Принцесса?!

Напряжённое молчание постепенно становилось ядовитым. Становилось змеёй, которая, шипя и извиваясь под жёлтым светом люстры, сковывала, стягивала по рукам и ногам. На запястьях выступали вены, переполненные кровью, готовые взорваться от накала в атмосфере. Ноги, колени дрожали так, что можно было без прелюдий диагностировать тремор спокойствия. В висках пульсировало, и жизнь, ставшая в миг одним сплошным испытанием, поплыла: картинка смазывалась, то двоясь, то съезжая куда-то вниз-вверх-вправо-влево. По ушам ударяло, словно кто-то неустанно бил в барабаны на макушке или чуть ниже. Дышалось через раз, а иногда — через три, поэтому Машка с силой оттянула воротник рубашки вниз, что даже послышался треск ткани. Но эта ткань была такой мелочью в сравнении с тем, как медленно внутри неё обрывались тугие струны самообладания. Пар из чашки больше не обжигал ладони и, скорее, уже заставлял вздрагивать в попытках спрятаться, найти убежище от холода в каждом из уголков мира. Тишина была такой густой, такой плотной, что её можно было бы нарезать треугольниками и подать как торт к столу. Маша сглотнула, отчётливо представляя, насколько противно было бы вломить такой кусок в рот. Ей всё ещё нестерпимо хотелось шоколадку, чтобы насладиться терпким, сладким, бархатистым ароматом, а ненависть она давно знала на вкус. У Светланы Викторовны что-то подобное из всех эмоций было написано на лице: будто она ненавидит весь мир, но это — обычно, в любых других обстоятельствах, так что пока — только Машу. Её спасительницу. Её единственную девчонку, которая непреднамеренно заставляет задыхаться. Кораблёва выглядела, как изваяние. Маленький идол, выверенный по всем канонам каким-то умельцем с золотыми руками. Она застыла в позе с виновато опущенной головой, и блондинка по условному рефлексу в некоторые моменты собиралась начать её ругать. Потом вспоминала, что жизнь обеих так неожиданно пошатнулась — и это их глупое, скучное молчание помогает сдружиться с новыми мыслями. Хотя, может, — перекрывает активные попытки применить мышьяк. Или цианистый водород, формула которого — аш-цэ-эн — в мозгах сидит точно влитая. Математичка не знала, что ей делать. Куда бежать и кого звать. Ей было противно от самой себя и от Кораблёвой, которую она даже за шкирку взять не могла и выгнать из квартиры. Она только представляла, каким усилием воли заставит бедную девочку добровольно сдаться ночному городу на растерзание, чтобы после брести по тротуару и пинать листья. Жухлые и почти мёртвые, как и всё то доброе, светлое, миролюбивое внутри Маши. Дымова ненавидела себя чуточку больше, чем собственную жизнь. Девушка уже собиралась вскочить, когда странная, невидимая сила словно пригвоздила её обратно к шаткому стулу. Маша издала неестественно громкий вздох и закусила до боли губу. Выступившую кровь она не заметила ровно до тех пор, пока машинально не прошлась от уголка до уголка рта языком и не ощутила на кончике него металл. Светлана Викторовна в этот момент поймала себя на ещё более диких мыслях: ей безумно нужно было поцеловать беззащитную, ничего не подозревающую и в эту секунду не мыслящую о таком ученицу. Она хотела притянуть через стол Машу к себе, упереться твёрдой хваткой в затылок той и подтолкнуть лицо вперёд, чтобы губы через секунду-другую столкнулись. Потом закрутить бешеный танец — жаркое сплетение душ, смертельную борьбу желаний, страстную и сладостную пытку, которая не обещает закончиться хорошо. И женщина не знала, откуда в её голове взялась даже малая доля таких мыслей. Будто нетрезвых, будто не её. Она зажмурилась и потёрла пальцами глаза, надеясь смыть с век надоедливые образы. Но они никуда не девались — они, напротив, становились ярче, насыщеннее, отчего внутренние органы скрутило. Светлана Викторовна резко подступила к окну, отворачиваясь от Маши, внезапно ею заинтересовавшейся. Мириады звёзд с неба накрывали город, превращая его в неприступную крепость и колыбель для всех потерянных. Блондинка чувствовала