~ Почему приносит боль твоя любовь? И обиды почему? — Я не пойму. Люди будто зеркала, везде она. Я к тебе— ты от меня. Всё заново. ~
Дым цвета её настроения — пепельно-серый с вкраплениями чёрного — кружил голову и оседал в мыслях. Вакханалия на душе и танцполе выглядела бесконечной. Бесконечно долгой, бесконечно абсурдной. Бесконечно высасывающей энергию капля за каплей. Маша скучающе подложила кулаки под подбородок и продолжила неосознанно вглядываться в детали проползающего мимо вечера. Ещё час-другой назад ей казалось, что это предел её мечтаний: шумная, густая толпа, где каждый предпочитает не окружать и не утруждать себя заботами, и громкая музыка, ударяющая не только по ушам, но и в нос, в сознание, в желание раствориться в пространстве. Ещё минуту-другую назад ей казалось, что она идеально вписалась в обстановку: наконец-то, не была декорацией, блёклым фоном, а от души смеялась вместе со всеми, говорила, дышала, была и оставалась до последнего самой собой — девчонкой с горящими жизнью глазами. Ещё секунду-другую назад она не хотела выдернуть из себя сердце. Сейчас же ей нужно было лишь принять душ и навсегда стереть себе из памяти этот день. Кораблёва больше сотни раз уже успела проклясть Антона с его настойчивостью, своё неумение вовремя отрезать фразу с помощью «нет» и алкоголь. Алкоголя в ней было не так много, чтобы забыть собственные имя и адрес прописки, но и не вполне достаточно — чтобы избавиться от блондинки. Мысли о ней разве что из ушей не сочились, не сметали все преграды на своём пути, не сбрызгивали ядом застиранные футболки новых случайных спутников девушки. ОНА была везде, от неё не было спасения. Даже на дне замызганного стакана, который Кораблёва взмахом руки Антона опустошила залпом, плавало тупое напоминание, что ОНА Машку не любит. Что раз за разом всё сильнее втаптывает её в грязь, втирает в пол острым каблуком, размазывает по стенке, не заботясь об эстетичности получаемой на выходе картины. За весь вечер Маша переступила через себя столько, что на середине просто сбилась со счёта: она не выпивала, а пила, боясь закусывать и того, что однажды всё-таки протрезвеет; она танцевала с непонятными личностями, чем снова и снова сносила границы своего внутреннего комфорта; она — неожиданно и бесцеремонно — поцеловала на глазах Новикова не менее пьяную, чем она сама, девушку; она попыталась затянуться первой в жизни сигаретой, но её скрутило в приступе неконтролируемого кашля; она во весь голос, так, чтобы это коснулось каждого присутствующего, выкрикивала то что-то нецензурное, то — окончательно мерзкое и грязное. Но это не помогло даже и на ту толику, на какую она рассчитывала. Она попыталась сбежать от себя, врываясь в новый, неизведанный мир, хотя и знала — от себя никуда не денешься. Свою сущность не переиначишь. У неё, однако, получилось: она пустилась во все те самые тяжкие, переступила через себя, сдавив горло принципов, но опять взяла с собой блондинку. Как детский паровозик на верёвочке, она вкатила все свои мысли и чувства к чёртовой математичке, широко распахивая дверь. А алкоголь только усугубил ситуацию: эмоции обострились, и всё то, что девушка испытывала раньше, свалилось на неё грузом, помноженным на три. Она же зачем-то решила остаться под этими завалами — приземлилась на деревянный стол, уронила горячую голову на руки и попыталась не разреветься в голос. Весь её мир летел по наклонной с бешеной скоростью, она сама разлеталась на миллионы и миллиарды осколков, но никому не было до этого дела. Все продолжали жить в том темпе, в котором привыкли, продолжали делать то, что привыкли, любить, кого привыкли. А брошенная на произвол судьбы Маша была всем и каждому в отдельности побоку. Музыка продолжала долбить в самый центр здравого смысла, и от неё хотелось выть, плотно зажав уши ладонями. Кораблёва сделала над собой усилие, чтобы встать и покинуть безумное место. Но у неё ничего не вышло: ноги были ватными, и отказывались слушаться, а