Принцесса?!

Маша опустила глаза, понимая, что Антон всё равно настойчиво изучает её при неровном полумраке кафе. Ей было не по себе. Так много времени прошло с тех пор, как они виделись последний раз, что она успела просто отвыкнуть от него. Отвыкнуть от того, какой он и кем является. Если раньше она наизусть знала о нём самые крошечные детали, то теперь видела перед собой абсолютно чужого человека. Ни его глаза, ни его улыбка, ни его руки не казались ей заученными назубок, близкими, безумно дорогими. Испарилось даже то, что никогда и не было любовью. А старые воспоминания, колотясь изнутри сознания, уже не вызывали давящей боли в груди или бурной истерики со слезами градом. Машка будто заново знакомилась с Новиковым. - Какая-то ты дёрганая стала. Угрюмая. Раньше всегда светилась от счастья, сейчас лица на тебе нет, – монотонно бормотал парень, потягивая из большой стеклянной кружки тёмное пиво. Девушка же продолжала мучить свой апельсиновый сок с помощью пластмассовой коктейльной трубочки. – Что-то неважное стряслось? - Чёрт подери, как много комплиментов за раз, – девушка вздёрнула аккуратный носик, и за тенью от её волос Антон смог разглядеть подрагивающие уголки губ. Это был сигнал для него, что он оказался прав, но она всё равно ничего откровенно и полностью не расскажет. – Неважное сотрясает меня ежесекундно. О чём именно ты пожелаешь услышать? — она окончательно бросила трубочку в стакане и отодвинула тот подальше от себя. – О новом браке отца? О запарах в школе? Об измене молодого человека? - Маш, я уже сто раз возненавидел себя за... — парень взъерошил волосы пальцами, склоняя голову вниз, к столу, но в момент, когда весь смысл сказанного Кораблёвой ударил по нему, он недоверчиво уставился на девушку и, подняв указывающим на неё жестом ладонь, уточнил: – Подожди, ты сказала «новый брак»? Евгений Васильевич женился? - Да, представляешь, "посчастливилось" ему разойтись с Леной и жениться на моей классной. "Отличная" женщина – убила бы её, – Маша усмехнулась, дав узнать в этом «посчастливилось» и «отличная» сарказм. Она выглядела совсем маленькой. Она была несмышлёным ребёнком в этом мире, который не подумал и не придумал конфет. Чем-то непонятным её заманили сюда, и теперь она бросалась из угла в угол, потому что оказалась со всех сторон закрытой высокими стенами, а земля под ногами осыпалась. И если бы хоть клочок неба над головой было видно, она бы чувствовала себя спокойней. Но нет, у неё не было ничего. Как будто она – зверёк, за которого обещали большое вознаграждение. Как будто её жизнь можно оценить хоть в какую-то сумму. Антону очень хотелось её спасти. Не просто открыть клетку и позволить бежать. Сгрести в охапку и, не оглядываясь, нестись туда, где солнце падает в океан или с обрыва. Где горизонт – лишь ниточка, растянутая по неохотной просьбе людей. Где каждый запрет и любая боль противоположны тому, что ребята имеют сейчас, в их оттаивающем городе. Там бы он вплёл в её волосы самые красивые из возможных цветы. Он бы развеял прахом над водной гладью все её сомнения. Он бы подарил жизнь мечтам и стремлениям этой смешной девчонки. И обязательно бы попросил прощения за все грехи, которые были когда-то давно завёрнуты в подарочную упаковку. Он действительно больше всего на свете жалел, что разбил ей сердце. Проще было бы ненавидеть себя за враньё или без причины, чем за измену. Он знал про пунктик о непрощении предателей, и принцип этот был слишком уж нерушим, чтобы оставалась даже крошечная надежда. Он смотрел на неё и видел, что совершил глупейшую из своих ошибок. - Вау, – Антон со свистом втянул в себя воздух, не находя, что сказать Машке. Он прослушал. Потому что наблюдал за ней, её поведением и мимикой. И с каждой секундой прочнее убеждался в своей теории о диких изменениях. Она была другой. Все её проблемы были написаны у неё на лице, и звук захлопывающейся у неё за спиной клетки набатом звучал в его ушах. Новиков даже тряхнул волосами, прогоняя ненужный и спешный морок, но он продолжал настырно крутиться, отвлекая. – Неожиданно, – парень