Принцесса?!

(Маша. История последних дней) // Непрозрачной тишиной Патриарших Прудов и редкими солнечными лучами, сквозившими через разбросанные сладкой ватой облака, я наслаждалась в одиночестве. И одиночеством наслаждалась – тоже. Впервые за последнюю неделю мне удалось остаться наедине с собой. Без попечения биологической матери, вечно беспокоящейся о моём комфорте в чужом городе. Без назойливых звонков её очередного "почти что" мужа, который почему-то резко возомнил себя особо важным человеком в моей жизни. Без любых способов бабушки и папы связаться со мной, чтобы переманить обратно. Уговорить вернуться домой. Заставить закончить «весь этот спектакль» и купить уже обратный билет. Однако они и не подозревали, что спектакль мой не на один акт. Что он только-только начался и мне хватит времени вдоволь наиграться. Они трезвонили днями и ночами. Мне, Диане. Даже на домашний. Умоляли, угрожали, задабривали и совсем не пытались понять, что покидать Москву я не планировала. Мне было хорошо на Патриарших. Весь город – одинаково безликие высотки, шум и суета, люди с безразличием, распиханном по карманам. А там была своя, особенная, атмосфера. Особенный воздух, особенное небо. Я вдыхала сладкий аромат горячего карамельного кофе и почти чувствовала его вкус на губах. Я ступала по дорожкам, где снег не скрипел под подошвой, и думала, что шаг в шаг со мной, но когда-то давно здесь гуляли известные люди. Я слушала звуки огромного города, который далеко-далеко от меня жил своей привычной жизнью, боясь сбить ритм. Там, в Москве, была совершенно другая весна. Не такая, как везде. Не такая, как в моём родном городе. Было безумно. Просто безумно. Я как будто действительно могла потрогать счастье собственными руками. Но на любом холсте среди светлых мазков крупной кисти есть тёмные штрихи. Иногда – почти чёрные. На моём холсте таковыми штрихами оказались воспоминания. Воспоминания, которые при всём желании нельзя было бы вытравить из головы. Они вернулись как раз в тот день, когда я прогуливалась по Патриаршим Прудам, слушая музыку в наушниках и стараясь отключиться от окружающего мира хотя бы на мгновение. Очередная узкая, точно венка на белоснежном запястье, аллея заканчивалась ажурной ковки скамеечкой и гордо возвышающимся над ней знаком – «Запрещено разговаривать с неизвестными». Я сама себе улыбнулась – конечно, ведь здесь и начинается «Мастер и Маргарита» Булгакова. Первая глава, Берлиоз и Бездомный, знакомство с тем злом, которое, по Гёте, вечно совершает благо. Любимый роман! Я вспомнила, как глотала страницу за страницей прошлым летом. Как еле дождалась начала учебного года, чтобы обсудить роман с Татьяной Александровной. А ведь по программе он только в одиннадцатом классе читается! Именно эти добрые, светлые мысли о любимой учительнице отбросили меня к воспоминаниям не столько о школе, сколько – о Светлане Викторовне. О том, что я по своей дурости натворила. О том, ЧТО разнесла в пух и прах. Но обо всём – в хронологическом порядке. Каким ветром меня занесло в Москву? Попутным! А вообще, ответ на этот вопрос имеет громадную предысторию. Итак, ночью после того поцелуя с Алиной я не могла уснуть. Странные образы преследовали меня каждый раз, когда я закрывала глаза. На изнанках век было много-много разных картинок: много лиц и много эмоций, взгляды, улыбки, слёзы. Всё смешалось, и я не могла выцепить ни одного полноценного образа. Голову разрывало от мыслей о Светлане Викторовне и Алине. Вина, которую я чувствовала перед ними обеими, легла во мне мёртвым грузом. Сдавила лёгкие, скрутила в жгут все внутренние органы, парализовала здравый смысл. И если с математичкой сделать уже было ничего нельзя, то с Алиной я твёрдо решила поговорить о случившемся. Я не представляла, как буду смотреть ей в глаза, какие слова буду подбирать, но одно знала наверняка – пускать на самотёк эту ситуацию я не имела права. Но на следующий день Алины в школе не было. Наша староста сказала, что та позвонила ей и предупредила о каких-то семейных обстоятельствах. Каких – не уточнила. Я выдохнула, прогуляла математику и приняла это всё в качестве возможности детальнее обдумать будущий диалог в своей голове. Хотя, откровенно говоря, и подобная передышка мне не особо-то помогла – в пятницу я пришла в школу с благополучным незнанием, как вести себя с Алиной. А она была обычной. Словно ничего не произошло. Щебетала мне о том, что новый альбом её любимой группы прекрасен, что творчество Ахматовой в последнее время всё чаще ложится на её душевное состояние. Что хочет уйти с обществознания, чтобы успеть куда-то там. Я слушала вполуха и поражалась тому, насколько спокойной она была. Ни тебе нервных усмешек, ни косых взглядов, ни трясущихся, как от холода, рук. Если бы я только знала тогда, что одно-единственное моё слово могло бы изменить всё. Абсолютно всё. Но я не обладаю даром предвидения. Так что в тот день я так и не нашла в себе сил и смелости поговорить с Алиной про наш поцелуй. Сочла за радость, что она не придаёт ему такого шибкого значения, если уже и забыла про него так скоро. Странной мне тогда показалась лишь перемена перед математикой /которую прогулять мне не позволила совесть в лице моей лучшей подруги/. Когда мы с Дашей вернулись из столовой, я обратила внимание, что Алина как-то подозрительно долго крутится у моей парты. Лежали себе пенал, предметная тетрадь и учебник на парте, никому не мешали. Но Соболева несколько раз их зачем-то поправила, пальцем по корешку тетради провела. И глазами такими испуганными смотрела, будто боялась быть пойманной на месте преступления. А когда ощутила моё приближение, как ошпаренная, отпрыгнула обратно к своей парте. Я тогда постаралась скинуть всё это на мою тупую зацикленность на диалоге с Алиной и попыталась не думать. Весь урок рисовала в отдельной тетрадке стихи и цветочки на полях. Светлане Викторовне было глубоко и безнадёжно на меня плевать, так что я не боялась случайно оказаться у доски или остаться с двойкой за несделанную домашнюю работу. Домой мы шли с Дашей вместе. Говорили обо всём на свете. Я и думать забыла о том, что у меня есть какие-то проблемы и неприятности. Дашка всегда была человеком, который не любил наступать на больные мозоли. Поэтому про блондинку я в тот день от неё не услышала ни одного вопроса, ни одного утверждения. Всё было гладко. Я грезила мыслями о выходных, в которые собиралась пройтись с Леной по магазинам. Мне было, как никогда, хорошо, и я очень не хотела отпускать это состояние, желая задержать его подольше. Всё рухнуло в одну секунду тем хмурым утром понедельника. Первой была математика. Я ещё за пару минут до звонка на урок вооружилась тетрадью, карандашом и размяла руку, чтобы линии выходили не такими, как до этого – нарисованными с десятого штриха. На то, что Алины в школе снова не было, признаюсь со стыдом и болью, даже не обратила внимания. Я, чёртова эгоистка, так была увлечена своими проклятыми крылышками счастья за спиной, что ничего дальше собственного носа не видела. Что просто плевать хотела на весь мир. Тресни мне кто по голове со всей мочи, я бы исправила всё. Переписала бы грёбаный сценарий жизни от и до. Если бы только, чёрт возьми, знала! Если бы только проскочила крошечная, самая-самая мелкая мыслишка – я бы СВОЮ голову на плаху положила ради другого исхода. Но тогда, в ту самую секунду, ничего изменить уже было нельзя. Светлана Викторовна влетела в кабинет ураганом. И влетела не одна. Следом за ней так же спешно вошли наша историчка Инна Владимировна, которая была ещё и заместителем директора по воспитательной работе, и школьный психолог Анна Денисовна – миловидная барышня лет тридцати, без обручального кольца на правой руке. Их появление заставило всех, включая даже Диму Громова, подорваться с мест. Математичка сдержанно кивнула, позволяя сесть обратно. Шум шаркающих подошв и двигающихся стульев продолжался ровно тридцать секунд, потом – двадцать четыре пары глаз уставились на трёх женщин, каждая из которых выглядела потеряннее другой. Я, убрав карандаш обратно в пенал, внимательно посмотрела