себя растерявшей каждый кусочек своей плоти по пути к счастью. Счастье она не нашла, а себя составить по осколкам теперь вряд ли сможет. Её и раньше разбивали, и она самостоятельно разбивалась вдребезги. Но в этот раз что-то было иначе. Она не могла объяснить себе, какими деталями отличался этот от предыдущих. Просто уверилась — сейчас по-другому. Сейчас она своими глазами видела ту наглую девицу, готовую прыгнуть в постель к её мужу; сейчас изменщик до последнего себя выгораживал, пытаясь подлизаться, подстелиться, как половой коврик; сейчас было куда бежать, но не с кем было поговорить, некому было поплакаться в плечо. Сейчас была Маша. Маша меняла всё: из-за неё началось это дурацкое спутывание клубков в жизни математички и на ней же должно было закончиться распутывание. Только вот женщина всё никак не могла подпустить к себе девушку, чтобы та затянула этими нитями все раны на её теле — да покрепче. Дымова снова готовилась её оттолкнуть. Как в несмешном кино, в голове у блондинки вспыхнули слова подруги о том, что она могла бы хотя бы банально не отшивать Машу. Нет, не отвечать ей взаимностью сию же секунду, не бросаться к ней в объятия, но с пониманием и добротой отнестись к её восторженным и прекрасным чувствам. А Светлана Викторовна опять вот-вот собиралась нарушить завет Лебедевой. Ей тоже было больно от этого, но переступить через себя казалось превыше собственных сил — без Маши будет лучше. Она мысленно твердила и повторяла, словно мантру, что стоит лишь отпустить девушку — как из её жизни исчезнут любые вопоминания, связанные с Кораблёвыми, с их домом, с тем, чем она терзалась, находясь рядом с ними двумя вместе и по отдельности. Благодарность Маше за спасение была затемнена желанием надстроить над обломками своей жизни что-то новое. А совершенно абсурдное решение выгнать девушку полностью затмило все положительные порывы женщины. Казалось, в тот момент даже она сама себя понять не могла. - Маша, — женщина обернулась на девушку, расцепляя свой защитный механизм — скрещенные на груди руки, — думаю, тебе пора, — голос не дрогнул ни на одном из звуков: всё было чётко, ясно и колко. Её слова напоминали внезапно выскочившие из мягкого матраца пружины; их будто сорвало от безумия или бессилия, и они повыпрыгивали в разные стороны, пробив тонкое полотно, и встали в позу, угрожающе направив на жертву острые концы. Ни один из концов не пролетел мимо, зазевавшись. Каждый из них достиг цели, причиняя не то дискомфорт, не то лёгкую боль. Однако и это ранило до самой крови. Кораблёва затравленно уставилась на женщину, будто спрашивая: «И вот она благодарность?». Возможно, она пыталась доковыряться своим внимательным взглядом до того места, где покоилось у женщины чувство вины. Где была хотя бы толика СОстрадания. Но блондинка не чувствовала за собой вины, и ей хотелось показать это всем своим видом: острой мимикой, стальными нотами голоса, равнодушными, холодными глазами, которые даже посинели от бушующей внутри неё зимы. Где-то в глубине себя Машка, конечно, понимала, что это пир во время чумы, что она лишняя здесь и что нужно было уйти самой да гораздо раньше. Но эта вера. Эта надежда — тлеющий огонёк, который она надеялась зажечь тёплым дыханием любимой женщина. Она думала, что та непременно сгладит произошедшее своей улыбкой, горячим чаем, поддержкой и своим присутствием. Ей хотелось прижать учительницу к себе или прижаться к ней самой, разделяя боль, словно она — яблоко, которое лучше и быстрее съесть вдвоём. Но блондинка была доведена до такого отчаяния, что мёртвой хваткой вцепилась в своё яблоко и не пожелала отдавать его кому-то ещё. Кораблёва встала из-за стола, пока ноги могли её слушаться, и доковыляла до раковины. Там она ополоснула под струёй воды ту жижу, которую недавно гипнотизировала взглядом, и поставила мокрую и блестящую на свету чашку с цветочками на её законное место. Всё повторялось почти точь-в-точь: сейчас они снова прощались в напряжённом молчании, математичка