закусил губу. Ну что он ещё мог сказать? Что дурак? Конечно, дурак. Но тупые попытки извиниться были бы незасчитанными, если бы хоть немного фальши она уловила в его голосе. А там её было – навалом. Потому что он ни на чём конкретном сосредоточиться не мог. Потеряв концентрацию, потерял искренность. Идиотская формула, которую никогда не объяснят даже великие умы. – А что, она тебе совсем не нравится? Маше голову сорвало от этого вопроса. Она так и хотела заорать, что безумно любит эту женщину, несмотря на все её психи и извечные незнания, чего она хочет от жизни. Разве можно её в этом винить? Она взрослый человек, и проблемы у неё взрослые. Только вот это нисколько не умаляло Машиной любви к ней. И даже наоборот – девушку сотней магнитов просто тянуло и тянуло. Без остановок. Но могла ли она рассказать об этом Антону? Он знал, что раньше между ними с Кораблёвой стояла только его любовь. Он в своё время готов был отдать ей всё, а она позволяла надеяться. Позволяла любить. Теперь сама попала в такую ситуацию и слишком боялась накладывать их одну на другую – конец обещал быть без happy. Получается, Новиков мог бы девушку хорошо понять, но она в этом уже не нуждалась. - Совсем, – сказала, как выплюнула, и почувствовала, что по щекам побежали слёзы. Почему так больно? * (СВ. POV) // Со дня того конфликта с Машей почти минула неделя. Всё это время я пыталась уложить в голове мысль, что она знает про нас с Таней, и смириться с этим. Вспыхнув тогда из-за неё перед классом, я смогла остыть только ближе к вечеру. Потом решила, что правильнее будет больше не бередить эти раны на сердце девушки и не упоминать столь странный эпизод при других, чтобы избежать слухов. Так и действовала. А Машка и вовсе перестала ходить на мои уроки. Нам удавалось лишь случайно сталкиваться в коридорах или бросать друг другу секундные взгляды, когда я приходила освещать для ребят какие-то организационные моменты. Но она уже не отвечала ни на мои улыбки, ни на жалкие попытки обратить её внимание. Она совершенно закрылась от меня. Я же чувствовала неясную теплоту к ней в независимости от того, что и как она делала. Слишком сильно стала болеть за неё душа. Мне казалось, я могу лишиться рассудка, если ничего не изменится. Если в ближайшие дни она не начнёт хотя бы здороваться со мной. Всё произошло в понедельник. На первом, моём, уроке Машки не было. В расписании с утра пораньше произошли незапланированные перестановки, и вместо физики, которую перекинули на урок позже, на второй урок ребят отдали Тане. Только вот кабинета свободного для них почему-то не нашлось. Лебедева, будучи человеком, конечно, неглупым и осведомлённым по самое горло, вспомнила про окно в моём рабочем графике и нагрянула с десятиклассниками ко мне. Растягивая губы в милой улыбке, которую я знала как главное её оружие, она попросила провести урок здесь, потому что больше негде было. Разве я могла ей отказать? Естественно, нет. Да и смысла делать это не было, ведь кабинет простаивал без дела, а я в течение всего урока планировала в одиночестве проверять тетради. Так и получилось – класс расселся по своим местам, и я примостилась на последней парте с охапкой выполненных домашних работ. Проверять их не в гулкой тишине было уже что-то для моего беспокойного сознания. Ребята только-только начали изучать биографию Достоевского и приступили к обсуждению «Преступления и наказания». Таня с превеликим удовольствием листала то слайды презентации с помощью пульта от проектора, то страницы пыльной книги с множеством цветастых закладок. Кто-то из десятиклассников с открытой наглостью спал, распластавшись на парте. Кто-то зависал в сети, и телефон своей громкой вибрацией время от времени выдавал хозяина. Кто-то играл в «Морской бой», поэтому частенько слышалось «Б2», «ранил», «Б3», «убил». Маша, за которой я наблюдала большую часть урока, слушала с интересом и иногда делала в тетради заметки. Когда яркое, почти весеннее солнце как бы случайно заглядывало в окна кабинета и роняло особенно шаловливые лучи на парту и на саму девушку, та жмурилась. Как