Принцесса?!

Маша сидела, смотрела в потолок кабинета Татьяны Александровны и думала о шоколаде. Хотелось плитку с цельным миндалём или, в крайнем случае, с карамелью. Такой туго тянущейся, вязкой, примерно как время, до одурения сладкой и душистой. Мысли о ней зачем-то заняли всю голову, как будто не было никаких других идей и событий за день, который только-только начался. И расцвёл он вместе со школьной линейкой. Она прошла нормально. «Нормально» — потому что ни одного другого наречия Кораблёва вспомнить не могла, а это, единственное в своём роде, более-менее ясно описывало всё произошедшее. Девушка спрашивала себя: «Как это было?», но в ответ можно было только выругаться. Очень, крайне, совершенно неприлично. Первый учебный день не состоялся, поэтому не обещал быть плотно набитым уроками и трудным, тяжким, невыносимым бременем. Сразу после линейки разношёрстные группки учеников разбрелись по классам. У одиннадцатого была долгая лекция о том, что год предстоит сложный, что до экзаменов рукой подать, но Маша не распылялась и всё время просто любовалась красивыми ногами блондинки. Та даже не замечала липкого взгляда. Её кремового цвета юбка-карандаш прекрасно оттеняла южный загар — выше Кораблёва /нахально/ не смотрела. А через мучительный классный час школьница побежала к Татьяне Александровне. Побежала сломя голову, потому что и статус одиннадцатиклассницы не препятствовал её полётам по коридорам. Ведь, в конце концов, она почти не нарушала скоростной режим и у неё была важная миссия — оказаться у русички в кабинете раньше неё самой. Лебедева не издевалась над своим восьмым классом с бесконечными наставлениями. Женщина просто раздала учебники, предупредила о смещении расписания звонков и отпустила детей на все четыре стороны. Она знала, что у кабинета её уже ждёт Машка. Машу, полагала она, волновало критическое мнение русички о минувшем мероприятии. И действительно — между попытками вслушаться в слова Светланы Викторовны и не спалиться на созерцании одиннадцатиклассница много думала. Как бы её ни успокаивала Даша своими извечными «Вы прекрасно выступили», Маша знала, что понятие прекрасного расплывчато. И её внутренней перфекционистке абсолютно не нравилось это отсутствие чётких, резких границ, так что она ни на секунду не утихомиривалась. Подсознательно Машка бы очень хотела верить словам подруги: по сути, от сценария они не отклонились ни на миллиметр, ни на половину градуса. Но проклятое чувство горечи в горле подсказывало девушке — до идеала их выступлению далеко. Она помнила каменные лица учителей и родителей, воссоздавала в мыслях по крупицам перешёптывания старших классов и кривые усмешки мелких. Она будто сейчас чувствовала, как дрожали тогда руки и каким чудом ей удалось устоять на слабеющих ногах. А ещё она слышала собственный голос у себя в голове, и то и дело находила всё неправильным: интонация, долгота гласных звуков, артикуляция согласных. Ей казалось, что зря она в детстве не была постоянным гостем логопеда — сама себя подставила. Строгости к себе именно в этот день ей было не занимать, а спокойствие улетучивалось капля за каплей с каждым новым моментом жизни. Когда Татьяна Александровна оторвалась от компьютера, Маша скучно сворачивала трубочку из сценария — комплект русички как раз лежал на её столе. Мысли о шоколаде перестали быть такими громкими, а уголки бумаги уже красиво, но криво торчали в разные стороны, словно стали жертвами первоклассников с ножницами. И Лебедева обязательно бы оценила Машкины старания, если бы точно не знала, чем вызвана сия тяга к многострадальным листам. Женщина аккуратно подкатила на стуле к ученице, взмахнула рукой у той над плечом и в мгновение ока вызволила уцелевшие клочки. Кораблёва посмотрела обиженным взглядом, а потом отстранилась от учительницы и, подперев щёку кулаком, уставилась уже в окно. Татьяна Александровна для вида выдержала театральную паузу. - Ты