Принцесса?!

~ Но ярко-красный огненный цветок Ты сорвать однажды захотела И опять, как белый мотылёк, На его сиянье полетела. Только сложится нелегко Дружба пламени с мотыльком. ~

Светлана Викторовна взметнула в разгорячённый воздух ладонь, чтобы поймать пушинку, но та проскользнула сквозь пальцы. Женщина снисходительно усмехнулась, засовывая руку обратно в карман. Машка шла рядом и молчала. Июль был невыносимо душным, горячим и сухим. С начала месяца с неба ни капли не упало, а облака как будто вообще специально стороной обходили маленький город. Солнце палило, сжигало всё на своём пути сутки напролёт и успокаивалось лишь к вечеру, оставляя землю спокойно остывать. Временем после девяти часов Маша пользовалась с умом: одевалась легко, но удобно для спешно отдающих тепло улиц; брала с собой заряженный телефон и наушники — на всякий случай; оставляла отцу смс, чтобы, вернувшись с работы, он обязательно проверил почтовый ящик — днём она определённо видела там пару квитанций; без шума, скрежета и стука уходила из дома, надеясь нагулять хотя бы толику сна. Проветривание мозгов перед недолгой ночью способствовало появлению огромного количества мыслей. Они генерировались одна из другой, перерастая в клубок образов и ощущений. И Маша изо всех сил старалась жить в моменте: идёшь, ветром ласкает лицо, треплет волосы, и впереди ещё, как минимум, полтора месяца беззаботности, вседозволенности и свободы. Именно свободу девушка чувствовала в каждой молекуле воздуха — она пьянила, кружила голову, веселила и заставляла глупо улыбаться. А город вокруг Кораблёвой, во всех его закутках, пролётах и перекрёстках, едва слышно шуршал, напевая, мурлыкая себе под нос что-то неразборчивое, даже почти не напоминающее мелодию. Такая неповторимая — откровенная, сладкая и, вместе с тем, умиротворённая — атмосфера откладывала в голове особый отпечаток. Клеймо, прикосновение к которому постоянно непременно бы напоминало об этом лете. Машка про себя из раза в раз торжествующе хохотала, когда вырывалась из подъезда, и её готовился с ног снести гвалт детских голосов с площадки. А ароматы, разносимые от дома к дому, от дерева к дереву, плотно набивались в ноздри, заставляя думать, что любой вдох теперь дастся с трудом. В этих деталях девушка узнавала город и узнавала себя — она давно и беспощадно ему принадлежит, сколько бы ни отнекивалась. Но в тот вечер многое в маршруте и цели прогулки изменилось: к Маше, хотя она сама того и не планировала, присоединилась Светлана Викторовна. Пока девушка готовилась, одеваясь и проверяя простенький набор «с собой», блондинка пробралась к ней в комнату, присела на кровать и своим жалостливым зелёным взглядом напросилась вторым лишним. Кораблёва не была против и не была твёрдо за. Столь атмосферные прогулки она предпочитала одинокими, без посторонних людей, с кем автоматически появляется необходимость разговаривать. Даша с родителями копалась в огороде, а Маша в это время утешала себя малым: вечерними панорамами города и возможностью слиться с толпой. И одно она знала наверняка — ей никто не нужен. На счёт новообретённой спутницы Маша не то чтобы ошиблась, но погорячилась. Блондинка была невообразимо незаметна и — даже более того — добавляла свой исключительный колорит в палитру для рисовки картины дня. Машке нравилось это. Она с маниакальным наслаждением подмечала, какие грани отличают Светлану Викторовну как учительницу и Светлану Викторовну как женщину, которую девушке лишь предстояло узнать. На лице женщины играло такое умилительное выражение, что иногда приходилось сомневаться — а точно ли это всё ещё та блондинка. На неё как будто внове действовал разгорячённый воздух: она становилась странная и сама не своя. Хотя не сказать, что это было минусом. Скорее — тремя плюсами подряд, потому что так Машка могла идти рядом с ней и не чувствовать, словно органы внутри устроили дискотеку. И не чувствовать, что ноги то не слушаются, то трясутся неконтролируемо. И что в голове не гудит, не звенит, а мысли тихонечко сидят по углам, ожидая своего церемониального выхода. От таких абсурдных, неуместных идей скулы свело, и лишь сейчас Кораблёва осознала, что безостановочно лыбится, словно её шоколадом накормили. Она спрятала растянутые