Принцесса?!

(Маша. Взгляд со стороны) // Она держала моё лицо, а я не могла отступить назад. Меня приклеили к полу. Приколотили. Я приросла ступнями к чертову линолеуму с выцветшими чёрными ромбами. Раз-два-три. Я или с силой оттолкнула её, или резко отшатнулась сама. Шага собственного я не почувствовала, значит, возможно, подвинула её. Она оборвала выдох, который обещал быть тяжелейшим из всех. Раз-два-три. Я выстрелила в неё ненавидящим взглядом. Треснула им прямо ей в грудь, и он, казалось, прошёл насквозь. Навылет. Но она даже плечом не повела, не моргнула. Не дёрнулась. Раз-два-три. Я зачем-то занесла над ней руку. Наверное, хотела ударить. Хотела причинить хотя бы крошечку той боли, которой она подпитывала меня. Которую я глотала в течение этих полутора лет. Которая, как награда, торжественно сверкала у меня на груди изо дня в день. Я ненавидела эту женщину всем сердцем. И всё тем же самым сердцем бесконечно, безумно, беспощадно, безобразно любила её. Любила так, что готова была ради неё рвать на себе волосы. Рвать свои же раны, пуская из них кровь и плоть. Курить, гулять, воровать или слушаться всего, вышивать крестиком, этикетничать. Всё, чего душа пожелает — лишь бы доказать, что я стою. Что я достойна, чтобы она дышала со мной одним воздухом. Чтобы жила под одним небом. Я сглотнула грубый рык, распластавшийся на языке. И всё, что мне осталось, — пилить её взглядом. Долго и мучительно. Я будто со стороны видела, как налились кровью глаза, как взбухла на виске венка, как крылья носа раздулись и чуть ли не пар стал валить из них. Я была жалкой в своём проявлении наигранной ярости. Потому что, на самом деле, её я не чувствовала. Я чувствовала отчаяние. Я ощущала его каждой клеткой того тела, которое меня не слушалось. Которое мне больше не принадлежало. Отчаяние кипело в жилах, а наружу рвалось ядовито-красными пятнами. Я словно с цитрусовыми переборщила. На щеках предательский румянец не оставил ни следа бледного. Шею и грудь жгло, как будто клейма ставить на мне было некуда. Отчаяние сочилось через каждое движение, каждый взгляд, и мне захотелось обнять себя. Обхватить плечи, забившись в угол, и укачивать, будто бы я — куколка, для которой наступил тихий час. Я наблюдала за происходящим, словно была случайным зрителем. Тем, кто забрёл на огонёк. Или на пепелище, оставленное путниками. И я видела, как меня дурманило от аромата её духов. И я видела, как сама же металась: броситься ей навстречу или броситься к двери. И я видела, что вот-вот должна была выбрать первое. Я, по крупицам соскребав, собрала себя, свой здравый рассудок и ударила ногтями по ладоням. Маникюру было пару дней, и он так ловко, так правильно и, вместе с тем, очень больно пробил кожу. Багровые бусины своим видом гипнотизировали. Боже, как же тупая боль в ладонях отрезвляла. Боже, как же хотелось снова поцеловать эту женщину! Я распознала шевеление, и тогда же ресницы взметнулись вверх и слеза не успела соскользнуть с них должным образом. По щеке или на блузку. Она просто куда-то делась, что, впрочем, было прекрасно. Самое время, чтобы не показывать блондинке слабость. Чтобы не показывать, что я, оказывается, тоже живой человек. И мне пришлось выдвинуть руку вперёд, восстанавливая между нами границу. Ту жалкую черту, которую запрещалось пересекать всяким учительницам без особого приглашения. Я могла бы возвести стену, и пробивать её женщина могла бы уже годами и десятилетиями, стёсывая костяшки до открытых ран. Но я уже осталась без сил. Меня хватило на дурацкий жест, в котором указательный палец тыкался то в неё, то в меня. Это значило что-то вроде «нет, нет, сохраняйте дистанцию — вот такую, как сейчас». Только вот женщина, самобытная и вечно лучше всех знающая, не послушалась. Она нарушила мою зону комфорта, снова разрывая и разрушая на своём пути всё. Всё, до чего дотягивались её ласковые и безжалостные руки. Блондинка уронила меня в свои объятия, и её подбородок впечатался в мою макушку. Ладони, казалось, были везде. Они растворяли боль, единственный раз дотрагиваясь до места, откуда пульсировали мучительные на вкус волны и сочилась кровь. Она шептала. В бреду шептала что-то, напоминающее стихи. Бесполезный, бессвязный поток стихов. И я вздрогнула от осознания, что мне всё это нравится. Впервые за долгое время мне было просто и спокойно. Просто спокойно, потому что та, за кем я гонялась, сама пришла ко мне. Сама утопила меня в своей ласке. Сама поняла, что не хочет меня терять. А я так надеялась кривить при ней презрительно рот. Закатывать глаза, чтобы она сомневалась, не больно ли чисто физически проворачивать такие фокусы. Бить то, что попадётся под горячую руку. И бить, в основном, об неё. Об её голову. Снова, скорее всего, для того, чтобы она страдала хотя бы на десятую долю моего. Я вырвалась. Мне было тепло с ней, но ком в горле, напоминающий, что теперь она ничего не исправит вот так легко, заставил скинуть с себя её руки. Она цеплялась за меня, как за спасательный круг. Как за костыли, без которых даже с одной только сломанной ногой нельзя нормально стоять или ходить. Она хотела вернуть меня обратно. А я отскочила к двери, забывая, что ключ не у меня. - Я Вас ненавижу, — взревела я, перебирая бессильными ногами в сторону от этой женщины. Подальше. Как можно дальше, только бы не с ней рядом. — Вы всё испортили! Извратили! Исковеркали всё, что я Вам доверила! — я вцепилась в волосы и беспомощно дёрнула их, возвращая ощущение телесной боли. Корни заныли, точно весь день их стягивали десятки резинок и шпилек. Я подумала, что гимнастки там всякие — самые бедные из всех известных мне видов людей. Проклятые волосы, идеально уложенные в пучки на каждое выступление, болят, как если бы они действительно были свежим ожогом или порезом. Я набрала воздуха. Лёгкие приняли лишь половину, и я закашлялась. А сама представила, какой — снова — жалкой выгляжу перед той, которая не заслужила. Которая должна идти к чёрту. - Вы чудовищны! Вы мне противны! Я не хочу Вас знать, — мне хватило той секунды, пока блондинка приходила в себя от моих слов, чтобы подлететь к ней. Я приблизилась вплотную. И она, казалось, думала, что я действительно ударю. Что теперь не просто замахнусь, а и опущу, по крайней мере, ладонь на её лицо. На её красивое лицо. Мне духу не хватило. На губах появился солёный привкус — знак моего окончательного поражения. Я сложила всё своё оружие. - Я Вам так верила, так хотела, чтобы и Вы мне верили. Я Вам отдала больше, чем могла — выгребла, выскоблила из себя, проделав дыру до дна. А теперь сама провалилась в эту дыру. Застряла. И ни одно Ваше слово, ни один дурацкий Ваш поцелуй мне не поможет. - Маша... — женщина выдохнула, обхватывая себя руками. А я ощутила из глубины себя рвотный позыв, стоило распробовать собственное имя, соскользнувшее с её губ. Противнее что-то не вообразить было. - Что Вы пытаетесь себе доказать? Какие слова говорите каждое утро, чтобы оправдаться? Чем Вы считаете произошедшее сейчас? — я сверилась с часами лишь для вида, потому что знала — эти драгоценные секунды нужны моей собеседнице для поиска ответов. - Я... — она опустила руки и голову. Мне было смешно смотреть, как она сдаётся. Но тупого самодовольства хватило на оскал. Такой, будто меня под подписку выпустили из клетки зоопарка. Женщина, правда, даже