отлично справилась со своей задачей — тебе не о чем волноваться, — Татьяна Александровна встала, кругом обошла Машку, и через секунду обе её руки крепко обвивали девушку со спины. А подбородок русички едва касался макушки Кораблёвой. Маша чувствовала, как размеренно бьётся сердце её любимой учительницы, и завидовала ей белой завистью. Оптимизму Лебедевой всегда приходилось исключительно удивляться и иногда — даже — вдохновляться им. Она была одной из тех людей, кто мог смотреть на минусы жизни через вздёрнутый в воздух средний палец. Неэтично, зато честно. Татьяна Александровна постоянно относилась к жизни так — с игрой, с ощущением, что эта самая жизнь не первая и не последняя для неё. Иначе просто невозможно было объяснить её безумные мысли и поступки, на которые вряд ли бы кто-то по своей воле решился. Маша могла поклоняться брюнетке только за это. И ещё за это, наверное, и любила так сильно — с русичкой не надо было пытаться искать пути остудить свой пессимизм, ибо она сама за всех вечно это делала. Но Машка не была бы собой, если бы не подняла на женщину глаза, полные мысли о том, что она слышать не слышала крайние фразы, и серьёзно не спросила: — Вы уверены, что с точки зрения фонетики я правильно произнесла фразу «Школа приветствует новых ребят»? Меня напрягает то, что звук «ц» в «приветствует» был таким отчётливым. Может, нужно было сгладить и произнести «тс», по бумаге? В своей голове Татьяна Александровна смачно выругалась, как никогда бы себе не позволила в присутствии хотя бы единой живой души. А более-менее вслух от неё раздался обречённый, нарочито громкий вздох, и женщина не смогла не спрятать лицо в ладонях. Она всё так же стояла над Машей и не понимала, почему девчонке так сложно принять ситуацию со знаком плюс. Почему нужно снова загонять себя в угол клетки метр на метр. И Кораблёва почему-то опять вмешалась в поток тишины своим неестественным вопросом: — А что для Вас «отлично»? Это десять из десяти или то, что, ну, скажем, достигло отметки Ваших ожиданий? Лебедева снова нервно рассмеялась, но этот надрывный звук остался глубоко внутри неё: она побоялась спугнуть ученицу. Беззащитный зверёк не смел вновь поднять глаза и ждал, что его обнимут. По-дружески или по любви — без разницы. Татьяна Александровна утешала себя мыслью, что единственный способ поддержать Машку, которая по неясным причинам бросается ко дну, — прикосновение. Когда робкая ладонь касается скулы и медленно собирает с неё все проблемы, происходит контакт кожи. Самый близкий, самый плотный из всех. От этого рождается искра и доверие, столь необходимое всем людям на планете. Пока руки безвольно висят в воздухе, а по лицу напротив них гуляют тени сомнений, мир не движется. Жизнь в нём поставлена на длительную паузу, спасти которую может один толчок. Татьяна Александровна не знала, который из многих толчков, подвластных ей, может быть тем самым, но решила рискнуть. Она быстро развернула Кораблёву к себе лицом. Мышцы губ девушки подрагивали от осознания незащищённости перед самой собой и своими вздорными идеями, а глаза казались стеклянными. Она смотрела, но куда-то сквозь все временные и пространственные рамки. Она не готовилась плакать, не собиралась демонстрировать свои слабости и пороки. Она лишь старалась не утонуть в потоке самокопаний, потому что в глубину яма внутри неё уже давно достигала размеров значительно больше её собственного роста. Русичка, поняв это, обхватила щёки девушки руками: - Всё было великолепно. Великолепно — это высший уровень. Ты справилась лучше, чем я могла бы представить себе. Да я вообще никого больше не представляла на этом месте, — Лебедева задыхалась, пока говорила. Этот диалог с Машей походил на марафон в погоне за странным нечто. Никто не лидировал, никто не проигрывал, но никто и не стремился оторвать себе лакомый кусочек. А в конце — сто процентов — окажется, что бег был по кругу. — Я знаю, что ты