перед глазами всё плыло и сверкало неестественными красками. Машка уже было подумала, что теперь хотя бы знает, как выглядит и ощущается отравление алкоголем. Радовал лишь факт, что её — пока ещё — не вывернуло наизнанку всем опрокинутым, словно не в себя. Не успела она себе представить незабываемый вид на белого друга из положения пополам, как чьи-то крепкие руки подхватили её и, накидывая её же куртку на плечи, поволокли в сторону выхода. Только на улице Кораблёва уловила знакомый аромат одеколона — ведь она сама его когда-то дарила — и поняла, что читателем её мыслей был Антон. Он и представить себе не мог, какими хвалебными словами она молча осыпала его лишь за то, что он вытащил её наружу. Потом на крыльце парень любезно подал ей руку, помогая сойти с лестницы и переместиться на неудобную лавочку под окнами бара. Это был плохой вариант — сидеть, мёрзнуть, притворно молясь, чтобы какие-нибудь нетрезвенники не пристали. Но выбирать не приходилось — из двух зол, как помнила девушка. И стоило Машке с трудом упасть на эту самую лавку, с губ тут же сорвался предательский вздох облегчения, озаривший мрачную улицу облачком пара. Она фыркнула, поёжившись, и ещё несколько полупрозрачный клочков спрыгнули с её губ, после чего мгновенно растворились в ночной тишине. Свежий воздух действовал успокаивающе — заливаясь в ноздри, он прокатывался изнутри по всем органам, заставляя их смирно притихнуть; и девушка, точно по велению всей вселенной, умиротворённо опустила голову на плечо парня, попутно смыкая тяжёлые веки. Которые, ей казалось, закрытыми смогут предотвратить дальнейшее бессмысленное течение её жизни. Машка почти потерялась в ней и во времени. Целая практически неделя минула с тех пор, когда они с треклятой математичкой виделись в последний раз. Там, в кабинете Татьяны Александровны, когда Дымова уличила нерадивую Кораблёву в прогуле. Хоть Маша, по сути, этого и не скрывала, она благородно решила предоставить учительнице возможность возрадоваться своей маленькой — и единственной — победе. После этого мысли о Светлане Викторовне снова ни на секунду не расцепляли хватку, которая пришлась на и без того нездоровые лёгкие школьницы. Стоило ей пусть даже раз мысленно заикнуться об учительнице, как всё начиналось заново: она билась в истерике, расцарапывая до жжения собственные руки, а потом без сил падала на пол и, зажимая рот ладонью со всей дурью, что клокотала в ней, выла, как умалишённая. Она не хотела дышать, она не хотела жить. Собственный разум сводил её с ума, вечно подкидывая не те воспоминания, не те образы и слова. Она готова была бежать на край света, лишь бы больше не слышать голоса в своей голове и навсегда придушить дурацкое чувство любви. Но средств не было. Она бросалась от стены к стене, будто бы это даже слегка утешало. Она намеренно прогуливала уроки блондинки, десятой дорогой обходила ту в коридорах и вторила без остановки своему внутреннему голосу, что повторяется. Что она пробовала эти методы, и они, к её глубочайшему сожалению, не работают. Потом она начинала беспробудно что-то учить, зубрить, вчитываясь в книги и страницы в Интернете с научной литературой. Без пауз писала, диктуя одними губами тексты с листа, перечёркивала и начинала опять. Выделяла основные мысли, обводила, обрисовывала, чтобы намертво отпечатать важную информацию на подкорках тугой памяти. Только вот знания не шли совсем, а проблем становилось, между тем, лишь больше: недосып, отсутствие внимания, раздражительность, ухудшение зрения, дрожь к руках. Симптомы пугали, и она понимала, что ещё немного такого ритма не выдержит. Тогда-то и раздался спасительный звонок. Голос Антона, который ласково усмехнулся в трубке, отчего-то померещился девушке маяком в беспробудной тьме. Словно уже тысячу лет она блуждала в потёмках сознания только для того, чтобы однажды именно Новиков протянул ей не фонарик, а свою руку помощи. И если бы в другой ситуации она попыталась укусить её /а то и вообще — по