многообещающими размышлениями губы рукавом рубашки, точно бы откашливалась, сплёвывая тугой слой дорожной пыли. Светлана Викторовна никак не отреагировала, только потёрла пальцем переносицу, потому что пух лез везде и всюду, и поправила волосы. Машка закатила глаза. С блондинкой молчать было приятно, и висящая мёртвым грузом тишина совсем не напрягала, не пугала, не толкала к побегу на северный полюс. Наверное, даже бы хоть какие-то общие темы, что-то по интересам бросало бы в дрожь больше, чем вот это дружеское ничего. Кораблёва повторила жест математички: приподняла руку, и в мгновение зажатой в её ладони оказалась большая белая пушинка, которых, на самом-то деле, вокруг летало предостаточно, а поймать их не представлялось сложным. Девушка самодовольно воспроизвела в своей голове звук аплодисментов. Глупый, но повод для гордости. Заметив, как сильно воодушевила Машку эта игра, Светлана Викторовна иронично пролепетала: - Ты делаешь огро-о-омные успехи, — она беззлобно прыснула в кулак, боковым зрением запоминания каждый жест, каждый шаг девушки. Блондинка впервые за долгое время испытывала что-то подобное: ей было уютно, и она считала правильным тот факт, что они с Машей сейчас вместе гуляют. Что так преспокойно молчат, но уже через секунду серьёзно, с умным видом будут говорить всего лишь об одном из вечных летний явлений — тополиный пух. — Кажется, именно это называют «Ученик превзошёл своего учителя», — женщина пожала плечами, приподняла обе брови. И весь её внешний вид напомнил бы Машке кого-нибудь из подруг непременно, если бы она не осознавала: эта прекрасная спутница — действительно её учительница. Кораблёва на мгновение приостановилась, крепче сжимая кулак, потому что ей показалось, будто пушинка готовится вырваться из нежелательного плена. А потом случилось то, что девушка не будет в состоянии объяснить, какими отношениями с математичкой ни обзаведись. Она поймала блондинку за рукав ветровки, потом пальцы соскользнули на запястье, и получилось притянуть женщину к себе, лишь перехватив руку поудобнее. Она не ожидала такого от Маши, поэтому совершенно не сопротивлялась. Просто смотрела сверху вниз, чувствуя, что их непозволительно близкое положение однажды им аукнется. Школьница, наоборот, не смущалась этого. Она так пристально смотрела, так громко дышала, и исключительно она не давала впасть женщине в безрассудство. Девушка хмыкнула, выставляя перед лицом блондинки кулак, который намеревалась раскрыть. Обе знали, ЧТО там лежит, но момент был волнительнейший из всех. - Я же говорила, что я — Ваш благородный рыцарь, — Маша облизала сухие губы, всё ещё удерживая свободную руку на талии учительницы. Ей хотелось этого — держать её, чувствовать её под своими ладонями. — Будете желание загадывать? Та несерьёзность, которая содержалась в вопросе, даже не вынудила Светлану Викторовну рассмеяться. Во взгляде её блуждало смятение, будто бы Машка ей, честное слово, руку и сердце предложила. Женщина попеременно смотрела то на ученицу, то на её сжатую ладонь, и время перестало существовать вообще. В моменте, одном из многих, однако, была своя изюминка: Дымова находила себя в нём непримиримо и по-настоящему счастливой. Просто от того, что Машка стояла рядом. Что она протягивала предназначавшееся ей желание. Что она напоминала о своём геройстве, рыцарстве именно сегодня. Такая трогательная, такая лучшая. Был порыв ветра и ещё — был порыв со стороны Светланы Викторовны, когда она, вместо дурацкого желания, выбрала обнять Машку. Она прижала согласную на всё девчонку к себе и едва ли не до хруста рёбер сдавила, надеясь впитать её в себя или, в конце концов, самой в ней раствориться. Вся жизнь пронеслась перед глазами, все ужаснейшие её углы: обиды, разочарования, боль, слёзы. Но прикосновения Кораблёвой залечили их, и кинолента стала сплошным белым полотном, на котором проступали радужные узоры каждый раз, как Машка выдыхала со смешком. - Только не загадывайте мир во всём мире, — почти неразличимо прошептала Машка, устраивая свои ладони на спине блондинки. Позвонки отчётливо ощущались под пальцами, и она стала неосознанно водить рукой вверх-вниз, заставляя дыхание женщины сбиваться. — По крайней мере, на меня не загадывайте. Мне