хотела идеально. И всё было идеально. Ты не желаешь этого увидеть, а я вижу, потому что наблюдала со стороны. Вы меня не подвели — я возлагала на ваш класс огромные надежды, и вы их оправдали в полной мере. Все остались вами довольны. И тобой — в том числе. Русичка ещё продолжала какое-то время вглядываться Машке в самую душу, точно пыталась высвободить оттуда всех чертей. Но девушка знала — они под надёжным замком. Её проблемы с самооценкой не были верхушкой айсберга. Всё дело крылось в страхе. Страхе, что ничего неотвратимее выпуска из школы Маша уже не представляла. Ещё летом она думала, что время есть — его много и она успеет попользоваться им так, как ей будет угодно. Выжмет из него максимум, чтобы окончательно сделать себя счастливой. Но прошла линейка, пролетела на одном дыхании, а максимума не получилось. Она ни для себя не запомнила этого волнительного момента, ни кого-то не заставила запомнить её. Дальше мысли, что её лицо стёрлось из сознания родителей и школьников сразу после окончания торжества, она не видела ничего. Она терзалась сомнениями, имеет ли её недовольство результатами линейки ещё какую-то, другую, совсем иную, почву. Она полагала, что, возможно, именно в мгновение, когда она стояла под открытым небом под прицелом нескольких сотен глаз, ей бы хотелось чуть больше внимания со стороны блондинки. Она спала и грезила тем, как в течение всего долгого процесса Светлана Викторовна не сводит с неё глаз, подмигивает, иногда смущённо прячется в солнечных лучах, губами шепчет что-то похожее на «так держать» или «молодец». Ещё, может быть, ей бы не помешало присутствие отца: последняя школьная линейка, последний рывок и настолько волнительный, будоражащий кровь момент. Но он снова предпочёл офис дочери, потому что наивно верил — все деньги можно всё-таки ПОПЫТАТЬСЯ заработать. От этих диких образов у Маши сводило внутренние органы. Татьяна Александровна точно почувствовала, с каким натяжением теперь покоится струна внутри девушки и с каким щелчком вот-вот может оборваться. Женщина улыбнулась своей безмятежной улыбкой, по-доброму хмыкая. Она на секунду перестала думать, и палец смешно нажал хмурой, напряжённой, пыхтящей с раздражением Машке на нос. Казалось, это даже обезоружило. Но нет. Маша отвлеклась на то, что, хотя оно и мелькнуло у неё перед глазами предельно быстро, нельзя было не заметить. В солнечном свете именно это кольцо, заинтересовавшее девушку, сверкнуло ярче всего остального. И особенно оно было не тем, что отчего-то Лебедева надела его вместо обручального. В нём что-то померещилось школьнице до покалывания в кончиках пальцев знакомым. Как будто она сто лет жила с этим кольцом на пальце, а потом вручила его учительнице. Или как будто сама так тщательно, так настойчиво выбирала его для брюнетки. Или как будто... Маша зажмурилась настолько сильно, насколько могла, и этого показалось мало. Закрытые веки не спасли её от мира вокруг. Пространство продолжало быть трёхмерным: девушка всё ещё могла измерить себя к ширине, длине и высоте того же классного кабинета. А время текло по-прежнему, и стрелки отмеряли свои деления на секунды, минуты, часы в соответствии с тем, как изначально предполагалось. Только что-то в глубине Машкиного подсознания надломилось, треснуло, разъехалось по швам, и она подумала, что сошла с ума. Одиннадцатиклассница перехватила руку Татьяны Александровны и под непонимающее сопение той зажала пальцами цветные камушки кольца: — Не хотите ничего рассказать? Лебедева в тот миг готова была не сквозь землю провалиться, а поведать обо всём и вся из жизни подруги. Пусть Машка лучше о Светлане Викторовне спрашивает и узнаёт, чем копается в личном самой брюнетки. Она не без труда сглотнула. Секреты — страшное дело: хранить невообразимо трудно, и раскрываются они то без предупреждения, то безумно и болезненно. Она не планировала портить отношения с Машей, хотя и не была уверена, что новая