локоть отгрызть/, то сейчас она приняла её. С жаждой, жадностью и радостью. Ей был так приятен его бархатистый смех, переливами проникающий под кожу; ей так безумно нравились его оливкового цвета глаза, которые смотрели всегда из-под полуопущенных ресниц и были полны спокойствия; ей так важно, нужно, необходимо было чувствовать его дыхание, иметь возможность прикасаться к нему. И в такие моменты она даже на секунды замирала, забывая, что давным-давно разлюбила его. Просто потому, что он в очередной раз оказался рядом в отвратительнейший из периодов, она была благодарна ему так, как никогда раньше. Её благоговение перед ним доходило до смешного: она, как искусный скрипач и старый, заядлый перфекционист, не боялась дотрагиваться только до нескольких струн его души. Она задевала его благородство, касалась доброты и ласки, но не трогала особого трепета, испытываемого им к ней самой. Она знала, что где-то в глубине него чувства к ней всё так же есть и они вряд ли куда-нибудь исчезнут, сколько она ни старайся этому способствовать. Эта мысль не не давала покоя. Просто вызывала какое-то совершенно нелепое чувство самоуважения — хоть кто-то её любит. Машка пришла в себя на одну десятую мгновения, когда Антон отрывисто чихнул три раза подряд. Не разлепляя век, девушка шепнула простое «будь здоров» и, даже не получив ответа, бросилась дальше гулять по закоулкам собственного рассудка. Точнее — того, что от него осталось. Новиков теперь таскал её с собой везде: бары, кино, квартирники с друзьями, парки и любые другие места, где он морально отдыхал после работы. Благодаря ему Маша влилась в компанию людей, старше её на пару-тройку лет, странных и не вызывающих доверия, но до чёртиков весёлых и лёгких на подъём. С ними она смеялась, радовалась всему, как ребёнок, и напрочь забывала о всех проплешинах на своём сердце. Они как будто залечивались, стоило ей только вложить ладонь в руку Антона или переступить с ним порог очередного бара, где вечера пролетали со скоростью звука. Она терялась в ощущениях, и мысли больше не беспокоили её. Но под утро всё возвращалось на круги своя: она утыкалась носом в подушку и молча глотала слёзы, пока шли первый, второй, третий уроки. И она просто перестала замечать, как её посещение школы превратилось в разовое событие за неделю. Не сказать, что она заботилась этим — ей приятнее было думать, что какую-то часть кандалов /учёба, подготовка к экзаменам, попытки избежать блондинку/ она уже скинула. Дело за малым — вырезать себе эмоции, чтобы стать холодной, равнодушной, бесстрастной, как некоторые. В перерывах между всеми своими приключениями она иногда оглядывалась назад и надеялась, что руководство школы не объявит охоту за её головой. Надеялась, но не верила.~ Не хочу больше думать о тебе; Не хочу даже вспоминать твои глаза; Не хочу, но эти мысли в голове — Ты и я. ~
* Светлана Викторовна, стоя в кабинете директора, снова ощутила себя маленькой девочкой, которую намеревались отчитать по всей строгости. За отсутствие формы, например, или за то, что по коридорам сломя голову носится, или за некорректные высказывания в адрес одноклассников. Но это было пережито. Сейчас, скорее, она сама делала донос на тех, кто без формы, бегает или ругается. Среди бегающих она дрожащей рукой писала имя Кораблёвой — бегающей от уроков и консультаций. За последние несколько недель Дымова насчитала у девушки пропусков больше, чем мог бы позволить себе любой другой ученик за все одиннадцать лет в школе. Женщина честно пыталась не дать этому делу ход. Но — Маша её видеть не желала, Лебедева отмахивалась и не подпускала к ученице, а звонить отцу девушки и жаловаться на её прогулы она находила верхом дурости. Процесс с разводом застопорился в самом начале — у блондинки просто не было времени, чтобы банально дойти до ЗАГСа, и не было всех нужных документов, потому что их она оставила в квартире Кораблёвых. Поэтому с Евгением они всё так же официально числились супругами, пусть