не заметила этого. — Я... не знаю. Я хочу, чтобы ты была рядом. Я хочу попытаться склеить. Собрать и склеить. Я точно бы читала её мысли. Подкорки её сознания, распечатанные на школьном принтере. Это была прошитая кипа бумаг, где без абзацев и пустых строк были написаны все её сожаления. Что она не хотела так поступать со мной. Что она боялась сделать другие шаги. Что ей нужно было время, а я почему-то вечно много требовала. Что мы нарушаем все законы: нашего государства и чисто моральные. Хотя ей, откровенно говоря, было плевать на мораль. Ведь она даже не стеснялась пользоваться затасканными фразами, местами — почти дословными цитатами из бульварных романчиков и розово-ванильных киношек. Она искренне верила, что я поведусь на её речи о любви и невозможности преодолеть разницу между нами. Вот только единственной разницей между нами было то, что я едва держала себя в руках, а она меня — держала за дуру. Я молилась, чтобы зазвонил телефон или этот отвратительный день внезапно закончился. Но всё действовало против меня. Она продолжала сыпать чем-то, от чего сводило органы. От чего подкашивались ноги. От чего перед глазами мелькали мушки. Я могла бы, возможно, заткнуть её. Поцелуем или кулаком. Могла бы, а не делала этого. Стояла, лупилась на неё, словно она была изваянием, гипсовой статуэткой, и напоминала себе, что дышать — нужный безусловный рефлекс. Я боялась, что такими темпами у меня может развиться то ли астма, то ли психическое расстройство. И первое, и второе пришлось бы лечить — тратиться временем на визиты к врачам, тратиться деньгами на лекарства, всякие сопутствующие этому приборы, приспособления. Поэтому и было решено избавиться от единственного и, надо сказать, естественного источника всех моих бед. Всех болей, болезней. Всех негативных порывов и ночных кошмаров. Я резко нажала женщине на плечи, заставляя сесть на стул. - Читайте по губам: я Вас ненавижу. Не-на-ви-жу. И могу сделать фонетический разбор всего предложения, если это непонятно. Вы мне надоели. Я устала. Хватит — набегалась. Я выцарапала из её руки ключ, пока она пыталась отыскать в моём взгляде хоть толику смешинки. Толику шутки. Понять, что я совсем не играюсь, ей, надеюсь, удалось тогда, когда я специально громко, почти оглушающе хлопнула дверью. Даже стены школы будто содрогнулись от этого. // * (СВ. Взгляд с ЕЁ стороны) // Губы как будто склеились намертво. Я могла ей ответить. Я хотела ей ответить. Но связки рвали только её имя. Одно её имя. Маша. Моя девочка. Та, которую я по крупицам растеряла. Которую не ценила всё это время. Которая теперь готова была, если бы в её ладонь прямо сейчас вложили пистолет, выстрелить в меня. Она бы ни секунды не поколебалась, а я, может быть, даже раскрылась бы. Раскинула бы руки в стороны, чтобы ей пришлось максимально небрежно снять предохранитель и спустить курок. Это спасло бы нас всех. Что-то внутри меня потянулось к ней опять. Я выставила перед собой дрожащие ладони, оставляя их на таком расстоянии друг от друга, чтобы между ними точно поместилась её хрупкая фигурка. - Что Вы пытаетесь себе доказать? — осадила она меня, впиваясь колючими интонациями прямо в горло. Мне захотелось отпрянуть куда-нибудь за пределы кабинета. — Какие слова говорите каждое утро, чтобы оправдаться? — она тряхнула волосами, рассыпая их по плечам. Щёки горели, глаза горели. А я всё ещё не могла говорить. — Чем Вы считаете произошедшее сейчас? — она подняла рукав, обнажая запястье с часами. Потом бросила взгляд на настенные, которые чуть ли не с застройки школы висели здесь над доской. Я знала, что она даёт мне время. А мне не хотелось этого