информация это непременно сделает. Да и непоколебимой уверенности в плавном и благоприятном исходе не наблюдалось. В общем-то, ничего не наблюдалось — женщина ходила по острию ножа. - Только не говори, что ты догадалась, — учительница из-под полуопущенных ресниц поймала дерзкий, дикий огонёк в глазах ученицы, и резко всё успокоилось, как камень с души упал. * Когда Светлана Викторовна возвращалась домой после уроков раньше, чем обычно, она ожидала встречи с кроватью и отдыха, которого ей недоставало по ночам из-за жуткой бессонницы. Она думала, что быстренько приготовит что-нибудь вкусное, допроверит тетради и приляжет, чтобы набраться сил к возвращению Евгения и Маши. Но каким же неподдельным было её удивление, стоило ей только заприметить на парковке возле подъезда авто Кораблёва. Согласно воспоминаниям блондинки, он собирался оставаться на работе часов до пяти — раньше возвращаться никак не планировал, да и бумаги бы вряд ли могли его отпустить. Женщина не знала, воспринимать эту неожиданность как приятный сюрприз или наоборот. Пока Дымова поднималась по лестнице, брелок на ключах, зажатых в ладони, болтался из стороны в сторону. Они неожиданно стали чужими: обжигали руку, и клокотало в самом горле желание выкинуть их в окно. Блондинке и не терпелось в квартиру попасть, и боязно было возвращаться туда. Нутром она чувствовала, что что-то неладно должно ждать её там, через бетонную стенку. Поэтому она нехотя открывала дверь, нехотя поворачивала замок, запирая, нехотя стаскивала с плеч пальто и разувалась тоже нехотя. Её стремление побыстрее оказаться в квартире сменилось колючими подозрениями в виде пары женских сапожек на неприлично высоких каблуках в коридоре. Стало трудно дышать, словно чья-то твёрдая рука разом сжала лёгкие в груди. Женщина подавилась собственным выдохом, в панике ища место для присесть и надеясь потерять возможность слышать посторонние звуки — тихие переговоры и шорохи одежды из кабинета Евгения. Светлана Викторовна была достаточно научена горьким опытом, чтобы разбираться в том, чем может заниматься Кораблёв с неизвестной дамой в абсолютно пустой квартире. Последовательность событий походила на случившееся в прошлом — всё повторялось, замыкаясь в круг: всё то же раннее возвращение, всё те же приглушённые стоны, всё та же дрожь в ногах, когда рука толкает дверь. Дальнейшую картину блондинка запоминать и отпечатывать в голове не собиралась. Убедившись, что Евгений её заметил и нервно отпрыгнул от своей любовницы, Дымова вылетела обратно в коридор. Перед глазами расстилалась пелена слёз, смачивающих застывшие в ужасе зрачки. Она гораздо быстрее, чем это происходило минуту-другую назад, застегнула ботильоны, дёрнула с вешалки пальто и вырвалась вон из квартиры. Светлана Викторовна готовилась плакать, но слёз не было. В уши впитался до дрожи омерзительный голос какой-то шатенки, спрашивавшей Кораблёва, где жена и где дочь. Мужчина не спешил ей отвечать, потому что был занят иным делом — как можно быстрее получить желаемое. Насколько же противно было блондинке от осознания, что раньше после каждой такой девицы он возвращался к ней и прикасался этими же руками! Он зарывался в её волосы грубыми пальцами, перебирал ладонями по её податливому телу, целовал миллиметр за миллиметром нежной кожи. Какой же дурой она была, стараясь вечно его выгородить! А сейчас — нечего и некого было оправдывать, ведь свои глаза не обманешь, и боль на душе будет крайне трудно унять. В очередной раз жизнь подложила ей под ноги грабли, на которые у неё не получилось не наступить. Опять. Женщина брела по улице, едва справляясь с отдышкой и клокотом сердца в груди. Она не чувствовала холода, не слышала шума города и даже не заметила начавшегося ни с того, ни с сего дождя. Она не знала, куда себя деть. Нужно было бы, наверное, набрать маму и плакаться ей в трубку изо всех сил. Но она даже слушать не будет — у обеих друг к другу