Принцесса?!

~ I live for the perfect day. I love till it hurts like crazy. I hope for a hero to save me. I stand for the strange and lonely. I believe there's a better place. I don't know if the sky is heaven, But I pray anyway. ~ /Я живу в ожидании идеального дня. Я люблю до боли, будто бы сумасшедшая. Я надеюсь, что меня спасут. Я борюсь за странных и одиноких. Я верю, что мы найдём место лучше. Я не уверена, есть ли кто-то на небесах, Но всё равно им молюсь./

Алина, тепло обняв плечи большим свитером, стояла на балконе. Ветром трепало её высокий хвост, а по щекам, как мелкими касаниями, пробегал конец января. Город под ногами девушки отчего-то был другим. Он будто отдался в мохнатые лапы мороза, уснув в них под тихо напеваемую колыбельную. Колыбельную старых дубов на парковых аллеях и немых скверах. Колыбельную ржавых дворовых качелей, которые дружны со скрипучими калитками и шорохом шин. Колыбельную пронзительно скулящих под скамейками бездомных собак. Он был пугающим. Он был неидеальным. К вечеру, как только на него прилегла темнота, он выпустил все свои колючки. Он обличил все свои недостатки, что прятались от дневного света по углам. Теперь они были как на ладони. Их манила мерцающая клякса из звёзд на небе. Привлекал неровный, тяжёлый воздух с примесью ленности. Звала в круг необдуманная покорность этого города. А они собрались в его центре, взвились в дикий танец и разлетелись, не касаясь земли, по домам, дворам, людям. И теперь даже тень от пустого пакета, который запутался в ветвях, казалась ужасным чудовищем. Даже щелчок заледенелого домофона заставлял ноги подкашиваться, точно от удара. И необъяснимый страх, скользя вдоль позвоночника и обматываясь вокруг горла, концентрировался на кончиках пальцев. Алина молчала. За её спиной шумно работал телевизор, что и жужжание ветра в ушах было почти неуловимым. Мама звала её обратно в квартиру, потому что холодно. Потому что «простынешь в своём свитере "для красоты"». Но девушка не слушала. Она безумно вглядывалась в окна дома напротив. Там, за бежевого цвета занавесками с падающими листьями, струился свет. Мягкий, обволакивающий и очерчивающий каждый предмет мебели. Кровать у противоположной стены, письменный стол с творческим беспорядком, огромная книжная полка. Казалось, Соболева знала эту обстановку наизусть. Как каждую кривую и ветвистую линию на своих ладонях. Не знала лишь человеческую фигуру, тонкую, почти летящую. Которая порхала у самого окна, перебирая и пролистывая книги. Заботливо стирая с полок пыль, скопившуюся за последние несколько дней. Именно несколько дней назад Алина видела всё ту же картину, только сама девушка была закутана в плед. В остальном – вечер как под копирку. Девушка сама себе улыбнулась. Больше всего на свете ей хотелось сейчас оказаться там, в этой уютной комнате, найти любимую книгу и прочитать вслух, будучи уверенной, что её дослушают. Дослушают до самой последней точки, даже если под финал будет глубокая ночь или уже раннее утро, когда под окнами поёт дрорницкая метла. Она почему-то точно знала, какой чай можно выбрать под книгу, какую музыку включить и почему можно просто помолчать с этим человеком. Она любила молчать. Это было не от отсутствия тем. Это было от природы – самого главного, самого громкого словами не скажешь. Тишина всё равно перекричит любые попытки заболтаться. Соболева вздрогнула, когда погас свет и единственным маяком остался маленький искусственный звездопад на стекле. Она ещё долго смотрела на него, считая. День ото дня количество пластмассовых звёзд не менялось, не менялось и их расположение, их значение. Но девушка всегда тратила минуту-другую на них. Больше в надежде на то, что ещё раз зажжётся свет. Хотя бы на секунду, хотя бы на миллисекунду. Что ещё раз у окна мелькнёт знакомая тень и, возможно, на прощание помашет Алине рукой. Но глупо было надеяться, ведь время за одиннадцать – пора спать, а свет в комнате так гаснет до самого утра. Это Алина тоже успела выучить. Поэтому через какие-то совсем незначительные мгновения вернулась в гостиную, где сидели родители. Тело покрылось мурашками, и девушка вздрогнула