времени. Мне хотелось раствориться в пространстве и очнуться где-нибудь летом полуторагодовалой давности. Когда ничего этого ещё не было. Когда передо мной стоял выбор, в котором, имея опыт, я бы уже не ошиблась. Я бы сделала всё по-другому. Тогда бы сейчас мы не находились в этом городе вместе, не пытались бы задавить друг друга словами и взглядами. Не спрашивали бы неуместных вопросов. Не готовились бы драться, не роняли бы невзначай слёзы и так же невзначай не стирали бы их. Мы бы не знали о существовании друг друга, и этот факт непомерно бы спас нас обеих. - Я... — выдох напомнил букву. Я поняла это по вздёрнутому носу Маши. Она посмотрела на меня, на секунду глазами столкнулась с моими, и я заметила угасающий, но всё же интерес в них. Она жаждала моих слов. Жаждала ответов, которых я не могла дать. Пусть и старалась. Пусть и лишь убеждала себя, что старалась. Сердце колотилось о рёбра, подобно невинно осуждённому. Успокоиться помог бы стакан воды или флакончик яда. - Я... не знаю, — честно выдохнула я, когда мыслей о мышьяке стало слишком много и они превратились в невыносимые. — Я хочу, чтобы ты была рядом, — улыбки не было. Она едва промелькнула в голосе, потому надежда на лучшее обухом тут же вдруг огрела по голове. Но с миллионной попытки удалось их затушить. Надежда всегда умирает последней, но мы умудрились похоронить её в числе первых. Ирония жизни, чтоб её. — Я хочу попытаться склеить, — в глазах защипало. В сердце — защемило. — Собрать и склеить. Я отчего-то явственно представила, как, ползая по полу, собираю осколки наших с Машей жизней. Как складываю их край к краю, чтобы не было зазоров. Как пытаюсь восстановить прежний рисунок, который будет обязательно обильно полит клеем. Лучшим на прилавках магазинов. Лучшим на рынке во всех ценовых категориях. Но она мне не верила. Я распознавала это по её дыханию, в котором сквозило отвращение и, одновременно, усмешки от превосходства её в данной ситуации. Наверное, она тоже вырисовывала себе такие картины. Но — какими-то неаккуратными штрихами, с постоянными исправлениями, кладя всё и вся на пропорции и формы. Она рисовала карикатуру моего унижения. Которое я, впрочем, заслужила. Я могла и хотела отдать себя Маше на растерзание. Она, казалось, услышала мои мысли. Вынудила сесть на стул, стискивая до синяков плечи. Взгляд у неё озверел. Она планировала напугать, планировала пустить по телу разряд тока, планировала заставить дрожать, умоляя и глотая слёзы. Стоически я ждала дальше. Того, что случится в следующую или через неё секунду. Её лицо было точно перед моим. Самый близкий контакт с момента, как она снова призналась мне в ненависти. Зелёные глаза Маши были сдержанными: ничто в них не выдавало её внутренних бурь и ураганов. Можно было бы даже подумать, якобы эта девочка никогда и не знала ни боли, ни предательств, ни уничтожающих поражений. Её полные свежести весенней листвы глаза были просто глазами. Губы растянулись в хищной ухмылке, и мне захотелось зажмуриться. - Читайте по губам: я Вас ненавижу. Не-на-ви-жу. И могу сделать фонетический разбор всего предложения, если это непонятно. Вы мне надоели. Я устала. Хватит — набегалась. Слова летели со свистом вниз, куда-то глубже желудка, отчего захотелось свернуться калачиком прямо на полу. Резко, колко. Булыжники сносили за собой всё, что можно и нельзя. Не жалели, не пытались войти в положение. И от них некуда было увернуться, они находили в любом уголке. Проникали в любое укрытие, чтобы уже с двойной силой врезаться в тело. Потом врезался хлопок двери. Он оглушил и заставил закрыть уши ладонями. Зажать, находя в этом спасение. Следом завибрировали