на Светлану Викторовну: на ней лица не было. Глаза были красными, точно она всю ночь напролёт в подушку проревела. Одежда на ней была какая-то будто не её – иссиня-чёрная блузка, тёмные бесформенные штаны, балетки. Не было ни макияжа, ни привычного блеска в глазах. У меня сердце в пятки ушло. Я уже тогда ощутила пробегающую по позвоночнику дрожь и осознала, что вот он – первый конец /если их вообще может быть несколько/. А потом блондинка заговорила не своим голосом: - Ребята, мне нужно вам кое-что сказать, – женщина сглотнула. У неё затряслись руки, как будто в ломке, а мне захотелось вскочить и завопить: «Господи, не тяните!». Эта пауза, только в одну секунду, мне показалась бесконечной. – У нас случилась беда... Вчера мне позвонили родители Алины Соболевой, – она ещё раз сглотнула. Я метнула взгляд на пустующее место, где ещё пару дней назад сидела моя подруга, и так мерзко, так обидно и так больно мне сразу стало. Я поняла всё. Мне не нужно было следующих слов блондинки, которые готовились поставить на мне крест. Жирный красный крест, означающий моё полное поражение. Я вдруг так отчётливо увидела себя со стороны: глупая эгоистка, беспросветная дура, недруг. Пустое место. И всё, что мог повторять мой внутренний голос, – «нет». Бесчисленное количество раз. – Алина умерла. Оборвалось. Я решила, что перестала дышать. Класс замер, словно бы каждого накрыло огромной волной холодной солёной воды. Все, как один, побледнели. Сжали руки в кулаки, готовые рвать на себе волосы. Алину не очень любили в классе – и это было видно, но каждый из ребят тогда вдруг будто почувствовал свою собственную ответственность за случившееся. Они молчали, не шевелились и, казалось, иногда пропускали вдохи-выдохи. Светлана Викторовна просто зажимала рот ладонью, потому что слов у неё больше не было, а слёзы остановить было нельзя. Потом воздух, плотным слоем осевший в кабинете математики, резали слова Инны Владимировны. Алинка сиганули с крыши. С крыши собственного дома, с девятого этажа своего же подъезда. Ушла из квартиры вечером в воскресенье без телефона, документов, ключей, денег. Одета была в какие-то старые вещи, которые сто лет из шкафа не доставала. Соседка их семьи по площадке была первой из очевидцев. Звонила Соболевым в домофон и кричала, плакала, раздирая горло. Родители выбежали, в чём были. Алинину маму еле оторвали от тела дочери. Отец в тот вечер поседел. В комнате она оставила записку, в которой написала лишь то, что любит родителей до смерти. Проклятая жизнь! Анна Денисовна предлагала свою помощь. Говорила, что может с каждым побеседовать лично, потому что самому справиться с таким горем невозможно. Ещё говорила, что мы сильно поможем родителям Алины, если расскажем, кто что видел: изменения в её настроении, странности в поведении, намёки и прямые указания на то, что она собиралась совершить. В общем, всё, что есть. Лишь бы только восстановить по крупицам последние дни её жизни, которые, возможно, и стали определяющими в этом решении. Я смотрела сквозь всех. Это было так странно. Я чувствовала, что в моей груди под самой ладонью бьётся сердце, качает кровь, продолжает делать то, что ему природой приказано. Я ощущала пульсацию в артериях и венах, я примерно представляла, как сжимаются и разжимаются лёгочные ткани, выполняя всё те же – привычные – функции. Я могла видеть, наблюдая рядом краски, очертания предметов и фигуры людей. Могла двигаться: сгибать, например, пальцы, качать головой, разжимать сухие губы, чтобы сказать. Потому что говорить я тоже могла. Я могла думать, и в голове рождались дикие мысли, дикие образы. Я могла ощущать холод по коже и боль, которую нельзя ни с чем спутать. Я знала, что могу продолжать так же писать стихи, рисовать, прогуливать уроки. Могу ходить с друзьями в кино и по магазинам. Могу обнимать и целовать дорогих мне людей. Могу научиться чему-нибудь новому, чтобы не переставать совершенствоваться, достигать других вершин. А потом у меня будет выпускной, где я могу выпить вина, увидеть самый красивый в моей