ненавидела себя, Машка — тоже её, и только за окном был не январский полдень, а одна из сентябрьских сред. Гулкая тишина вливалась под кожу, и девушка начинала состоять на пятьдесят процентов из недосказанных слов, невыплаканных слёз и будущего запаха крепкого алкоголя. Потому что в четверг у Светланы Викторовны выходной, а её личный бар в одном из кухонных шкафчиков всё пополняется и пополняется после школьных праздников. Маша не стала спорить: каждый переживает горе по-своему. Только ей было обидно, что в «по-своему» блондинки она не подходит, даже если её подпилить, подрезать и придать более-менее соответствующую форму. Как в пазлах — ни за что не встанет не на своё место, сколько ни крути. Машка не знала, чем выльется ей этот вечер и грядущая ночь. Не знала, чем оно закончится и для математички. Она, уходя, просто попыталась запомнить этот момент — как оно всё есть. Эти кирпичные, выкрашенные в персиковый цвет, стены, от которых веет улицей и её холодом. Это огромное, во всю стену окно, без занавесок и штор, в котором под вечер отражается всё помещение и не видно ни кусочка двора. Этот невкусный медово-карамельный чай в кружке, потому что всё на свете со временем пусть и не покрывается коркой льда, но остывает — точно. Эта женщина, которую предали, унизили, растоптали, хотя её нужно было целовать до боли в скулах и защищать от всего мира. Уже тогда, стоя на пороге и готовясь упасть на колени в бессмысленной мольбе перед Светланой Викторовной, Машка чувствовала, что потом, в каком-нибудь будущем, ещё долго придётся бороться с жизнью, чтобы даже на секунду вновь оказаться в таком же моменте. В этой же комнате и с этой же женщиной. - Доброй ночи, — Кораблёва поджала губы, с которых едва мог сорваться крик о помощи. Снова неведомая сила чуть толкнула её вперёд, заставив запнуться о собственную ногу, и Маша почти сорвалась, после чего планировала заключить блондинку в объятия, вдохнуть в неё жизнь и впитать в себя тепло, сказать, как сильно любит. Но от той не последовало ни малейшей реакции на пожелание ей доброй ночи. Женщина вглядывалась в размытые образы за окном и ничего не делала. Она не улыбнулась, не хмыкнула, не дёрнулась, не вдохнула и не выдохнула. Время и она застыли на девяти часах вечера. Маша развернулась на сто восемьдесят вокруг своей оси. Она не хотела, чтобы женщина закрывала за ней дверь, чтобы до этого молча провожала, пока та обувается, затягивает шарф, одёргивает вдруг взбесившие длинные волосы. Всё сама — дверь закроет и сбежит на край света. Девушка хлопнула напоследок так, что стены затряслись. Изо всех её сил и со всей её беспомощностью за никому не нужные чувства и эмоции. Соседи, наверное, нервно переглянулись. Возможно, даже крайне испугались — она не знала. ОДНО знала точно — после её ухода даже замок не щёлкнул. Лишь на улице Кораблёва дала волю слезам, делая это, скорее, за них двоих — себя и Светлану Викторовну. Которая, точно божок, то самое изваяние, стояла и стояла у окна до тех пор, пока девушка совсем не оставила двор математички далеко позади. * Диалог с Татьяной Александровной расклеился с первой же фразы — Лебедева понятия не имела, как можно закодировать поэтический текст в цифрах. И ей было абсолютно всё равно, что с ней, в её кабинете, Маша прогуливает математику. Это она поняла из вопроса: была у Машки дурацкая привычка — пытаться компенсировать недополучение знаний по предмету его связью с русским языком или литературой. Сейчас — цифры и поэтический текст, то есть математика и литература. Эта задачка не была самой сложной для Татьяны Александровны. Сложнее ей приходилось не намекать ученице своими взглядами и вздохами на колкости и тонкости всех их семейных драм. Лебедева знала о том, что стряслось в доме Кораблёвых, и знала, что развод громко, с музыкой и фейерверком будет греметь на весь город. Страшнее всего ей была за Машку: девчонка в этой ситуации самая незамешанная, но самая незащищённая. По ней огласка ударит так, как не ударил бы ни один