стены; школа сразу же почудилась такой хрупкой — вдруг не выдержит, вдруг камня на камне не останется. Но скоро всё успокоилось. Стихло почти до мёртвой тишины. Единственный звук, имеющий право сотрясать здание, находится внутри на постоянной основе. Звонок грянул неожиданно. Вместе с ним грянула толпа шестиклассников, и я, чтобы они ничего не заметили — ни слёз, ни сбившейся ткани блузки, отвернулась к доске, записывая тему урока. Хотела бы я поговорить с ними про нездоровые отношения, про токсичность человеческих чувств, но у нас по программе было основное свойство дроби. Только это. Она набегалась, а я не сдамся. Я люблю её. // * Даша отлично изображала обиду. Отлично куксилась, надувала губы и демонстративно отворачивалась от источника, сделавшего неприятно. И всё для того, чтобы получить заслуженную порцию извинений и признание, что Метельская — образец дружбы, любви или ещё чего-нибудь. Иногда со стыдом, иногда с наслаждением она подтверждала для себя — ей нравится такое повышенное внимание к себе. Когда обидчик много и глубоко о ней думает. Когда старается найти путь примирения, который воодушевит Дашу. Когда делает всё это исключительно для неё. Жизнь Путешественницы не полнилась рыцарями и подвигами, поэтому неподдельный кайф она высасывала из вот таких вот ситуаций. И пусть как эгоистка. Пусть! Зато получала своё. В этот раз Маше было сложно найти подход к подруге, ведь та резко заделалась предвзятой особой. Она воротила нос. Она отталкивала Кораблёву. Она прямым текстом говорила, что такие друзья ей без надобности. Да и кому бы они вообще за надобностью были! Так что попотеть пришлось. Обратную дорожку к сердцу Даши Маша выкладывала медленно, с трудом, будто в час по чайной ложке. Но оно того стоило — так Кораблёва решила, когда они встретились с Метельской у кинотеатра. Путешественница неизменно, подобно истинной леди, задерживалась на несколько минут. Машке приходилось возить пальцами по экрану смартфона, пока взгляд особо даже не цеплялся за картинки, за тексты, которые мелькали. Глупое времяпрепровождение спасало ожидание. Метельская подлетела сзади и обняла так крепко, что почти захрустели рёбра у обеих. Какая-то женщина в такт Маше ахнула от такой неожиданности. - Я всё ещё верю, что мысль помириться со мной возникла вперёд мысли поделиться тем, что произошло между тобой и СВ, — Даша пихнула в бок подругу, которая едва успела одёрнуть куртку, как её потащили в сторону входа. До сеанса были минуты. - Что между нами произошло? — Кораблёва покосилась на Дашу и, когда ей за шиворот неожиданно сорвалась с крыши капля недавнего дождя, осознала, что должна была иначе ответить. Должна была зацепиться за смысл из самого начала фразы Путешественницы. Она поправилась: — То есть, чёрт, конечно, я не преследовала никаких целей, кроме как помириться с тобой. Никакой выгоды. - Я рада, — на секунду Даша уронила ей голову на плечо, сладко мурлыкнула, и тут какой-то парень придержал им дверь — пришлось расцепить объятия и, в принципе, прервать тёплую сцену воссоединения лучших подруг. — Половина школы видела, как она тащила тебя по коридору. Другая половина слышала, как вы орались в кабинете математики. Эмоциональные какие. Маша трудно сглотнула, представляя, о чём обе половины школы могли подумать. Дурацкие ведь сцены: что в коридоре, что в кабинете. - Мы с тобой обязательно поговорим об этом после фильма. А пока — пошли, я куплю тебе поп-корн. Метельская вцепилась в Машкину руку, и та почувствовала, что всё вернулось на круги своя. Что всё как в старые-добрые времена. Словно и не было того промежутка времени, той пропасти, когда не хотелось без Даши жить.