от резкости температур. Потом привыкла даже к звуку телевизора, скинула на диван свой свитер и отправилась в душ. Молча. У неё просто шампунь пах жасмином, и она настолько была уверена, что в комнате из дома напротив гуляет тот же аромат, что захотела помыться. Открыв кран с горячей, Алина опустила под воду руку. По внутренним органам прошёл приятный импульс, а в мыслях она представила, какие сны видит человек из соседнего дома. И как обнимает подушку, чтобы мягче жилось и спалось. На ум ей почему-то пришли картинки с большой сценой и софитами, роняющими лучи в одну точку тяжёлых штор занавеса. А потом они открываются, и льётся музыка. Льются слова песни. В такт красивым движениям звучит шуршание ткани, раздаётся блеск украшений и блеск прекрасной улыбки. Слышится едва сбитое дыхание. Музыка звучит громче, настойчивее. Слова срываются с розовых губ градом откровений. И точку в финале ставит поток оглушительных аплодисментов. А потом – поклон, дрожащие слова благодарности, и... Всё закончено. Зал пустеет. Лишь блестят под влажными ладонями ткань сценического костюма и слеза на щеке. Это, наверное, мечта того человека. И если ему снится не она, то точно – какая-нибудь из. Может, песчаный берег океана. Может, большая любовь. Ведь такой человек не может не мечтать. Он не живёт в реальности. Он живёт в том, что сам для себя придумывает. Потому что мир жесток, а в фантазиях – всегда лучше. Всегда проще. И всё-таки Алина слишком хорошо знала тень того, за кем наблюдала каждый день. * Когда Татьяна Александровна в среду сообщила десятиклассникам, что последнего урока – математики – у них не будет, все они сдержанно кивнули. Никто не задался вопросом, куда делась Светлана Викторовна и что заставило её прогулять рабочий день. Никто не улыбнулся, не хохотнул и не попытался побыстрее сбежать на перемену. Но русичка прекрасно понимала, что мысленно ребята ликуют. Это отличная для них возможность заняться собой, своими делами. И она почему-то искренне была рада за них. За класс, который слыл её неизменными любимчиками. Брюнетка ведь и сама когда-то такой была: любила отмены уроков, любила гулять после школы, любила не делать домашку. Такая жизнь осталась далеко в прошлом, но женщина все ещё в деталях её помнила. Как только все организационные моменты были доведены до сведения учеников, Татьяна Александровна отпустила ребят. Те принялись шумно скидывать письменные принадлежности в сумки и рюкзаки и обсуждать следующий урок. Там стояла физика, а по ней их ждала серьёзная контрольная. Десятиклассники делились оставшимися знаниями и шпаргалками, судорожно накатанными на клочке бумаге вчера /сегодня/ в час ночи и сегодня на уроке литературы. Лебедева с улыбкой наблюдала. А когда её взгляд зацепился за отдельно от всех сидящую и неестественно молчащую Машу, женщина нахмурилась. Глаза у девушки были пустыми. Дрожали руки, были чуть ли не в кровь искусаны губы. Русичка и представить себе не могла, какие мысли путаются в её голове и от чего она едва сдерживает слёзы. Наверняка знала только то, что она вряд ли с кем-то об этом заговорит. Кроме Даши, которая, как назло, уже несколько дней не появляется в школе. Внутри проснулись сумбурно-разные чувства. И раньше всего были чувство жалости и чувство ответственности. Жалости к Кораблёвой и ответственности за её нынешнее состояние. Брюнетка дотронулась до плеча Кораблёвой, когда та, отвернувшись, застёгивала рюкзак: – Маш, что-то не так? - Что? – девушка дёрнулась и резко выпрямилась, огромными глазами впиваясь в учительницу. Но та даже не шелохнулась, всё так же сжимая пальцы на плече ученицы. – С чего Вы взяли? - Люблю, когда ты отвечаешь вопросом на вопрос, – женщина по-доброму усмехнулась, а потом быстро вспомнила, что разговор о другом. И ответила конкретнее: – Просто я обратила внимание, что ты перестала вести конспекты. Перестала участвовать в обсуждениях. Да и вообще вопросы по материалам урока задавать. На тебя это не похоже, – она отпустила Машку и присела на край парты, стоящей прямо за её спиной. Десятиклассница немедленно последовала её примеру, только села на стул. — Тебе не интересно? – осторожности