кажется, во мне столько сил нет, чтобы организовать Вам это. И бесконечный запас чего-нибудь — тоже, — весёлость в шёпоте не набирала оборот: была всё такой же аккуратной, ласкающей слух. Блондинка зажмурилась, потому что больше невыносимо было видеть, слышать, чувствовать что-то, кого-то ещё, кроме Маши. Будь её воля, она бы из себя вышла, только бы притупить свой рассудок, здравый смысл, любую другую рациональную вещь и навсегда остаться в руках этой невыносимой, настойчивой, броской девчонки. Всё изменилось в одночасье. Как на голубом полотне набежали тучи, Маше в затылок прилетел противный, скользкий, неотёсанный мужской голос, обращавшийся к ним двоим. Просил закурить, называя их «милые барышни». А потом этот человек — хотя с трудом поворачивался язык так его назвать — двинулся в их сторону. Это был словно удар ножом под рёбра, когда скручивает, отнимая воздух, и в глазах постепенно угасает картинка. Кораблёва замерла, понимая, что холодная дрожь по спине — вполне реальная. Она часто-часто моргала, прогоняя видение, но оно не прогонялось — мужчина подходил всё ближе. И тогда-то Маша приняла мгновенное решение: она схватила блондинку, которая находилась в не меньшем замешательстве, и подалась с ней в противоположную от подозрительного субъекта сторону. Кораблёва бы могла постоять за себя и — тем более — за любимую женщину, но какой-то внутренний инстинкт подсказывал: красноречивостью она не отделается. Слишком темно, слишком пусто, и из всего оружия у неё — лишь колючие нецензурные фразы, способные отправить далеко и надолго. Она подумала, что связываться с пьяным — себе дороже. К тому же, она не одна, чтобы просто брать и бросаться в пекло. Нужно, в первую очередь, прикрывать собой Светлану Викторовну. Маша неслась, не разбирая дороги. В носу так и стоял этот нечеловеческий запах алкоголя, а слёзы застилали глаза. Разговор с Дашей окончательно выбил из-под неё седло. И ещё странный тип на остановке, попросивший «огонька», показался ей смутно похожим на того, которого им с блондинкой "посчастливилось" встретить в июле во время прогулки. Хотя, возможно, все местные алкоголики не отличаются друг от друга даже банальнейшими особенностями, что перепутать их можно и днём, и ночью. Было холодно, и Маша прятала руки в карманы, сжимая в правом проездной билет из автобуса. Она добиралась всеми доступными способами, лишь бы успеть на встречу с подругой. Она бросила Антона раньше того времени, в которое он договорился её проводить. Она действительно хотела увидеться с Метельской, а получила пинка, словно была всего лишь дворовым котёнком, не вызывающим симпатии. Меньше всего она ожидала подножки именно от подруги: с ней они и в огонь, и в воду друг за другом, и всегда шли плечом к плечу. Но в момент — всё осыпалось к ногам. Не осталось прежней дружбы, не осталось готовности протянуть руку помощи в любое болото, не осталось той Даши, которая могла понять. Нет, Маша не винила Метельскую во всех бедах, ведь в ссорах всегда оба виноваты почти в равных долях. Но думать о Путешественнице было уже горько. Да и не думалось как-то — все мысли рано или поздно возвращались к тем проблемам, что терзали сердце изнутри. В тот июльский вечер Маше едва удалось успокоить Светлану Викторовну. Впечатлённая настолько сильно, она, стоило опасности миновать, разревелась и рассмеялась одновременно. Кораблёва впервые настолько близко видела такую мощную истерику. Женщина прятала лицо в ладонях, и только всё её тело содрогалось с разной частотностью. Машка её обняла, чтобы та притихла. И оно сработало: теперь раздавались тонущие в воротнике рубашки девушки всхлипы, и мокрые ладони крепко упирались ей в спину. Кораблёва гладила учительницу, не останавливаясь, по волосам, вновь дотрагивалась до выступающих позвонков, окунала пальцы под края ветровки. Иногда как будто делала затяжки воздухом, чтобы максимально увеличить количество точек соприкосновения с той, которой хотела отдать всё своё тепло. Так они и стояли: на погружённой во мрак улице города обнимались, снеся все стены, разорвав все цепи, решив предпочесть чувства любому другому, что предложит жизнь. Это было волнующе. И это было так давно, чтобы продолжать верить, будто бы это правда. Сейчас же Машке