и жили отдельно и даже ни разу после её ухода не разговаривали по-человечески. Такой ход событий Светлану Викторовну устраивал, но лишь с одним маленьким исключением — на неё все как будто обозлились. Будто она была виновата в том, что Кораблёв ей изменил, а она не выдержала этого чисто морально. Никто не хотел и не собирался поддержать её, доброе слово сказать. К кому бы она ни обратилась за помощью — в ответ слышала лишь грубое молчание. Словно весь мир настроился против неё, хотя должно было быть совсем уж наоборот. Она жалела себя и жалела, что поступила таким противнейшим образом с единственным человеком, кто готов был остаться рядом, несмотря ни на что. А теперь она ещё и со всеми потрохами сдавала Машу в лапы директрисы, которая бы непременно не оставила ни одного живого места на девушке, узнай она про прогулы. Ладони, сжимающие многочисленные отчёты, вспотели, и края стали сгибаться, походя на мерный плеск волн у берега. Светлана Викторовна боязливо прижимала их к себе, внимательно следя за тем, как глаза директрисы быстро скользят по пропечатанным строчкам. Это была сводка успеваемости класса по всем текущим предметам. Признаться честно, за неё математичка волновалась меньше всего: среди её одиннадцатого не было заядлых двоечников, а подавляющее большинство смело тянули в разряд хорошистов. Только раз женщина напряглась, когда директриса с неуверенным вздохом приспустила очки на кончик носа. Казалось, и без того неустойчивая земля уехала из-под ног, и осталось лишь медленно-медленно падать глубоко вниз, где и дна не видно. Но опасения сами себя не подтвердили. Директриса мягко — насколько ей вообще позволял её статус — улыбнулась и отложила сводки с оценками в сторону. - Прекрасные показатели, — вальяжным голосом отметила она, чем заставила Светлану Викторовну отпустить напряжение в мышцах, и спина даже слегка сгорбилась. — Лучшие в выпускном классе за последние несколько лет. Светлана Викторовна, мне нравится, с каким усердием Вы подходите к работе. Полтора года у нас, а я уже нарадоваться на Вас не могу. Блондинка вспыхнула в один момент, и щёки её были краснее лака на ногтях директрисы. Было приятно и смущало, насколько высоко её труды ценятся. - А что с посещаемостью? — директриса вытянула вперёд одну руку, как бы намекая на то, что самое время передать ей последние из всех сведения об учениках. И тут-то математичка напряглась сильнее прежнего. Прямо под её пальцами был лист позора — объяснительная записка, в которую были вынесены все Машкины пропуски, неофициальные и без уважительной причины, с начала учебного года. Женщина поняла, что деваться ей некуда — она поймана в самые тиски. Но в последний момент, сама того не соображая, она передала директрисе отчёт по посещаемости одиннадцатиклассниками классных и консультационных занятий, притом задерживая при себе лист прогульщицы. Со странной, смазанной улыбкой она положила перед начальницей бумагу, а дрожь во всём теле тут же как рукой сняло. - Посещаемость в норме, — уверенно заговорила Светлана Викторовна, не представляя, откуда столько силы и мужества в одном лишь голосе. Ещё секунду назад она могла без чувств рухнуть прямо здесь на пол, а теперь так искусно, мастерски врала, глядя, не боясь и не бегая, директрисе в глаза. — Все пропуски официальные: справки, освобождения, заверенные третьими лицами записки. Прогульщиков у нас нет, — как бы для подтверждения своих слов блондинка кивнула единственный, но уверенный раз и вернула своему лицу невозмутимое выражение. Она надеялась, что ни один мускул не дрогнул, чтобы разрушить её маленькую неоправданную ложь. Директриса подозрительно хмыкнула, но потом почти сразу же удовлетворённо отложила в сторону листы и взглядом указала учительнице на дверь. Никогда ещё в жизни Дымова не срывалась с места так резко и никогда так же спешно не вылетала из кабинета своего начальства. А там, в коридоре, её давным-давно ждал сюрприз — как только она плотно прикрыла за собой