в её красивом голосе ей было не занимать. Она говорила так, будто боялась Машу обидеть. Будто боялась ранить её своими, казалось, неуместными вопросами. Но Кораблёва этого и не уловила. Ей думалось, что Татьяна Александровна слишком обворожительно волнуется. Она смотрела на её губы и пыталась понять, как раньше не заметила эту чёртову химию между русичкой и математичкой. Девушке понадобилось пару минут, чтобы собрать мысли в кучу и выдать нормальный, правильно построенный с точки зрения грамматики языка ответ. - Я, конечно, иногда теряю нить в Ваших разговорах о Пьере Безухове, – она сделала паузу, пока в голове пробегали картинки того субботнего вечера, когда она видела слегка больше, чем ей позволено. – Да и до четвёртого тома я добралась с одной только мыслью, что жаль, что Толстой – не Гоголь. Это облегчило бы судьбу многих десятиклассников. В частности, тех, с которыми я учусь, – Машка закинула рюкзак на плечо. — Но, в целом, нет, мне всё нравится, – она задумалась, а потом с милой улыбкой добавила: — И Вы по-прежнему остаётесь моим любимым учителем. - Мне приятно. Спасибо, – женщина кивнула, не скрывая ответной улыбки. Ей действительно было очень приятно и не менее важно слышать подобные слова от ученицы, с которой никто из учителей, кроме неё, не смог найти общий язык. Не смог познакомиться так близко. Пусть и шло оно слишком долго и трудно. И потому, что она хорошо знала эту девушку, её беспокоили любые изменения в её настроении. – Но всё же – ты в порядке? - Я – да. А что со Светланой Викторовной? – что-то нехорошее мелькнуло в Машиной мимике, и Татьяна Александровна почувствовала, что стало душно. – Думаю, Вы в курсе, где она, – казалось, она видит брюнетку насквозь и может раскрыть все её секреты. Тон, не терпящий возражений. Взгляд, колючий, будто куст шиповника под окнами. Руки в замке и скрещенные ноги, чтобы самой находиться в безопасности. Это защитная реакция. - Всё, что я знаю, – Лебедева сглотнула, – у неё проблемы. Семейные проблемы. - Насколько семейные? – не унималась десятиклассница. Она хотела больше. Хотела, чтобы не только у неё в воспоминаниях был тот поцелуй, а чтобы и Татьяна Александровна попалась. На фразе. На жесте. На взмахе ресниц. Хоть на чём-нибудь, что развеет сомнения девушки. И тогда, владея информацией, она будет знать, как дальше действовать. Как правильно разговаривать со Светланой Викторовной и чего бояться, когда русичка рядом с ней. Женщину явно смутило происходящее: – Маш, мне бы не хотелось об этом говорить. - Я понимаю. Я бы тоже до последнего хранила секреты лучшей, – она сделала особый акцент и выдержала паузу, словно давая понять, что именно «лучшая» здесь слишком важно, – подруги, – и уже собиралась уходить, когда её осенило: – Хм, а почему «бы»? Я и так храню. Мы ведь с Дашей лучшие подруги как-никак. Брюнетка спешно окликнула девушку, желая пусть и на толику приободрить: – Маш, всё будет хорошо, – и улыбнулась, как показалось даже ей самой, отчасти фальшиво. Но она хотя бы попыталась. Кораблёва как-то чересчур громко хлопнула дверью, когда покидала класс. Татьяна Александровна нервно вздрогнула, с трудом выдыхая. Это было почти что испытание. Разговор с Машей о блондинке – самое сложно, что можно было бы представить, если учитывать последние события. Девушка неравнодушна к Светлане, и чувства её были видны даже невооружённым глазом, но она ещё маленькая. Она – ребёнок. И просто не понимала, насколько серьёзно влипла. От внушительной разницы в возрасте до Машкиного отца, который с обеих сторон играл неоспоримую роль. Плюсом накидывались бывший муж, Полина и сама брюнетка, не согласная отпускать подругу. А ещё – социальные статусы, общественное мнение, коего до дрожи боялась блондинка, порядки, законные и чисто моральные, и, в целом, одна-единственная страна. И если бы Лебедева имела право так просто объяснить всё десятикласснице, то сделала бы это как можно быстрее. Чтобы та не совершила лишних ошибок. Дело было за самым малым: как начать нелёгкий разговор с такой своенравной и, в принципе, имеющей на каждое замечание своё мнение девушкой. * Как только Кораблёв и