оставалось только одно тепло — кровать. Она хотела как можно быстрее добраться до дома и до утра забыться сном, который всяко лучше и прочнее реальности. * С самого раннего утра Кораблёву разбудил звонок на мобильный. Она уже достала его из-под подушки и приготовилась метнуть о стену со всей дури, когда заметила имя вызывающего контакта. Появилась и усмешка, и страх, что она натворила что-то очень-очень нехорошее. Выбор был, но она решила не склоняться к негативному варианту, поэтому, не отрывая глаза, меланхолично ответила: - Однако доброе утро, Елена Степановна, — Машка фыркнула, стараясь замаскировать любыми посторонними звуками сонную хрипотцу в своём голосе — трудовые будни в самом разгаре, а она дрыхнет без задних ног. Где-то в глубине ещё пребывающего в царстве Морфея сознания она подозревала, что Александрóвич может начать отчитывать за это в первую очередь. - Из твоих уст моё отчество звучит ещё ужаснее. Не делай так, — обиженно проскулила Лена и даже картинно отмахнулась от такого рода приветствия, пусть Машка и не могла этого видеть. - Больше не буду, — Кораблёва уткнулась в подушку, потому что искренне понадеялась, что на этом диалог вполне можно завершить. Но остатки сна растворились в воздухе, и девушка нехотя приняла сидячее положение на кровати: она не выспалась, а убивать идти ещё не была готова. Взъерошив свободной рукой волосы, она беззвучно зевнула и уставилась в стену, которая вдруг показалась чертовски красивой и интересной. - Почему ты не в школе? — вопрос заставил Кораблёву опомниться, напрячься и мысленно похвалить себя за догадливость — даже спросонок её мозг умеет-таки выдавать исключительно гениальные мысли. Маша, не колеблясь, соврала: — Мне ко второму, — хотя и был это не самый удачный вариант, поскольку первый-то урок вот-вот должен был закончиться. Значит, если она не умела материализоваться по одному своему велению там, где надо, то ко второму явно катастрофически опаздывала. Но считать и учитывать все тонкости времени не нашлось, а ляпнуть что-нибудь уже нужно было. Кораблёва после своих слов притихла, вслушиваясь в звуки на том конце провода. Она гадала: сработало или нет. Скрестив пальцы левой руки, она крепко зажмурилась — хоть бы, хоть бы. - Я знаю, что к первому. Маша про себя воскликнула что-то, напоминающее животные звуки, и скривилась, демонстрируя непонятно кому всю свою ненависть к собственному же длинному языку. И — неумению врать. Фраза Лены напомнила ей кувалду, разбивающую вазу: эффектно, но придётся покупать новую. Девушка откинулась обратно на подушку и уронила холодную ладонь на лоб: — Расписание моё выучила? Или Татьяна Александровна настучала? Слышно было, как скрипнули зубы Лены, которые она стиснула изо всех сил — иногда Машку хотелось убить. Об этом маленьком секрете Кораблёва узнала в день линейки, первого сентября. Всё бы это и дальше оставалось в тайне, если бы не одна маленькая, с разноцветными камушками деталь — кольцо. Кольцо, которое было набором с теми серьгами, что Лена подарила Маше на день рождения. Сначала девушка, когда увидела на пальце русички знакомый набор драгоценных камней, не поверила ни себе, ни глазам — так не бывает. Ей стало смешно от самой себя, что вздорные предположения бьют по здравому смыслу в неожиданных местах и в неподходящие минуты. Но в голове почему-то всё сложилось более, чем идеально: эти двое нашли друг друга. У Татьяны Александровны, Маша знала, в семье проблем тоже выше крыши: муж постоянно неизвестно где пропадал, иногда мог руку поднять да и саму брюнетку, кажется, давно разлюбил; сын рос, и на первом месте ему становились друзья, а не дом и родители. Лебедева давно потерянная ходила, словно всего и сразу лишилась. А Лена после расставания с Машкиным отцом нигде долго не задерживалась: тут роман, там роман, но никаких чувств — чисто выгодные взаимоотношения. А со встречи с брюнеткой в жизни Александрóвич всё устаканилось, она осела в одном месте с одним человеком и наслаждалась каждым мгновением. Маше только всё никак не удавалось понять, каким вообще образом их угораздило сойтись. Они ведь и виделись всего один раз — в театре. Да, Татьяна Александровна сногсшибательно выглядела в своём брючном костюме и улыбалась постоянно, и