метеорит по планете. Бессилие и несостоятельность в том, чтобы правильно поддержать Машу, пугали русичку. Она смотрела ученице в затылок, когда та черпала нужную информацию про коды через Интернет, и не хотела продлевать свою жизнь ещё на пару минут. Ведь как только девушка закончит, она обернётся, взглянет на брюнетку, что-то спросит, и той нужно будет не сорваться. Взять себя в руки и делать вид, что так и должно быть. Хотя обе, смотря друг на друга, прекрасно будут знать — НЕ ДОЛЖНО. Татьяна Александровна всегда терялась в таких утопических ситуациях. - Надо отключить мне Интернет и убрать из школьной программы математику. Она не царица наук, она бесполезная, — Маша пренебрежительно фыркнула, а Лебедева будто из воды вынырнула в этот момент от резкого толчка. Она даже не заметила, как одиннадцатиклассница оказалась рядом, с телефоном в руке, экран которого был погашен, и нахмуренными бровями на неестественно перекошенном лице. — Зачем вообще нужна эта математика? — Кораблёва искренне возмутилась, решив показать это повторно сморщенным лицом и вздёргиванием к потолку рук. Брюнетке на секунду показалось, что злость на Светлану Викторовну Машка пытается выплеснуть, выместить через предмет, который блондинка преподаёт. - Чтобы ты хотя бы иногда задавалась этим вопросом, — русичка всеми силами попыталась разрядить обстановку и снисходительно усмехнулась, желая показать ученице, что все эти их высказывания в подтексте имеют неплохую шутку. - И чтобы чуть чаще, чем иногда, прогуливала уроки, — голос от двери ударил неожиданно, как гром, и сразу же показался знакомым. Он был настолько вызывающим, дерзким, нетерпеливым, что просто не оставил выбора — и Маша, и Татьяна Александровна одновременно обернулись к источнику звука. Сцена напоминала акт какой-нибудь театральной постановки, когда в тихий, ясный день на пороге возникает главный злодей. Он сражает наповал одним своим появлением и одной своей едкой фразой, чтобы оставить неприятное послевкусие. Светлана Викторовна, конечно, не была главным злодеем Машкиных сказок или спектаклей, но её девушка ожидала увидеть сейчас меньше всего. И меньше всего хотелось вообще встречаться с ней взглядами в ближайшую неделю. Блондинка растеряла всё то по крупицам собранное доверие и ту головокружительную любовь, которые ей вручала Маша. Осталось лишь тупое сомнение и парочка поводов, чтобы яростно и без заботы пошутить над математичкой. Женщина чувствовала и замечала это в каждом новом прогуле, каждом новом косом взгляде. Но ничего не делала — смирилась и продолжила дышать дальше. - Кораблёва, ты почему не на уроке? — Дымова сложила руки на груди, демонстрирую очаровательный вырез блузки и ниспадающий в него золотой кулончик. Маша едва ли смогла заставить себя не думать о блондинке с такого ракурса. Девушка, вместо этого, попыталась представить, насколько же мощным было клокотание эмоций в учительнице, что она сама себя вынудила покинуть свой же урок и отправиться на поиски Кораблёвой. Естественно, надолго это не затянулось, поскольку кабинет Татьяны Александровны был первой и последней остановкой в путешествиях нерадивой ученицы. Машке и лестно было от таких — лично для неё — пробежек женщины, и хотелось вытолкать ту из кабинета Лебедевой, как она сделала это со школьницей в своей квартире. Не сама, но мысленно — она завершила начатое. Поэтому девушка и затаила на неё обиду. Татьяна Александровна отличилась мгновенной реакцией и сообразительностью — она решила действовать за всех, почему и сорвалась с места, подлетела к подруге и, вцепившись одними ногтями в её локоть, вытащила в коридор. Светлана Викторовна непонимающе воззрилась на брюнетку снизу вверх: та была на каблуках, следовательно, на полголовы выше, и шея потихоньку начинала ныть от долгого и неудобного контакта глаз. - Ну чего ты к Маше прицепилась? — прошипела русичка, делая акцент на каждом слове, чтобы звучало как можно более угрожающе. - В смысле «прицепилась»? — парировала блондинка, надеясь, что