котёнок, впитывающий в себя незнакомое, новое для него тепло. Она прикрывала глаза на доли секунды, мягко улыбалась, а потом снова обращалась на Таню. И от этого невозможно было оторваться. В состоянии полуэйфории я смотрела на Машу, совершенно забыв о тетрадях под рукой, которые нуждались в проверке. И ловила себя на до дикости не материнских или дружеских чувствах. - Первое, что мы должны обсудить, переходя к содержанию романа, — образ Петербурга. Его характеристики и особенности. То, как видел его автор и, вместе с ним, Раскольников, – я словно ото сна очнулась, когда голос Тани приобрёл более серьёзные нотки, а взгляд прошёлся по поникшим головам. – Маш, выскажешься? — брюнетка сдержанно улыбнулась, и я опять посмотрела на девушку. - Я люблю Питер, но в романе нет и следа от того, каким я вижу его для себя. В своих мыслях, – Маша проследила движение карандаша между своими пальцами, после чего, чуть склонив вбок голову, вперилась взглядом в Таню. – Обычно это город-картинка: неповторимая архитектура, реки и каналы, каждый камешек как произведение искусства. А в романе – город с удушающей атмосферой. Город нищеты и преступлений, который уничтожает человека морально и физически, который сам будто зараза, опасная болезнь. Не зря здесь так много жёлтого цвета. Не яркого такого, солнечного. А грязного, символизирующего отсутствие здоровья и, главное, нравственности. Город погряз в этом. И следом за собой он тянет людей. Как может жить нормальный человек в городе, где его на каждом шагу ненавидят, слова доброго не скажут и не проявят к нему сострадания? Ему и спрятаться-то негде, потому что даже в укрытии – всё то же самое. Ловушка. Клетка, — девушка кивнула. — Да, этот город – клетка. Один раз попадёшь и больше не вернёшься обратно. - Как ты думаешь, почему изображён именно такой Петербург? – Лебедева присела на край стола, закидывая ногу на ногу и, тем самым, заставляя меня напрячься. В голове нарисовались неожиданные и очень дурацкие картинки, за которые мне тут же стало невероятно стыдно. Холодными ладонями я успокоила ползущий по щекам румянец. А Таня сведёнными на переносице бровями выказывала крайнюю степень заинтересованности в рассуждениях школьницы. - Это отражение души Раскольникова. Или это Раскольников – отражение Петербурга? – губы девушки тронула невесомая усмешка, и я ощутила пробегающую вдоль по позвоночнику, пересчитывающую рёбра дрожь. Я не понимала, что со мной. Меня будто в свободное плавание пустили — всё вокруг вертелось, плясало, и я была незаземлённым центром этого хаоса. — Они слились. Для них нет различий между «хорошо» и «плохо», они не знают стыда и давно потеряли совесть. Раскольников, как и сам город, полагает, что имеет право распоряжаться чужими жизнями, что он выше всех, кого только вообразить можно. Поэтому-то он и идёт на преступление: проверяет теорию, убеждается, что действительно не «тварь дрожащая». - Да, ты совершенно права. В этом случае образ Петербурга является для читателя отправной точкой при анализе внутреннего состояния Раскольникова. Автор не просто так упоминает конкретный город, прописывает каждую деталь его наполнения. Он закладывает фундамент для полной характеристики героя и для формирования мнения читателя о нём же, – Таня снова взяла пульт и отмотала на несколько слайдов назад, где были прилично старые фотографии улиц северной столицы. Я увидела, как от Метельской в сторону Маши в очередной раз поползла записка. Громов ткнул девушку карандашом в спину, та обернулась и забрала бумажку. Всё повторялось. Только в этот раз потому, что была Таня, девушка спокойно получила записку, прочла, настрочила ответ и вернула сомкнутый в треугольник листок обратно Даше. Я с трудом сглотнула. Когда Кораблёва мотнула головой, чтобы убедиться, что записку Дима увидел и передал дальше по цепочке, её взгляд на мгновение остановился на мне. Я знала, что она заметила моё пристальное внимание, и попыталась улыбнуться ей. Но она никоим образом не отреагировала. Просто отвернулась и, спешно вложив ручку в ладонь, бросилась записывать