жизни закат и повернуть будущее на сто восемьдесят градусов. У меня будет и университет, и любимая профессия. Семья, дети. Всё. Весь мир может быть у моих ног. А у Алины – нет. У неё ничего нет и ничего уже не будет. И её тоже нет. Она умерла! Я не верила чужим словам, я не верила сама себе. Это было настолько абсурдно, что у меня готова была случиться настоящая истерика. Я даже не чувствовала, что плачу. Просто думала – ведь так не должно быть. Это ведь неправильно! Она должна была жить. Учиться, готовиться к экзаменам, выпуститься. Потом поступить в университет, найти там любовь всей жизни. Она должна была повзрослеть. Выйти из этого подросткового возраста, а не бросить нас всех вот так – весной нашего десятого класса. Самой ужасной весной, которую только можно представить. Я обезумела. Я не понимала, как она могла так поступить с родителями. Всегда говорила, что у неё нет никого дороже них, а у них – дороже её. Сама же им написала, что любит их. И в то мгновение, когда я представила Алину, выводящую своим красивым почерком последнюю в жизни записку, мне вспомнилась пятница. И корешок моей тетради по математике. Какое-то нехорошее предположение закралось в моём мозгу, и меня стало мутить. Я взмолилась, чтобы под обложкой было пусто. Но нет. Из-под синей картонки на меня смотрел краешек совершенного незнакомого мне листочка, на котором виднелись выдавленные ручкой буквы. Записка от Алины. Все оставшиеся уроки нас по одному отправляли в кабинет психолога для личной беседы. Личной она была лишь формально, потому что за спиной Анны Денисовны всегда топталась Светлана Викторовна. Она, как классный руководитель, обязана была присутствовать там, насколько бы тяжело ей это ни давалось. В нашей импровизированной очереди я была в числе последних. Когда Инна Владимировна аккуратно коснулась моего плеча, тихим голосом приглашая в кабинет психолога, я вышла из оцепенения всего на несколько секунд. Поймала её обеспокоенный взгляд, стёрла с щеки слезинку и отправилась в нужном направлении, не оглядываясь ни на одного из одноклассников. Даша попыталась уцепиться за мою руку, но мне тогда было вообще не до её желания поддержать меня. Я дёрнулась, как от удара током. Это всё равно ничего бы не исправило. Я и так медленно двигалась ко дну. Анна Денисовна ласковым, спокойным тоном рассказала, что меня, грубо говоря, сдали все мои одноклассники, которые общались с ней до меня. Все, как один, утвердили, что в нашем классе Алина дружила только со мной. У меня задрожали губы. Психолог предложила мне стакан воды, но я отказалась, боясь, что вода может подействовать на меня совсем иначе. Она говорила со мной так, будто я была несмышлёным ребёнком. Услужливо, уступчиво пыталась донести до меня информацию, что я должна восстановить по памяти все более-менее важные события, связанные с Алиной, за последние несколько недель. А я думала только о том, насколько всё же циничны мои одноклассники – ведь никто из них здесь, в кабинете психолога, и слезинки не проронил. Салфеток на столе не было, графин с водой стоял полный. Значит, ни то, ни другое до меня никому нужно не было. И мне ещё больше обидно стало за Алину, потому что она как раз-таки НИЧЕМ не заслужила такого отношения к себе. Что при жизни, что после... Анна Денисовна настаивала. Я медленно и крайне осторожно подняла глаза на Светлану Викторовну, потому что на все сто была уверена – она смотрит. И не просчиталась. Она сверлила меня почти что пустым взглядом, точно так же, как и психолог, ожидая моего ответа. А я боялась этого ответа. Я боялась, что, упустив из своего рассказа ту злополучную среду, заставлю тем самым математичку вмешаться и выложить всю правду-матку. Которой я тоже боялась. И я, не поднимая глаз и продолжая дёргать уже изрядно взмокший воротник блузки, начала: - Мы в последнее время мало общались с Алиной. Почти не ходили гулять, не созванивались и даже в школе редко пересекались. Я не замечала, чтобы у неё было какое-то другое настроение. Чтобы она странно себя вела. Всё – как всегда. В