приподнятая в возмущении бровь выглядит эффектно. — Ничего, что она прогуливает мой урок? — женщина вытянула ладонь в направлении к двери кабинета Лебедевой. — Ничего, что она прогуливает ВСЕ мои уроки? — она развела руки в стороны и картинно пожала плечами, чтобы выказать своим жестом крайнюю степень негодования. Татьяна Александровна её понимала и поддерживала в этом. В ней говорила учительница: прогулы — нарушение устава школы. Но чисто по-человечески — она настойчивее склонялась к Машке, которую после случившегося пинали и пинали от стены к стене, от человека к человеку, и девочка просто оказалась одна против всех. Лебедева поэтому и покрывала за школьницей её косяки: проявляла заботу, пыталась помочь девушке понять, что есть те, кто никогда не бросит. Она знала, что Кораблёва ей доверяет, и не хотела подорвать эту веру, не хотела подвести. Подозревала — ещё одну бурю хрупкий мирок Маши не переживёт. - От тебя не убудет! — Лебедева наклонилась почти к самым губам подруги. — Если тебе на неё плевать, не значит, что мне тоже. Не трогай её, пока в себе не разберёшься, — брюнетка неосознанно чмокнула Дымову в нос и удалилась, разрезая воздух взмахом высокого хвоста. Светлана Викторовна, застыв, стояла посреди коридора и снова и снова воспроизводила в сознании прошедшую только что картинку — она никак не укладывалась в голове. Женщина выдохнула и, если бы могла, наверное, стрельнула бы из глаз парой-тройкой молний. Татьяна Александровна вернулась в кабинет, плотно прикрывая за собой дверь. Кораблёва бездумно разглядывала собственные руки, изрезанные линиями жизни, здоровья, любви вдоль и поперёк. - Знаешь, Маш, мне кажется, если каждое слово в поэтической строке заменить числом с тем же количеством слогов, то получится, по крайней мере, сохранить ритм, — улыбнулась Лебедева, чуть обнажая ровные зубы. * Чёткие линии лица Маши, обрамлённого тёплым светом, привлекали взгляд настолько, что изредка из-за соседнего столика слышались присвистывания. Она старалась не обращать внимание, но терпение Антона было на исходе. Его кулаки сжимались крепче каждый раз, когда он чувствовал, что на девушку нагло и липко пялятся. Улицы давно утопали в густых вечерних сумерках, и окраина города не была лучшим местом, чтобы сидеть в кафе и восторженно переглядываться, пока со всех сторон звучат голоса и переливаются мелодии второсортных песенок. Пахло табаком и совсем чуть-чуть прожаренным мясом с обилием специй. Лёгкая дымка стояла во всём помещении, окутывая столики и витражные окна, и создавалась какая-то неустойчивая атмосфера конца прошлого века. Было много суеты, но при этом не чувствовалось никакого напряжения, будто нутро этого дешёвого, низкопробного кафе осталось оторванным от реального мира. Странно и страшно было признавать, что настроение такого места оказалось самым близким по душе из всего, предложенного жизнью ранее. Маша, как по инерции, гоняла по кругу трубочку в наполненном стакане. Тот был адски засаленным, почти что непрозрачным на свет, поэтому даже любимый апельсиновый сок не вызывал приятных ощущений. Да и пить, в общем-то, не особо хотелось. Подперев щеку рукой, она смотрела в пустоту и думала о пустом. Разные мысли лезли в голову, и от них слегка подташнивало, как словно они были в форме невкусных коричнево-красных пилюль с горьким запахом и в отвратительно шуршащей упаковке. Поэтому она старалась не отвлекаться на всяких парней, хотя и были они еле заметно привлекательнее, нежели попытки зарыться в себя. Антон наблюдал за ней из-под полуопущенных ресниц и несмело улыбался. Маша была такой близкой и такой родной. Таился внутри неё какой-то совсем уж огненный потенциал, способный растопить его неподатливое сознание. Она кружила голову получше любого алкогольного напитка, и он всё чаще думал, что хотел бы выпить её без остатка, так, чтобы никому больше не получить её. - Почему твои проблемы всегда написаны у тебя на лбу? — без язвы усмехнулся Новиков, протягивая руку, чтобы через мгновение, не