за Таней. Сердце рухнуло в пятки с глухим стуком. Но внезапная идея остудила мою голову. Как можно тише я вырвала из одной тетради листок, надеясь, что семиклассники меня простят, и принялась выплёскивать образы в голове словами на бумагу. Я не выяснила, что именно породило во мне такое стремление, рвение помириться с Машей, но оставить это всё просто так я не могла. Я не могла чувствовать себя спокойно, пока она изо всех сил меня игнорировала. Пока молча ненавидела больше всего на свете. Зная, что причинила ей много боли и она имела для этого все основания, я всё-таки надеялась найти к ней подход. Подобрать те слова и тот ключик, которые заставят её смиловаться. Нельзя до бесконечности смотреть сквозь друг друга. Наверное, она по жизни в таких случаях руководствовалась принципом «с глаз долой – из сердца вон», но вряд ли это когда-нибудь ей поможет. Да и мне тоже. Не работает оно, как ни крути. Я закончила с запиской точно к звонку. Пока ребята неспешно собирались, я сложила листок в несколько раз, проведя по каждой линии сгиба ногтем. В одну руку, правую, я взяла тетради, а в левой ладони боязливо сжала бумажку. Знала, что потом она будет влажной от покрытой каплями пота кожи. Волнение пульсировало прямо в горле. Я двинулась в сторону Машкиной парты, хотя разум уже передумал делать всякие глупости – и возраст не тот, и статус. Но мысленно я всё же ликовала от того, что она, как всегда, самая последняя из всего класса. Проходя мимо, я на секунду задержалась у её стола, уронила поверх тетради по литературе записку и быстро-быстро зашагала к подруге. Почувствовала, как Маша дёрнулась от неожиданности, и этой волной меня саму чуть не сбило с ног. Увидела, как насторожилась Таня, замерев в одной позе. И приготовилась к нескромным вопросам, испытующим взглядам и обидчивым, как будто равнодушным улыбкам. Лебедева вскинула бровь, как только тетради из моих рук приземлились на стол. - До свидания, – бодро проговорила Маша у меня из-за спины и в момент, когда я обернулась на неё, улыбнулась Тане, после чего, как ни в чём не бывало, скрылась за дверью. Та хлопнула, заставляя нас обеих затравленно переглянуться. Я затаила дыхание. Солнце играло лучами с занавесками и отпускало на лицо подруги блики, от которых она пряталась за ладонями. В ней, как вода в чайнике, клокотало сумасшедшее собственничество. - Это что сейчас было? – как скоро затрещала по швам её маска приличия, брюнетка встрепенулась. Одним движением плеча она смахнула хвост назад и сделала пару шагов в наступление. – Скажи, что мне показалось, – она зажмурила глаза, словно с ног до головы её пронзило электрическим разрядом, и почти сразу же холодный синий взгляд ударил по мне с немой просьбой. Внутренний голос твердил, точно заезженная пластинка, что всё происходящее априори неверно. Я не должна мучить Таню, не должна мучить Машу и давать какие-то эфемерные надежды Жене. Но остановиться было нельзя. Я уже давно запуталась сама, поэтому неосознанно утягивала следом всех, кто был рядом. Сложно было не только расставить акценты, приоритеты, но и просто разобраться в собственных чувствах. Я боялась говорить с Таней откровенно, а врать ей даже не умела. Поэтому попыталась отбиться чем-то меньше всего провокационным: – Мне нужно с ней поговорить. Меня волнует, что она совсем перестала ходить на мои уроки. Но подруга в ответ лишь усмехнулась. Получилось с такой надменностью и злобой, что мне даже обидно за себя стало. Поняв, что доказывать Тане ложность её предположений бесполезно, я развернулась на одних только каблуках и шагнула от неё в сторону двери. В эту же секунду она успела поймать меня за предплечье, впиться в кожу ногтями и потянуть меня, будто бы безвольную куклу, на себя. И я поддалась. В очередной раз. А она была очень настойчивой и словно беспомощной. Впервые в жизни я увидела в ней страх, сочащийся через прикосновения, слова и взгляд. По сердцу полоснуло ножом. - Ты хотя бы себе не ври, — процедила брюнетка сквозь зубы, затем отпустила руку, слегка отталкивая, будто давая мне свободу. А зачем? Но я всё