понедельник на прошлой неделе мы после урока биологии обсуждали результаты контрольной. Она написала её гораздо лучше меня и пыталась приободрить, говорила, что это не так уж важно. Во вторник мы вместе обедали в столовой. Она рассказывала, что уже начинает потихоньку готовиться к экзаменам. Она физику сдавать собиралась. У неё проблем-то с предметом не было, но она всё равно причитала, что ничего не знает. В среду мы вечером вышли ненадолго погулять. Она – с собакой. Я рассказывала ей о своих семейных дилеммах, – я исподлобья взглянула на Светлану Викторовну, и в глаза бросилось то, как сильно она напряглась от моих слов. Я не понимала, что доставляет ей больший дискомфорт: моё пренебрежительное к ней отношение через слова о проблемах дома или намерение говорить об этом с чужим нам человеком. А потом я всё поняла. Второй раз за день на меня снизошло озарение. Блеснула в голове яркая вспышка, пролившая света на все доступные мне факты. Блондинка так же, как и я, боялась упоминания поцелуя в рассказе об Алине. Когда я начала про среду, она напряглась потому, что знала – это происшествие мне плюса к карме не добавит. И мне стало смешно от самой себя. И противно. И волосы рвать хотелось. Моя глупая слабость, моя трусость снова всё решили за меня. Я даже в такой ситуации не могла взять себя в руки и, хотя бы ради подруги, рассказать обо всём честно. С предельной откровенностью. Мне даже было всё равно, искренне ли волнуется за меня математичка или это её привычное состояние. Мысли об Алине не отпускали ни на секунду. – Она слушала и не задавала лишних вопросов. Потом в своей излюбленной философской манере попыталась убедить меня, что скоро всё изменится в лучшую сторону. И я ведь ей поверила. А в четверг её не было. В пятницу мы говорили только на одной перемене. Она была такая радостная. Восторженно говорила, что у её любимой группы альбом вышел, что очень заинтересовалась творчеством Ахматовой. Она была Алиной. Той, которую я знаю давным-давно. У меня и мысли в голове тогда не возникло, что её что-то тревожит. Что-то душит, мучает. По крайней мере, по ней сказать этого было нельзя – внешне она была спокойна... Я закусила губу. Мне казалось, слова закончились. Так дико закружилась голова, и я думала, что могу потерять сознание прямо в кабинете психолога и что меня потом просто не откачают. Во всяком случае, это было бы лучшее из ожидавшего меня дальше. Из того, что мне пришлось пережить за последующие несколько дней. - Маш, скажи, пожалуйста, может, Алина до этого делилась какими-то своими проблемами? Может, дома у неё что-то было не так, с учёбой, с молодыми людьми? – Анна Денисовна быстро сделала заметки в своём блокноте, а потом придвинулась ближе к столу, выражая крайнюю заинтересованность. - Нет, она не любила делиться своими переживаниями. Всегда почему-то держала в себе. Я ни разу за время нашего общения не слышала от неё жалоб на родителей, учёбу или личную жизнь. Ничего такого. Она... – щёки обожгло румянцем. Мне стало невероятно жарко, и я будто начала задыхаться. Напряжение нарастало. Внутри меня всё кипело, и я была вынуждена просто подорваться со стула и выбежать из кабинета. Но в коридоре легче мне не стало. Там было заметно холоднее, и свежий воздух остудил мне щёки, насколько это вообще было возможно в моём состоянии. А внутри всё так же бушевали эмоции. Я ревела и даже не замечала этого. Слёзы, смешавшиеся со смехом, переросли в истерику. Я осела на пол, обхватила свои колени и уткнулась в них носом, чувствуя, что вот-вот сойду с ума. Хлопнула дверь. Воздух в коридоре качнулся, мелькнула невысокая тень, и рядом со мной присела она. Она гладила меня по голове, глубоко вдыхая и рвано выдыхая. Мне не надо было поднимать голову, фокусировать на фигуре взгляд, чтобы убедиться в своей теории. Потому что я и так заранее знала, что она выйдет следом за мной. Светлана Викторовна опустилась прямо на колени и прижала мою голову к себе. Наверное, ей очень хотелось меня успокоить, заставить думать, будто бы всё происходит так, как