никакого доверия нет, хотя и дочерняя любовь в блондинке значительно сильнее внешних обстоятельств. Или тогда позвонить подруге, натяжно молча в трубку, чтобы та поняла всё без слов. Только Лебедева про себя, пусть и не зло, будет сетовать, что снова оказалась права. В общем, ни из одного угла не могла поступить мало-мальски банальная поддержка. Поэтому, на самом деле, хотелось просто выпить. Хотелось сесть в каком-нибудь баре и пить, как не в себя, заливая и заваливая проблемы рюмками высокоградусной жидкости. Глупый побег от собственного рассудка, грозящийся закончиться похмельем и больным видом на весь грядущий день. Блондинка поморщилась от такой перспективы: меньше всего ей сейчас необходима была затуманенная голова, а больше — холодный разум. Измена — дурацкое слово. Как будто что-то в мыслях человека резко переворачивается на сто восемьдесят, и он перестаёт быть собой. Он не доверяет своему прежнему укладу жизни, не принимает свой постоянный выбор, поэтому сносит все устоявшиеся отношения, чтобы на их обломках возвести новые. Новые, которые он неминуемо опрокинет на лопатки к ближайшему своему изменению. Светлана Викторовна вспоминала слова Машки, что у её отца на ладони написано не пропускать ни одной юбки, и позволяла слезам обжигать щёки. Её ведь заранее предупреждали, за неё и её моральное спокойствие заранее беспокоились. А она вновь решила, что знает лучше всех. Повелась на красивые слова и искренность в глазах Евгения. Просто тогда, когда он так нежно заправлял ей пряди за ухо, так трепетно преподносил букеты, так аккуратно застёгивал молнии юбок, сложно верилось, что он предаст. Что он предстанет в её глазах таким, каким его описывала Кораблёва. Женщина ведь себе раз за разом повторяла, что Машка ревнует и ищет способы разлучить их. Девчонка хитра и способна почти на всё на пути к достижению цели. И если блондинку она задала себе в качестве цели, то, конечно, при первой же возможности постаралась очернить родного отца перед женщиной, которую они вынуждены были делить. А реальность показала — верить стоило Маше. Она — искренняя. Не её отец, а она. Лишь настойчивая школьница — единственная за всю жизнь Дымовой, кто заботится о себе в наименьшей степени. Кораблёва заблаговременно подумает о комфорте всё той же любимой математички, забыв о себе, нежели сбежит с подводной лодки раньше всех. Только вот блондинка это никогда особо не ценила. * Звонки с Машкиного номера Светлана Викторовна благополучно игнорировала. Девушку напрягало то, что время перевалило за восемь, а отец молчал партизаном о том, где может быть женщина. Из него и слова клещами не вытягивалось. Он то глаза опускал, то молча отмахивался, утыкаясь носом в бумаги. Обстановка накалялась и всё больше переставала нравиться девушке. Она была осведомлена, что Дымова из школы ушла чуть раньше, чем закончился её последний урок. Она знала, что та собиралась готовить ужин и что отвратительно устала с момента, как начался новый учебный год. Она знала, но толку от этого не было — ни следа в квартире не намекало на то, что женщина после работы сюда вернулась. Ужинать Машке пришлось одной и криво-косо нарезанным салатом. Мысли в отчаянии бились в голове, когда ничего, кроме гудков, она не слышала в телефонной трубке. Ещё спустя полчаса сердце немного отпустило, потому что в замочной скважине повернулся ключ, а за ним — в коридоре вспыхнул свет. Дверь отцовского кабине хлопнула быстрее, чем какая-нибудь идея загорелась у девушки в голове. Евгений вылетел вперёд дочери, не давая той возможности полностью осознать происходящее. Он хотел было взять Светлану Викторовну за руку, чтобы, вероятнее всего, притянуть после этого в свои объятия, но не сложилось. Блондинка, к удивлению Маши, прямо в обуви отступила от Кораблёва в глубь гостиной: - Не трогай меня! Не смей прикасаться! Школьница застыла на месте, попеременно глядя то на женщину, то на мужчину. У отца