Дымова вышли из здания ЗАГСа, на улице начался снегопад. Белые и мягкие, точно тополиный пух, снежинки танцевали в воздухе, а потом опускались беззвучно на лобовое стекло. Но их тут же сметало дворниками, и дорогу снова становилось видно лучше. Блондинка смотрела на свои руки. Ощущение кольца на безымянном пальце вернулось и теперь было более непривычно, чем в первый раз. Потому что в первый раз хотя бы была настоящая свадьба, настоящая любовь. Всё на самом деле, не понарошку. Да сейчас всё-таки была любовь. Но не настолько крепкая, чтобы бежать регистрировать брак. Евгений ей нравился. В большей степени – как человек. Добрый, благородный, заботливый. Он никогда не отказывал на просьбу о помощи, делал всё от него зависящее. Он был нежным, всегда чем-то радовал её и старался любую свободную минуту находиться с ней, чтобы она не чувствовала себя одинокой. Наверное, именно такой мужчина всю жизнь и нужен был ей – такой, в чьих объятиях можно спрятаться от всех ненастий. - Не волнуйся, мы всё уладим, – Евгений одной рукой дотронулся до изгиба локтя женщины и невесомо провёл ладонью дальше, ниже, пока их пальцы не переплелись. Светлана машинально улыбнулась и отвернулась к окну. Мыслей в голове было всё равно столько, что места едва хватало. И все они — не о лучшем исходе. – И подумай, пожалуйста, над моим предложением, – вновь её слуха коснулся приятный, с хрипотцой мужской голос, горячей патокой разбредающийся по телу. Он заполнял собой всё свободное пространство, сглаживал неровности, обезболивал бытовые и личные раны. Он был ощутим. Осязаем настолько, что хотелось закутаться в него, точно в огромный шарф с крупными петлями. И женщина вспомнила, о чём они разговаривали ещё в ЗАГСе. Евгений сделал ей это нескромное предложение неожиданно, когда она поправляла перед регистрацией макияж. Подошёл со спины, обнял и прижал к себе. От его смелости, напора она почувствовала замирание сердца в груди. Почувствовала слабину в ногах, ставших в одночасье ватными. Почувствовала, как внизу живота всё, что можно и нельзя, стягивается в узел. Она на один миг даже перенеслась далеко в прошлое – в день их первой с Татьяной встречи. Тогда что-то похожее почти вытрясло из неё сознание, и она всерьёз думала, что её окатили холодной водой не меньше, чем из ведра. Только Кораблёв был другим. От него пахло терпким одеколоном, а руки, без единого перстня или кольца, были грубоватыми на ощупь. Но ей нравилось. Её всё устраивало. Будто именно так когда-то и задумывалось: она здесь, в ЗАГСе, рядом – мужчина, который любит её сильнее всего в этом мире и готов выполнить любой её каприз. Будто она действительно это заслужила. А теперь ещё и предложение, прозвучавшее лишь на ухо. В тот момент, когда он наклонился, произнося вопрос, как утверждение, она сконцентрировалась на его щетине. Только на щетине. И это ещё одно отличие от того, что было десятки лет назад. Как же давно это было... Светлана пришла в себя от завибрировавшего телефона. Телефона Кораблёва. Не отрывая взгляда от дороги, он ответил. Пока перебрасывался парой фраз с невидимым для женщины собеседником, она смотрела на него. Изучала черты лица, вглядывалась в проступающие на коже морщинки и родинки, цепочкой спускающиеся в воротник его куртки. Они почему-то сразу напомнили ей о Маше. - Жень, тебе не кажется, что всё это неправильно? – удручённо протянула Дымова, когда телефонный разговор завершился, и на недоумевающий взгляд мужчины пояснила: – Мы поступаем неправильно... нечестно по отношению к твоей дочери. Машка будет зла. И на тебя, и, в первую очередь, на меня. А этого я хочу меньше всего на свете, – она откинула голову на подголовник, глаза сами собой прикрылись, и только дыхание тяжело ударялось о стёкла, обращая внимание Кораблёва. Он верил, что блондинке сейчас нелегко. Верил, что в нём она нуждается так сильно, как никогда и ни в ком. – Как мы ей это объясним? Я ведь её учительница. - Перестань, солнце. Ты ей очень нравишься. Она любит тебя [как учителя, как человека], – спокойно парировал Кораблёв, на что женщина сорвала с губ полустон. – Да я и сам от такой учительницы был бы в восторге: умная, добрая,... безумно красивая, – он искоса бросила на неё взгляд, и она не сдержала смешка – комплимент засчитан. – Ты для неё – пример. Авторитет, если хочешь. И она будет только рада, если у нас всё сложится благополучно. - А я всё ещё сомневаюсь, – математичка поморщилась. – Я ещё во всём сомневаюсь. Мне кажется, что я поступаю не так, и теперь каждый будет считать своим долгом меня осудить. И наши дети будут первыми. Поля скажет, что оно того не стоило, ведь с её отцом можно было и просто договориться. А Маша вместо нас подаст заявление на развод. - Не подаст. Во-первых, у неё не примут. Во-вторых, кто сказал, что я просто так тебя отпущу? – красный сигнал светофора. Мужчина затормозил третий в ряду и, облизнув пересохшие губы, наклонился к лицу блондинки. Взгляды встретились. И в ту же секунду, в которую встретились губы, зажёгся зелёный. Светлана прямо в поцелуе пробормотала: – Поехали. Автомобиль тронулся. За тонированными стёклами проносился город, заснеженный и совсем недавно осиротевший. Прошедший праздник забрал с собой огромную городскую ёлку на площади в центре, гирлянды на фонарных столбах, мишуру и сезонные рисунки на витринах. Теперь здесь было серо. Уныло. Хотелось вычистить дороги и тротуары, разбросать по деревьям зелёные листья и включить солнце. Не хватало света, не хватало красок. И лета. Жаркого, радостного. Такого лета, когда каждый день как праздник, когда настроение не падает от нечего делать. Когда хочется жить. Дымова внимательно наблюдала за движущимися впереди машинами, как внезапно раздался оглушительный визг тормозов белой иномарки, и та вылетела им наперерез. Задев пару-тройку других автомобилей, она, как ненормальная, бросилась на крайнюю левую полосу. Кораблёв едва успел увернуться от столкновения, прыгнув на встречную. Потом перестроился, а у первого же съезда с главной дороги припарковался на обочине. Заглушил мотор. Повисло напряжённое молчание. Весь манёвр занял несколько секунд, но им с блондинкой показалось, что время растянулось, словно жевательная резинка. Сердце в груди женщины трепетало от прилива адреналина. - Ты в порядке? – испуганно спросил Евгений, отстёгивая ремень безопасности и намереваясь выйти и проверить передний бампер. Он посмотрел на свою спутницу с тревогой в тот момент, когда она тихо заговорила: - Да, я в порядке, — и по губам Дымовой заструилась кровь. Из носа. Металлическая на вкус и без яркого запаха, она окрасила собой дрожащие руки Светланы, которые она поднесла, чтобы перехватить капли. Иначе они безжалостно испортили бы её светлую юбку. Закружилась голова, перед глазами двоилось, и до одурения хотелось спать. Великих усилий женщине стоило в рое звуков различить слова Евгения, настойчиво решившего отвезти её к себе домой. Спорить ни смысла, ни сил не было. Она лишь приняла платок из его рук и согласилась на всё, только бы не умереть от кровопотери. Уже спустя десять минут они сидели в гостиной квартиры Кораблёвых. Математичка пила чай. Сам же Евгений рядом нервно рылся в непригодившейся аптечке. В ней было полным-полно всего: зелёнка, бинты, сухой лёд, шприцы, перекись. - Перестань над ней издеваться, – хмыкнула блондинка, боковым зрением наблюдая за копошениями. — Убери. Она не нужна, — она отставила чашку и ловко выхватила из рук мужчины многострадальную аптечку, от этого заливисто рассмеявшись. Она в миллионный раз за день убедилась, что ни на что не променяет это ощущение защищённости, пока она находится с ним, а он – с ней. - Может, всё-таки к врачу? – не оставляя надежды на согласие с её стороны, поинтересовался Кораблёв. А она снова помотала головой: - Нет, не надо, – лицо математички стало чуть более серьёзным, но проклятые смешинки в зелёных глазах портили всю напряжённость момента. – Мне ещё тетради с самостоятельными проверять, а завтра – вообще на работу, – с наигранной монотонностью отчиталась она. - Знала бы ты, как я тебя люблю! – он придвинул её к себе и, проведя ладонью по щеке, наклонился. Поцелуй получился детским. Смазанным, но нежным. Но упрекающий тон заставил их оторваться друг от друга: - Не поняла. В дверном проёме стояла Маша.