должно происходить. Но я отказывалась верить во всё это. Боль врезалась иглами под кожу. - Ты ни в чём не виновата, солнышко, – блондинка устроила свой подбородок у меня на макушке, крепче прижав меня к себе. В её объятиях было уютно, было тепло и спокойно. Впервые за долгое время она была так близка и так нежна ко мне. Ни единого строгого взгляда, ни единого ядовитого слова – лишь забота, обволакивающая моё потрёпанное сердце. – Ты не виновата. Ты не могла знать, что у неё происходит. Это не твоя вина. Не виновата. Не моя вина. Я повторяла её слова про себя бесконечно, но всё чаще мозг сам по себе убирал отрицания. Виновата. Моя вина. Вина. Вина. Я ненавидела себя. Поэтому неаккуратно, неистово вырвалась из её рук и закричала, напугав её до полусмерти: - Откуда Вы знаете? Откуда Вам это знать? – а потом сбежала. Вниз по лестнице, до вестибюля. Как добралась до дома – не помню до сих пор. Записку Алины я прочитала сразу же, вернувшись из школы. // * (Алина. Последняя записка для Маши) // Чем отличается слабый человек от сильного? Слабый складывает оружие при малейшей неудаче, уходит в тень. А сильный подпитывается от этой неудачи. Он вдохновляется на новые свершения, способные перевернуть целый мир с ног на голову. И я не могу перевернуть этот мир при всём своём желании. Поэтому я – слабый человек. Я сдаюсь. У меня нет смысла бороться за что-то лучшее, за головокружительную победу, за мнимые призы и признание. Я просто устала. Маш, я люблю тебя. Безумно. Так же безумно, как ты любишь Светлану Викторовну. Я догадалась обо всём ещё осенью. Знаешь, на самом деле, сложно было не заметить, насколько по-особенному ты на неё смотришь. Тем более, когда я сама так же смотрела на тебя. Я знала, что ты сделаешь всё, чтобы добиться её расположения. Твои стихи, твои розы, твои наигранные скандалы. Та пьяная выходка в канун Нового года. Я знаю больше, чем мне положено. Я знаю почти всё. Поэтому с такой яркой уверенностью могу тебе сказать – твои чувства к ней взаимны. Она тоже тебя любит, тоже мучается от вашей вечной неопределённости. Просто поверь мне. Я обещаю тебе, что ты обязательно станешь самой счастливой и сделаешь самой счастливой её. Прости, что говорю тебе об этом вот так. Если ты читаешь эту записку – значит, обо мне у тебя остались лишь воспоминания. Честно, я всегда хотела признаться тебе в своих чувствах. Хотела, чтобы ты знала об этом и не забывала о моём существовании. Но мне никогда не хватало смелости. Это моя самая большая зараза. Каждый раз, когда в голове сдвигались все механизмы и я уже начинала писать тебе длинное-длинное признание, что-то внутри перетягивало это желание жгутом. Щёлкало, включая здравый смысл. Сейчас я очень жалею, что не собралась. Что не зажала в кулак все свои чувства и не подарила их тебе вовремя. Меня хватило только на записку через «Почту искренности». Но теперь и это не имеет значения. Я просто очень хочу, чтобы ты себя не винила. Я люблю тебя. И это самое прекрасное чувство, которое мне довелось испытать за мою короткую жизнь. Не оно заставило меня принять такое решение. Не ты. Я всего лишь чувствую себя здесь лишней. В последние месяцы всё полетело под откос. И я не выдержала. Долго тащила на себе каждую свою проблему, пыталась похоронить их в своём сознании, но не вышло. Знаешь, очень тяжело постоянно болеть. Не физически, а морально. Я – слабая. Меня погубила моя слабость. И – спасибо тебе за тот поцелуй. Во имя чего бы он ни был, просто знай – он почти отговорил меня шагать с крыши вниз. Я люблю тебя. Всегда твоя. Всегда с тобой. Алина. // * (Маша. Продолжение истории последних дней) // За всю ночь я опять ни разу не сомкнула глаз. Папа дома так и не появился, и вся тишина нашей квартиры в течение тех бесконечных восьми часов принадлежала лишь мне. Я бродила из угла в угол. Тени от ветвей за окном казались мне ужасными монстрами, которые наверняка знают, что я одна, и готовятся вот-вот ворваться в мою комнату. Я слышала странные звуки, доносившиеся до меня со всех сторон, из каждого