пахло от неё невероятно. Но — существует ли любовь вот прямо с ПЕРВОГО и единственного взгляда? Хотя, впрочем, внешнего вида Лебедевой было более, чем достаточно, чтобы по уши утонуть в ней. Машка и сама чуть про любимую блондинку не забыла, пока оценивала прекрасную фигуру русички. В общем-то, Кораблёва радовалась за обеих и радела за их отношения в первых рядах. Её напрягал один только факт — они вдвоём, скорее всего, собирались вот-вот организовать против девушки заговор, окружить со всех сторон и атаковать, не давая возможности даже удивиться. От этой ничем не подтверждённой, но имеющей место догадки периодически передёргивало. - Принцесса, они обе за тебя волнуются, — отчаянно выдохнула Лена, как будто это могло пронять Машу и та бы сразу кинулась перед всеми извиняться. По крайней мере, женщине хотелось в это верить. Каждому человеку нужно верить во что-нибудь, иначе сойти с ума будет проще простого. - Сомневаюсь, — Кораблёва, сложив губы трубочкой, медленным движением чуть сместила их вправо. — Светлана Викторовна волнуется только за себя. Ну, а вообще — мне всё равно, — пожав плечами, она немного сбила подушку и тут поняла, что пора бы уже вылезать из кровати. - Маш, ты уроки прогуливаешь по-страшному. А у тебя в этом учебном году экзамены, и нужно готовиться. Ты ведь, кажется, уезжать собиралась? — Лена набрала больше воздуха в лёгкие, потому что знала падчерицу и её манеру перебивать, возражать, возмущаться, поэтому, и не позволив той рта раскрыть, добавила: — Конечно, ты всё хорошо сдашь, баллы будут высокими и достаточными для поступления — я в этом и не сомневаюсь. Но могут быть и более серьёзные проблемы из-за того, что ты появляешься в школе раз в неделю. Или — и того реже. А ты непробиваема. Говоришь, что тебе всё равно. Во всяком случае, по телефону, — женщина сделала глоток кофе, который стоял у неё на столе под рукой с самого её прихода на работу. — Я хочу с тобой поговорить с глазу на глаз. У меня в час начинается обеденный перерыв. Жду тебя в кафе напротив моего агентства. Не придёшь — собственными руками уши тебе оторву, — она сдавленно усмехнулась, но решила не сбивать ритм своей напускной строгости: — Я не шучу! - Оке-е-ей, до встречи, — Маша сморщила нос и, убрав трубку от уха, ещё какое-то время вглядывалась в экран, пока мачеха не сбросила. Этот звонок был плахой, а лезвие должно было обрушиться на её шею в тот момент, когда все офисные работники будут преспокойненько уплетать за обе щеки бизнес ланчи. * Привести себя в порядок труда не составило, а вот добраться до кафе было целым испытанием — Машка, за всю свою жизнь не выбиравшаяся в центр в такое время, и знать не знала, что в ИХ городе могут быть пробки. Поэтому, когда трястись в автобусе уже не было никакого смысла, она за пару остановок до своей вышла из него и отправилась пешком. Погода позволяла прогулки: недолгие, спокойные и без озорства. Собственно, много Кораблёвой нужно не было — на своих двоих она долетела за пятнадцать минут, и ни на секунду на встречу с мачехой не опоздала. Александрóвич уже сидела за столиком, когда девушка вошла в кафе, и со сладкой улыбкой перебрасывалась с кем-то сообщениями. Маша, собственно, точно знала, с кем, поэтому очень живо, очень ярко представила Татьяну Александровну, сидящую на уроке у каких-нибудь пятиклассников и из-под учительского стола написывающую Лене смс-ки. Забавно выходило. - Оторвись от своего телефона! — Машка чмокнула мачеху в щёку и быстро приземлилась на стул напротив, попутно скидывая с себя большой шарф и ветровку. Официант тут же подоспел к их столику с дежурной улыбкой и с меню. Пока Лена убирала мобильный, Кораблёва уже выбрала, что заказать — дома она так и не позавтракала, кушать не особо хотелось, так что остановиться на чём-то оказалось просто. Александрóвич, не советуясь с меню, взяла свой набор «как обычно», после чего парень в форме и с их заказом точно так же, как появился, скоро удалился. - Принцесса, где ты потерялась? — сложив руки перед собой на стол, Лена склонила голову в бок, и её испытующий взгляд вперился в падчерицу. Даже во внешнем виде девушки не было ничего из прошлого — совсем новая, совсем чужая. Отстранившаяся от своей прежней жизни, нашедшая что-то новое