на лице моментально всплыли все его прежние грехи, и в пыльных уголках молодого разума зашевелились догадки о том, что было днём. Прозрение накатило уже в следующую секунду, когда из-под воротника рубашки у Евгения на шее выглянула парочка особо чётких отметин. Неспроста девушке сразу показался подозрительным аромат чужих духов. - Я видеть тебя не хочу! — воскликнула Светлана Викторовна так громко, точно бы Маши в комнате не было. А та из любопытства выглянула из-за спины Дымовой, чтобы увидеть лицо мужчины, который её воспитал и который, судя по всему, слишком сильно обидел дорогую её сердцу женщину. Из частичек пазла складывалась настоящая дилемма. - Мария, иди в свою комнату! — надеясь, что дочь внемлет его предупреждению, Кораблёв без лишних церемоний перешёл в наступление и обратился к блондинке: — Дорогая, позволь мне всё объяснить. Женщина, сохранявшая до этого ещё какие-то толики невозмутимости и самообладания, отшатнулась. Лоб покрылся испариной, и лицевые мышцы дрогнули, делая из улыбки оскал: — Не «дорогая»! Не смей меня так называть! Я не собираюсь слушать никакие объяснения. Я вообще не хочу с тобой разговаривать. - Маша, уйди! — Кораблёв не на шутку завёлся и просто не представлял, куда себя подать: то ли дочь спровадить, чтобы она не видела сего конфликта; то ли жену успокоить хотя бы никчёмными попытками поговорить. — Света, подожди! Всё не так. Машка наблюдала за мелкой дрожью, которая била Светлану Викторовну. Женщина едва держалась, стараясь не выпасть из реальности. Она отступала всё дальше и дальше, потому что противнее от своего существования ей ещё ни разу не было. И, казалось, только Евгений этого не замечал: он продолжал гнуть своё, тараторя и оправдываясь, словно было куда жалостливее выглядеть. А Маша его не жалела — хотелось выругаться ему в лицо, сгрести в охапку учительницу и навсегда покинуть квартиру. - Я тебя ненавижу! — голос сорвался. И вместе с ним Дымова сорвалась с места, к которому до этого словно приклеена была. — Хватит! С меня хватит! Я подаю на развод! — она сверкнула недобрым взглядом, какой бы мог непременно принадлежать ведьме. Но принадлежал он обычной женщине — обиженной и почти что убитой морально. И от такого взгляда Кораблёву совершенно сорвало голову. Кулаки сжались, даже было слышно, как хрустнули пальцы: звук отбился от стен и чуть не снёс Машку с ног. Но девушка продолжала молчать, чувствуя, что это ещё не её момент. Не её рывок. Мужчина сократил расстояние между ним и блондинкой до одного чёртового сантиметра: — Только попробуй! — он перешёл на шипение, угрожающее и устрашающее. Рука, которая только вот-вот была сжата в кулак, медленно поползла вверх, ближе к шее, ближе к лицу Дымовой. — Я тебя уничтожу. Я жизни тебе в этом городе не дам! — Евгений замахнулся, готовый окропить щеку женщины кроваво-красным следом своей ладони. Но не успел. Машка влезла точно между ними: — Не трогай её! С этого действа время полетело, как ненормальное, и мало кто что-то помнил. Светлана Викторовна зажмурилась, собираясь принять удар на себя. Она знала, каким привкусом и какой болью остаются пощёчицы, поэтому едва ли их боялась. Сердце не на месте металось лишь от того, что всё это должна была увидеть Маша — хлёсткий удар, застывшие в глазах слёзы, краснота на лице. Ранимой девчонке раньше не приходилось сталкиваться с таким видом человеческих отношений, не приходилось быть вмешанной в самый их эпицентр. А Кораблёва ничто не заботило — он окончательно ослеп от злости. Рассудок вернулся к нему уже тогда, когда хлопнула дверь. Он понял, что натворил, но исправить теперь не мог. Или, может, не хотел. Машкина ладонь приятно холодила горящее запястье блондинки. Та не думала и не задавалась вопросом, куда школьница её ведёт. Ведь она её спасла — исключительно после этого можно безоговорочно ей верить. Поддаваться на все её идеи. Идти у неё на поводу. Идти с ней и знать, что хуже не будет.