равно ушла. Покинула кабинет быстрым шагом и даже ни разу не обернулась напоследок. // * Сомнения били фонтаном и по щекам, намереваясь отрезвить Машу. А она всё равно, сопротивляясь лишь мысленно, поднялась после шестого урока к кабинету математики. Сказать, что ноги принесли её сами, было можно, но глупо. Взрослые девочки должны отвечать за свои поступки. Особенно, когда эти самые поступки утянули их вместе с гордостью и проклятым самолюбием на дно. Она несколько раз одними костяшками ударила по двери и открыла её. Светлана Викторовна разговаривала по телефону. Она сразу же заметила девушку, замершую в дверях и раздумывающую, стоит ли рвать когти, смываться, бежать, чтобы только пятки сверкали, и жестом пригласила сесть. Кораблёва замешкалась на пару мгновений. Как перестать искать подвох в каждой секунде жизни? Бесшумно прикрыв за собой дверь, десятиклассница нарочито лениво перебирала ногами, проходя к предложенному учительницей месту. Женщина беседовала с Машиным отцом, и ей [Машке], как никому другому, это было предельно ясно. Едва сдерживаемые улыбки, нелепые попытки отвернуться или слегка прикрыть трубку ладошкой и отчётливо слышный мужской голос, потому что громкость динамиков надо уметь регулировать. - Ну, конечно, я помню, – блондинка с добрым укором покачала головой и, заметив, что девушка хватается за все её жесты, повернулась к той спиной. Кораблёва закатила глаза в бесконечно миллионный раз за свою жизнь. Её любимое. Зачем что-то исправлять? А разговор продолжался, и Дымова увилисто ответила: – Ты же знаешь, я всегда за, – смех, подобный колокольному перезвону, пробежался по комнате, касаясь всех стен и петлями обвивая мысли Маши. Ей вдруг показалось, что самая высокая концентрация несправедливости здесь, в кабинете математики, наполненном солнечным светом и ароматом духов блондинки. Любимая женщина — за неё можно полмира положить – в считанных сантиметрах от неё, такая лёгкая, смешливая и совершенно забывшая о противном слове «субординация». Но абсолютно никакой возможности даже просто к ней прикоснуться. Не то чтобы она не позволит. Нет, она, наоборот, вряд ли будет против. Только никому от этого лучше не станет. Ещё одна пересечённая граница разумного обострит отношения. Заставит обеих презирать друг друга и сильнее ненавидеть себя. Маша уже раз зареклась, что ни при каких условиях не бросится с головой в омут. Кто она такая, чтобы нарушать собственные запреты? – Хорошо, до вечера, – Светлана Викторовна выдохнула и тихо, насколько позволяло положение, добавила: – Я тебя тоже. Как только блондинка сбросила вызов и повернулась к своей ученице лицом, Маша швырнула ей на стол сложенный листок: – Писать записки – прошлый век. Освойте уже смс-ки. - Мне просто очень нужно было с тобой поговорить, – Светлана Викторовна стыдливо поджала губы. А скрещенные на груди руки Машки, её развязная поза и надменный взгляд будто говорили: «Что, на словах никак было, да?». – Я боялась, что ты даже слушать меня не станешь. А записку ты не могла не прочитать, это твоя слабость. - О которой Вам вряд ли что-то известно, поэтому из-за безобидной бумажки Вы наехали на меня, – и на этом моменте она немножко замечталась, рисуя огромную лекцию по поводу того, что женщина была чудовищно не права, что педагогичности в её действиях – ноль целых, ноль десятых, что теперь Кораблёвой позволено просто послать её к чёрту. Но что-то не дало запустить смертельный для логики механизм. В конце концов, она пришла не просто болтать, будто они подружки, а выслушивать, как ей казалось, очередные претензии. Повод-то очень явный для них был. – Ладно, о чём Вы хотели поговорить? О Татьяне Александровне? – она иронично подмигнула, что женщина, естественно, пропустила по невнимательности. - Нет, – сипло отозвалась она, и единственный раз отрицательно качнула головой к правому плечу. – У меня есть к тебе предложение, – пауза. – Игра на моих условиях, – глаза школьницы едва вспыхнули от заинтригованности, и это помогло Светлане Викторовне пояснить свои слова: – Я прощу тебе все прошлые, нынешние и