встретив ни малейшего сопротивления, сжать ладонь Кораблёвой в своей. И стоит отметить, что этот жест возымел нужный эффект — девушка тотчас же подняла на парня глаза, и знакомый огонёк едва не ослепил Антона. Маша ожила буквально за секунду, и тот след проблем, о котором он заикнулся, стёрся со лба, как не бывало. Девушка беззастенчиво улыбнулась: — Я вечно всё забываю, а записывать на видном месте — отличный способ помнить всё, — она так жирно, ярко подчеркнула последнее слово, что мысленно Антон принялся собирать из собственных закоулков разума то, что подходит в категорию «всё». У него сразу нашлось столько огрехов, столько косяков, о которых, он был уверен, Маша помнила, отчего его бросило в дрожь. Он не хотел превращать более-менее спокойный ужин в вечер самобичевания и саморазрушения. Он, когда позвонил Кораблёвой, вообще надеялся, что она откажется, но весь остаток дня будет много и кропотливо думать о Новикове, о его голосе через трубку телефона, о его странном и внезапном приглашении. А она, не дрогнув, не поведя бровью, согласилась, словно намеревалась выбить у него землю из-под ног. Ему показался абсурдным её приход — такая правильная Маша в таком неправильном для неё месте. Он был готов поклясться, что ещё неделю назад она бы отправила его далеко и надолго, лишь заслышав название кафе. Сейчас, видимо, доведённая до точки невозврата, она бросалась то в огонь, то в воду и отовсюду старалась оторвать себе кусочек посочнее. Новиков думал, о чём говорить с ней дальше. Они, казалось, за тот период, пока не общались, скопили огромное количество тем обо всех случаях из жизни, а на деле — язык запинался о зубы каждый раз, когда Антон намеревался спросить или вставить замечание. - Ты очень изменилась, — так же исподлобья посматривая, пробормотал парень точно не своим голосом и резко, безжалостно откинулся на спинку стула, складывая руки на груди. Теперь картинка выглядела так, словно Маша была у него на допросе. Допросе с пристрастием. - Конечно, изменилась, — отрезала Кораблёва, прекрасно осознавая, что следом пойдут тысяча и один комментарий о том, каким деформациям подверглась девушка за прошедшее с их крайней встречи время. Она осознавала и решила, что проще будет самой начать этот долгий список: — Волосы отросли, — она зажала между пальцев кончики, демонстрируя то, примерно насколько изменилась длина. — Стиль одежды стал другой: более сдержанный, я бы сказала. Макияж стал по минимуму, пропал маникюр, — она выбросила перед собой руки, чтобы парень мог во всех деталях рассмотреть её пальцы. — Ф... - Я имел в виду — внутренне, — Антон мирным взмахом ладони остановил поток слов, заставив девушку на это едва не подавиться воздухом и потом моментально же нахмуриться. Она выглядела обиженным ребёнком, которому в очередной раз не досталось конфет. Новиков стиснул зубы на зубочистке: — В тебе как будто что-то надломилось. Маша попыталась вспомнить, с каких пор парень слывёт хотя бы бакалавром психологии. Но — не вспомнила. - Меня надломили — это другое, — Кораблёва качнула головой, и пара локонов, лохматящихся и магнитящихся, упали на лицо. А Антон, следующий за неясными порывами, помог девушке заправить все мешающие пряди за уши. И даже когда оставались совсем уж тоненькие волоски, он настойчиво подхватывал их и убирал с лица. — Я устала, но не сдамся. Это мой бой, я его принимаю, — Кораблёва отстранилась от парня и сама себя обняла за плечи, будто ей было холодно. Но ей не было холодно: в ней был тот самый надлом, и Антон точно бы вглядывался внутрь него, отчего голова шла кругом; ей было больно и обидно, а она изо всех сил держала в узде эти жалкие чувства; ей было одиноко посреди огромной компании, что она просто не знала, куда себя деть. И ей было жарко. Безумно жарко — щёки густо пылали свежим розово-красным румянцем. - Хочешь я уведу тебя с поля боя? — рука Антона безвольно повисла в воздухе, когда глаза девушки вдруг наполнились непрошенными слезами. Она готова была бросить белый флаг.