угла, заставляющие покрываться кожу мурашками. Мне было невообразимо холодно, словно за окном на спокойный город обрушился тридцатиградусный мороз, хоть и была весна. Начало весны. Самые первые денёчки, ставшие самыми ужасными за всю мою жизнь. События дня всё никак не укладывались в моей голове. Вот бывает иногда так, когда после пережитого, эмоционально сильного, события ты восстанавливаешь их по памяти в своих мыслях, и тебе уже просто кажется, что ничего не было. Они настолько нереальны, настолько глупы и противоречивы, что хочется смеяться, повторяя – вот, снова повелась. Но это была моя реальность. Жестокая, болезненная. Такая, какая была извечно задумана. Алина любила меня. Эта мысль звучала дико. Я не понимала, почему не заметила раньше, что она вечно за мной наблюдает, что вечно незримо шагает рядом, что вечно старается для моего блага. Мне было знакомо всё, написанное её рукой. Я ведь была такой же. У меня – Светлана Викторовна. У неё – я. Была. Она ежедневно видела меня, говорила со мной и, в то же время, понимала, что физически я рядом с ней – но всё равно бесконечно далеко. Что у неё нет ни малейшей возможности просто подойти и обнять, устраивая голову у меня на груди. Что не будет будущего для двоих, где любовь решает и побеждает всё. В то время, когда я мучилась от неопределённости блондинки, Алина внутренне умирала от несчастной, безответной любви ко мне. И я взвыла, забившись в угол комнаты, – хотелось умереть. Уйти следом за ней. На следующее утро звонила Даша, а я не брала трубку. Мне ничего не было нужно. Я лежала на полу посреди комнаты и смотрела в потолок, думая о том, что он почти бесконечен. В отличие от человеческой жизни. Будь у меня возможность подкорректировать жизнь, я бы исправила именно эти дни. Обычно все картинки существования проносятся перед самой смертью, а у меня они пронеслись в эти несколько дней, когда я потеряла всё. Мне казалось так тогда, пока над головой мигала лампочка в люстре, пока за окном шумела дорога, пока занавеска от врывающегося в комнату ветра время от времени накрывала стол. Но дальше – было хуже. Дальше я теряла всё больше и больше. Второй конец наступил в тот же день. Ближе к двенадцати. Я услышала, что открывается входная дверь. По полу сразу пополз ещё более холодный воздух, который змеёй обвивался вокруг моих запястий. Под порогом в солнечном свете, попадающем в гостиную, скользнули тени. И уже когда раздались голоса, я не выдержала и, поднявшись на ноги, вышла из комнаты. Представшее перед моими глазами напугало меня не меньше, чем напугал мой внешний вид тех, кого я увидела в квартире. Папа был со Светланой Викторовной. Они замерли на месте, как только я появилась на пороге своей комнаты. Математичка пронзительно смотрела на меня. Волосы у меня торчали в разные стороны, от макияжа остались лишь разводы на лице. Глаза были краснющими, потому что всю ночь я не спала, а ревела, извиваясь на кровати от разрывающей изнутри боли. Вчерашняя рубашка, вчерашние джинсы. Но всё это шло вразрез с тем, ЧТО стояло в коридоре. Чемоданы. Я увидела в руках отца два чемодана. Не его. Не с его вещами. И страшная догадка впрыснулась ядом в мозг. «Нет! Он не мог со мной так поступить!». - Это что за хрень? – я, словно бы полоумная, ткнула пальцем в чемоданы. В ответе на свой вопрос я не нуждалась, но даже и не знала, как по-другому выразить все свои эмоции на этот счёт. Отец грозно скрестил руки на груди: – У меня к тебе тот же вопрос. Ты почему не в школе? – он помахал рукой в воздухе, очерчивая контур моей фигуры и намекая на то, что выгляжу я совсем не как добросовестная ученица. А у меня совсем сорвало крышу. Я бросилась на отца и принялась бить его кулаками в грудь, повторяя, насколько сильно его ненавижу. Слёзы текли без остановки. Он пытался меня успокоить, перехватить мои руки, обнять. Я вырвалась и, кинувшись в комнату, заперлась на замок. Тем же вечером я собрала свои вещи, заказала билет на автобус до Москвы и уехала. Это было самое время для того, чтобы нарушать любые свои принципы. //