будущие проступки, словом не обмолвлюсь о них перед твоим отцом или бабушкой, перестану придираться и одёргивать тебя, а ты начнёшь ходить на мои уроки. - То есть Вы признаёте, что придирались ко мне? – девушка издевалась: ирония сквозила в каждом звуке, слова в своей совокупности приобретали адский смысл. И даже несущийся ей навстречу танк не смог бы остановить её, нарушить планы по доведению учительницы с красивыми глазами до белого каления, когда зрачок заволакивает чернотой всю зелень. - Маш, пожалуйста, – мученический стон слетел с губ. Они пересохли, и она инстинктивно, интуитивно и от нечего делать их облизнула. Машке долго думать над ответом не пришлось: – А с чего Вы взяли, что я буду играть по Вашим правилам? - Зачем-то ты же сюда пришла, – логично. Немного. - Я не хотела, – честно призналась Кораблёва, не сочтя это грубостью, которую разучилась отличать от горькой правды и злой насмешки. – Но, да, любопытство меня пересилило, – кивнула, соглашаясь. А потом насторожилась от того, что блондинка повторила за ней. Слишком жарко. Блондинка спрятала от ученицы красные, как сердцевина розы, щёки. Маше стало её жалко. Не просто так. Она же знала, что вместе с внезапным румянцем, женщина спрятала непрошенные слёзы. Те значили её слабость и, в довесок к этому, проигрыш в отношениях с несговорчивой девушкой. – Хорошо, я буду ходить на Ваши уроки, – обречённости в голосе ей было не занимать. С чего такие подачки? Приступы милосердия? – Но это вовсе не значит, что я Вас простила и мы с Вами друзья. Просто я всё ещё уверена, что врагов надо держать даже ближе, чем друзей, – сощурившись, Машка потянулась через парту и учительский стол к математичке. – Надеюсь, мы поняли друг друга. Получив нервное движение головы, десятиклассница собралась уходить. Уже стояла у самой двери. А потом она вернулась и сорвала с губ женщины поцелуй. Неосознанно. В мыслях за секунду что-то помутнело, и она, будучи словно сама не своя, просто сделала рывок назад, обхватила лицо блондинки ладонями и, приподнявшись на носочки, поцеловала. Даже не совсем поцеловала. Настойчиво, жадно, неосторожно коснулась губ. Зачем-то прикусила нижнюю, ловя бурный выдох, смазано проехалась языком и отстранилась. Это всё, что было ей нужно. Она закинула рюкзак на второе плечо и метнулась к выходу, где её застал очередной вопрос: - Как ты узнала? – голос учительницы дрожал. Маша не видела, но представляла, что она обводит пальцами контур губ снова и снова. Чтобы не потерять такую хрупкую связь с реальностью. - Зимой на морозе целоваться вредно. * Слёзы не останавливались. Текли и текли по щекам, после теряясь где-то в грубой ткани наволочки. Маше хотелось рвать на себе волосы. Зелёные глаза, точно макушки вековых сосен. Улыбка, открывающая милые ямочки. Звонкий голос, который беспрерывно звучит в голове. Почему она не может просто забрать эту женщину себе? Почему она вынуждена мучиться, ворочаясь ночами и отгоняя мысли, что в эту самую секунду её обнимает отец девушки? Вспоминать вкус губ. Губы. Кораблёва до сих пор не смогла объяснить свой поступок. Наверное, хотела хоть раз испытать скользящий по венам адреналин. И ей понравилось. Ей действительно понравилось обыкновенное осознание, что в течение поцелуя она подчиняла себе неприступную блондинку. Что командовала сама. Вела сама. Крутила ею, как душе было угодно. И если бы женщине взбрело в голову вырваться или взять инициативу на себя, Машка бы не дала. А когда она, лёжа в полной темноте, прикрыла глаза, и лунный свет в комнате брызнул на дорожки от слёз, её будто холодной водой окатило. Картинка. Картинка. Ещё одна. Она почти только моргнула – и сразу всё вспомнилось: декабрь, канун нового года, математичка и её квартира. Пьяный поцелуй, о котором она на утро даже не попыталась девушке напомнить. Словно ничего не произошло.

~ Don't speak, I know just what you're saying. So, please, stop explaining. Don't tell me 'cause it hurts. ~ /Не говори, Я знаю, что ты собираешься сказать. Поэтому, пожалуйста, перестань объясняться. Замолчи же, ты делаешь мне больно./