Не сдержалась. Но Даша её поняла. Она всё поняла – такие девочки, как Маша, тоже плачут. Даже чаще, чем другие.~ It's time to say «goodbye» to turning tables. ~ /Пора покончить со сменой ролей./
* Они сидели молча. Машка уставилась в пол, обхватив колени руками и едва заметно раскачиваясь из стороны в сторону, точно умалишённая в палате. Даша вспоминала, когда последний раз подруге было настолько плохо и что довело её тогда до такого состояния. Вспоминала. Но не вспомнила. А что творилось в голове Машки сейчас – вообще не знала. Думала, конечно, про математичку, но утверждать уверенно не бралась – она любила верить фактам. Честным, неоспоримым. Тем, от которых можно плясать к умным решениям. С ними, по крайней мере, гораздо проще всегда было, нежели с воздушными замками в воображении и тупыми догадками, накладывающимися клеймом на реальность. За окном светило солнце. Оно выбралось из-за густых облаков впервые за последние несколько дней. Оно не грело, но снег от прямых солнечных лучей ослепительно блестел. Прямо как новогодние гирлянды, коих в городе уже нигде и не осталось. Он вообще молчал. Серый, пустой, неприветливый. Люди разбежались по квартирам, словно зверьки по норкам. Машины оставили на стоянках и во дворах. И ни одного лишнего шороха в это утро нельзя было услышать. Только несколько воробьёв на карнизе мило переговаривались о своём и беспечно стучали клювами, наполняя комнату Маши хоть какими-то звуками. Звуками, совсем не важными, но успокаивающими. Звуками, которые заставили её на секунду выпасть из жизни и обратить свой взор на балкон. На мелькающие по нему тени крохотных птиц. И как им не холодно? - Знаешь, что самое несправедливое в нашей жизни? – вдруг совершенно спокойно спросила Маша, и Даша готова была поклясться, что на губах подруги мелькнула секундная улыбка. Мягкая, умиротворённая. - Не знаю, – Метельская медленно покачала головой. То ли укоряя Машку за очередную порцию терзаний себя, то ли действительно просто отрицая. - То, что мы никогда не получим то, о чём сильнее всего на этом свете мечтаем, – она свела брови на переносице, пытаясь создать умный вид. Но ей показалось это смешным, и через считанные мгновения она снова уставилась в пол, складывая губы трубочкой. Так она хотя бы не выглядела чересчур глупой. Или потешной. – Это закон мироздания. Это наша непредсказуемая, ненормальная жизнь, – Метельской назло девушка похрустела пальцами правой руки. Путешественница поморщилась и треснула Машке по ладонями, когда та потянулась к левой. Её в дрожь бросало от таких Машиных штучек. - Мань, не начинай. Ты опять себя загоняешь, – фыркнула Даша. – Я тебе уже говорила – нужно лишь подождать, и тогда всё будет. - Я не загоняюсь, только пытаюсь переварить информацию, – тёплый зелёный взгляд резко стал холодным синим, что Метельскую отшатнуло. Пугающее равнодушие, которое разлилось внутри Кораблёвой, напрягло. И Путешественница всерьёз испугалась за психическое здоровье подруги. – И понять, как мне рассказать папе, – Маша выдержала долгую театральную паузу, чтобы подобрать правильные слова. Чтобы заменить фразу про «продажную женщину» чем-то более эстетичным, – что его любимая женщина – это ещё и любимая женщина нашей с тобой русички, – смешок не сумел задержаться на её губах, и, пока Даша отходила от первого шока, она добавила: – Что я вчера видела их поцелуй. Метельская быстро-быстро захлопала ресницами, потом наклонилась к подруге, надеясь, что лишь неправильно что-то услышала: – Что ты видела, прости? - Дашк, ну ты как маленькая! – теперь она уже откровенно рассмеялась. Это было на грани с истерикой. Она искренне не понимала, почему Путешественница так скептично относится к её словам. Почему не верит ей. Ведь всё довольно просто, почти как дважды два, только – для гуманитариев. – Поцелуй, понимаешь? Поцелуй. Как в жизни. Как в кино. Ничего необычного. Кроме того, что это были СВ с Татьяной Александровной. Да, самым несправедливым для Маши в жизни была её уверенность в том, что единственная заветная мечта никогда не станет реальностью. Ты получишь всё, о чём думаешь, к чему стремишься и уже даже идёшь размашистыми шагами. Но никогда не получишь очень-очень для тебя важное, за которое положил бы свою голову на плаху. Это устройство отлажено. Оно может дать сбой лишь раз на миллион – не больше. А Машка — даже не в одном из стольких миллионов. Поэтому спорить с ней в этом плане бесполезно. Можно поспорить с чем-нибудь другим. Для неё самым смешным в жизни, например, отныне стало то, что весь мир не рушится, когда рушится твой собственный. Однажды внутри тебя что-то ломается, рвётся, а всем вокруг и дела нет до этого. Потому что продолжается прежнее существование. От одной чёртовой шестерёнки вряд ли полетит весь механизм, и надо смириться, что есть ты, нет тебя – мир не изменится. И Маша здесь снова – та деталь, что лишь фоном пристроена. Только вот это не самое смешное, на самом деле. Это самое страшное. - И что ты будешь делать? - Пока – жить, – Кораблёва упала на кровать, накрываясь с головой пушистым пледом. Хотела, чтобы он спас её от всего.~ So I won't let you close enough to hurt me, No. I won't ask you, you to just desert me. I can't give you what you think you gave me. ~ /И я не позволю снова стать ближе и ранить меня, Ни за что. Я не стану просить просто бросить меня. Я не могу дать Вам то, что, Вам кажется, Вы отдали мне./