для неё, но пугающее всех остальных. - Я не терялась. Я здесь, живая и здоровая. - Мань, Тан... — Лена осеклась, думая, как бы лучше назвать при девушке свою возлюбленную. Маша обратила внимание на эту заминку, но попыталась спрятать упрямую усмешку, опустив глаза в карту с бизнес ланчами, — Татьяна Александровна сказала, что ты вообще перестала ходить в школу. Даже к ней ходить перестала. Ни с кем не разговариваешь, никому ничего не докладываешь. Даша — и та — на вопросы о тебе руки в стороны разводит. Что происходит? - Вы часто с Татьяной Александровной про меня говорите? — Кораблёва поймала пальцами локон, который мешался значительнее остальных, и принялась нервно его крутить, то связывая в узел, то сматывая в жгут. Иногда дёргала так сильно, что в любой другой ситуации вскрикнула бы от мимолётной вспышки боли. Но сейчас напряжение перекрывало остальные чувства, делаясь самым острым из всех. Заставляя вымученно пыхтеть. Лена сорвалась, не выдерживая накала: - Машк, не уходи от темы! — получилось настолько громко, что кто-то из-за соседних столиков оглянулся на них. Она прикрыла глаза на долю секунды, досчитала до пяти с невиданной скоростью, будто у неё после единицы сразу пятёрка-то и идёт, и уже более спокойным тоном продолжила: — Это не дело. Прогулами ты ничего не решишь. Я не знаю, что там у вас со Светланой Викторовной произошло, происходит. Лишь в общих чертах, — Машка потупила взгляд, и на лицо словно краски красной обильно плеснули: никогда ей ещё не было так погано перед мачехой, которая — вдобавок к прочему — была в курсе даже про математичку, про "отношения" с ней. — Но это не даёт тебе повода вообще в школу не ходить. Откуда у тебя вообще эта привычка завелась? Ты раньше всегда исправно все — или почти все — уроки посещала. - Это было раньше. Кораблёва чувствовала, что на пределе. Что уровень её возможностей достигает критической отметки, и значит, через минуту-другую из неё может что угодно плеснуть, не заботясь, кого заденет, а кого — нет. Она честно не хотела ругаться с мачехой, потому что безумно и бездумно её любила. Лена для неё навсегда оставалась человеком, кому можно доверить залечить любую сердечную рану. Кто за самый короткий срок стал роднее всех, привязанных к ней по крови. Кто заменял каждого из членов семьи просто потому, что действительно сам этого хотел. Но теперь Машке казалось, что Лена, сама того не подозревая, пересекает какую-то очень опасную грань. Ту тонкую линию, где обрывается любовь и начинается если не ненависть, то недоверие — точно. Девушка пыталась её оттолкнуть, приложила все усилия. Но снова узнавала свою мачеху — та шла напролом. Надоумила её Татьяна Александровна читать лекции о вреде прогулов и вряд ли что-то могло остановить её прежде, чем она уткнулась бы в сплошную стену. И вот она идея: Машка сама была такой стеной. Непробиваемой, как сказала Александрóвич. - Сейчас-то что изменилось? Почему ты такая стала? — Лена часто задышала, и было видно, насколько невыносимо ей контролировать свои эмоции, когда они изо всех щелей просятся наружу. — Мне не нравится, как ты относишься к этой ситуации: будто так и должно быть, — она выбросила в сторону падчерицы руку. И жест сработал, как красная тряпка для быка: - А мне не нравится, что вы все на меня накинулись, — Кораблёва треснула по столу ладонью, точно бы это он обвинялся во всех смертных грехах. И её не волновало, как они с Леной выглядят со стороны. Что подумают люди, что скажут. Какими комментариями будут сопровождать их диалог и Машкин громкий уход. Кто запомнит, кто покрутит пальцем у виска. Ни один человек здесь, в этом кафе, больше не имел значения — школьница дальше злости своей ничего разглядеть не могла. Или не хотела, в конце концов. — Не нравится, что всем и каждому плевать на меня. Побоку. Никто! Никто не пытается меня понять: спросить, как я, что я, зачем я. Почему я не хожу в грёбаную школу и от всех шугаюсь. Почему мне так жить надоело. Слёзы обожгли щёки. К ним, наверное, можно было поднести спичку, чтобы они вспыхнули. И, не желая никому их вдоволь показывать, она сбежала. Просто схватила со стула одежду и вылетела. Только колокольчики над дверью вдогонку ей болезненно звякнули, разбивая оцепенение среди людей.