дверь, кто-то очень настойчиво дёрнул её за локоть, и уже через секунду она оказалась вплотную к подруге. Лебедева смотрела на неё немигающе, а вокруг стало предельно тихо: начался урок. Татьяна Александровна старалась держать эмоции при себе и лишний раз ни на кого их не выплёскивать. Но только единственный вид блондинки вспорол вены, кровь вскипела, от чего она не выдержала и из конца коридора рванула быстрее, чем если бы с ней рядом был какой-нибудь первоклассник. В локоть подруги она вцепилась мёртвой хваткой. И та опять чувствовала только острые ногти, которые столько лет подряд мечтала спилить ко всем чертям. Лебедева находила это красивым, Дымова — болезненным для всех, к кому брюнетка прикасается. - Ты уже отчиталась?.. — вкрадчиво, неуверенно вопросила русичка, стараясь избегать с подругой контакта глаза в глаза. Она знала, что если дальше будут проблемы, то отчасти в них виновата и она сама — это ведь она покрывала Машкины прогулы. И ей было неописуемо стыдно: если бы можно было представить в виде цветовой палитры стыд, то — несомненно — Лебедева успела испытать все спектры и мельчайшие оттенки. Но какой-то совсем тухлый огонёк надежды на лучшее всё ещё продолжал теплиться в ней, подогревая порядком остывший рассудок. - Я не сдала Машу, если ты об этом, — фыркнула блондинка, вызволяя свою руку. И теперь пришла её очередь цепляться за подругу и оттаскивать ту подальше от кабинета директрисы: кто ж о таком секретничает прямо у неё под носом! — Но не уверена, что я не сделаю этого в следующий раз, — учительницы свернули за угол, откуда просматривалась лестница, и математичка упёрлась затылком в каменную стену. Она показалась такой успокаивающе ледяной, что практически мгновенно остудила пылающие щёки. И горящую голову, потому что в ушах всё ещё стояли слова похвалы директрисы. Было мерзко от того, что она на месте же смазала всё хорошее представление о себе. Лебедева не нашла слов для ответа. И так всё было понятно — влипли по самое «не хочу». Как выпутываться — вопрос. Что предпринять — вопрос. Почему всё получилось так — вопрос со знаком восклицания, потому что вряд ли когда-нибудь вообще удастся на него ответить. А теперь нужно было просто собраться: взять себя в руки и хотя бы не расплакаться. - Ты вообще понимаешь, что из-за твоего особого отношения к ней я сейчас заработала себе кучу неприятностей? — Светлана Викторовна всплеснула руками у подруги перед лицом для большей наглядности, чтобы было ясно — она отвратительно зла, а ещё — унижена и растоптана. — Господи, надеюсь наш любимый директор ни о чём не узнает! Иначе я останусь без головы, — она поджала губы, когда поняла, что на грани, чтобы не сдержать слёзы. — Я никогда от этого вранья не отмоюсь: чёрт возьми, сколько же бумаг, официально ею подписанных. А в отчёте о посещаемости и доли реальной картины нет! — она уронила лицо на ладони, и плечи болезненно дёрнулись, оповещая Лебедеву, что подруга вот-вот взорвётся. Что нервы у той на пределе, а до истерики рукой подать. - Не волнуйся, — Татьяна Александровна притянула математичку в свои объятия. — У меня есть вариант, как достучаться до Маши... - Я не буду звонить её отцу! — Светлана Викторовна, как током поражённая, отскочила и в своих собственных мыслях уже собиралась сбегать куда подальше, только прикосновение руки подруги выдернуло её из оцепенения. И про себя блондинка усмехнулась — какая банальная, граничащая с глупостью идея. Есть сотни вариантов развития событий, а она, смешная, предположила самый травмирующий её во всех смыслах из многих других. - Да при чём здесь он? — удивилась Татьяна Александровна вздорности подруги. Потом, смекнув, прикусила кончик языка: фраза прозвучала так, словно она презирала Кораблёва со всех сторон. Хотя, на самом деле, так оно и было. Её тошнило от него из-за того, что он обидел её любимую блондинку и того, кто был в последнее время для неё спасательным кругом. И теперь, полагала, ещё и станет тем самым /почти/ беспроигрышным вариантом. Рычагом давления на несговорчивую Машку. — То есть, он тоже при чём. Но я говорила не о нём! Улыбка, заигравшая на губах брюнетки, заставила математичку напрячься, и по позвоночнику вместе с капельками пота прокатилась дрожь. Она так устала от этих тайн, обманов и крутых поворотов, что хотелось просто лечь на пол и навсегда закрыть глаза. Невыносимо. Воздух, который она резко втянула в себя, обжёг лёгкие, и она, прижавшись спиной к стене, едва не съехала по ней вниз. А Лебедева, не теряя времени, достала (хоть и могла организовать разговор с глазу на глаз) мобильный. Спустя гудки раздалось мелодичное «привет», и она спешно выпалила, забыв о приветствии, манерах и любых формах приличия: - Срочно. Срочно нужна твоя помощь. В голову Дымовой закрались сомнения, когда в трубке она различила голос — женский. * Когда Даша в очередной раз набрала номер Маши, абонент всё так же был вне сети. Метельская мысленно ядовито сплюнула и спрятала руки в карманы. Вечера в городе становились всё холоднее, а жизнь будто бы ещё стояла на месте. Только Машкина двигалась в совсем странном направлении — скорее всего, вниз. Даша почувствовала это уже давно: подруга слишком отдалилась от неё. Они больше не созванивались перед сном, обсуждая всё подряд и почти ничего. Они не ходили вместе в школу и не возвращались вместе домой. Они перестали встречаться по выходным, и даже просто вечером, как и сегодня, Маша забывала о прогулках и не удосуживалась предупредить или извиниться. Это вошло в норму примерно с момента, как Светлана Викторовна ушла от Евгения. Тогда-то Метельская и заметила, каких усилий стоит Кораблёвой каждое утро БЫТЬ и ни на кого не срываться. Путешественница, наравне со многими, отмечавшими изменения, стремилась помочь, но Маша помощи не принимала. Будто и не было этих уже аж двенадцати лет их дружбы. Все воспоминания, все общие моменты канули в лету, разрывая тесные связи. Узы верной дружбы и постоянной поддержки. Метельская успела развернуться и пройти половину тротуара обратно в сторону дома, когда её окликнули. Она нехотя обернулась, потому что узнала голос и уже не была так рада встрече, и вопросительно приподняла бровь. С дальнего расстояния и в темноте вряд ли можно было разглядеть даже самые выразительные черты её лица, но Маша и без того понимала — подруга зла. Кораблёва быстро зашагала, загоняя под подошву опавшие листья, шелестение которых создавало музыку. - Даш, прости. Я знаю, что очень опоздала, — Кораблёва потупила голову, виновато сверля взглядом асфальт. — Но я ведь всё-таки пришла. Пройдёмся для хорошего сна? Даша скривила губы. Ещё ни разу ей не было так противно не то чтобы от разговора с подругой, а даже просто от её присутствия. - Знаешь, Маш, я не хочу. Больше ничего от тебя не хочу, — Метельская громко выдохнула, и ей захотелось ударить Кораблёву кулаком по лицу. Чтобы глаз синяком заплыл. Или чтобы из носа кровь хлынула. Но она сдержалась, стараясь сжимать пальцы на руках до побеления костяшек. — И дело не в том, что ты опоздала. Давно уже не в этом, — она стиснула зубы, чтобы не рыкнуть от досады. — Ты очень изменилась, и я перестала видеть в тебе ту подругу, с кем готова была на любое приключение и в любую беду. Ты отстранилась. Я понимаю, что у всех проблемы случаются. Но мы, кажется, договаривались свои делить друг с другом, потому что так легче пережить всё. А ты переживаешь их где-то в другом месте с кем-то другим, — губы тронула грустная усмешка, как будто Даша могла расплакаться, но она не планировала вот так просто показывать все свои эмоции человеку, в котором сомневалась. Чужому человеку. — Поэтому я отступаю. Я устала. Если тебе действительно нужна будет моя помощь — обращайся. Но не приближайся ко мне, пока сама не поймёшь, что тебе вообще надо. Метельская развернулась и быстро зашагала прочь, точно бы за ней гналась стая собак. Но никто не гнался — Маша стояла посреди улицы в оцепенении и словно из ведра водой окаченная.