Принцесса?!

В школу Маша и Татьяна Александровна пришли вместе. Без разницы в пару-тройку минут. Без попытки представить всё так, будто они встретились по дороге, чтобы ничего лишнего не подумали. Потому что думать-то было нечего — все и так знали про их хорошие отношения. Знали, где Кораблёва прогуливает уроки, на которых зачастую кто-то нагло вампирит её энергию. Знали, как русичка выделяет Машу среди всех — из раза в раз ловкой рукой чертит аккуратную и тонкую линию под её именем. Знали и — просто знали. Их общение, неуставное, давно перестало быть достоянием всей школы. Уже никому и дела до них не было. Они разошлись в холле. Татьяна Александровна спешно полетела в сторону своего кабинета. Машка же медленнее улитки ползла по лестнице в кабинет географии. И почти сразу она почувствовала это забытое ощущение. Которое придавало скорости. Которое убыстряло шаг. Ощущение, что все смотрят. Тычут невидимыми копьями взглядов в спину. В позвоночник. И она точно была уверена — соль не в их милых с Татьяной Александровной улыбках. Девушка шла по коридору, втягивая голову в плечи. Ей казалось, она уже липкая от этого постоянного к ней внимания. Будто все вокруг следят за каждым её шагом. Ведь они докопались до истины: расковыряли душу ей, математичке, пустили туда свои щупальцы; по кирпичикам разобрали их отношения, стремясь очернить всю суть, всю сердцевину. И ей хотелось кричать, рвать на себе волосы, чтобы переключить их хоть на что-нибудь другое. Чтобы они забыли о ней с блондинкой, чтобы перестали думать, как вчера эти двое ссорились и целовались. Чтобы достали телефоны, снимали, смеялись и знать не знали, что у них под носом кто-то посмел грубо нарушить школьный устав. Машка вбежала в туалет и склонилась над раковиной. Она обещала себе сохранять обладание, но не сложилось. Похоже, воспоминания о вчерашнем происшествии оказались сильнее её. Они были такими крепкими, такими нетрезвыми, что отравили. От них кружилась голова и перед глазами мелькали круги. А разум сам дорисовывал удобные ему иллюзии, галлюцинации. И Машка никак не могла отделаться от мысли, что её медленную потерю рассудка могут начать транслировать в прямом эфире. Что все вокруг знают о том, о чём знать НЕ ДОЛЖНЫ. Грянул звонок. Вместе с ним зашкалил уровень децибел в детских голосах. Послышались смачные ругательства пацанвы, за ними — укоризненные возгласы учителей. И разом — всё стихло. С последней хлопнувшей дверью в миг притупились все звуки. Посторонние, местные, необходимые, новые. Любые. Словно одним махом вымерла вся школа. Тишина была упругой, мягкой. Её можно было не только чувствовать, но и трогать. Она, словно оберегая всех в неё входящих, забивалась, заливалась сладкой патокой в уши. И от этого казалось, что временами глохнешь и теряешь связь с реальностью. Она ничем не прерывалась, не нарушалась. Ни единого шороха или скрипа — ничего в неё не врезалось, разрывая цельное покрытие. И она была приятной, в ней было удобно жить и думать. Маша стояла, склонившись над раковиной, и совсем не торопилась на урок. Ей география всё равно по жизни вряд ли пригодится. К тому же, если первые два из пяти уроков пропустила, день можно считать обречённым. Смытым в трубу. Девушка прислонилась горячим лбом к школьному зеркалу. Грязному, в разводах и бесчисленных следах пальцев, пахнущему то ли лимоном, то ли спиртом. Но догадка о том, что такие выкрутасы, по меньшей мере, негигиеничны, была ничтожной. Абсолютно маленькой в море тех мыслей, которые лились в голову, как вода из крана. И чем усерднее крутишь вентиль, тем яростнее поток. Она не хотела думать. Не собиралась. Но остановить все эти глупости в черепной коробке было невозможно: она заполняли собой всё пространство, находили все-все потайные углы, компановались и комплектовались. Это было чудовищно. Маше казалось, что прямо сейчас её может вывернуть наизнанку. Что весь её несуществующий завтрак просто выйдет из неё вон. Со вчерашнего эксцесса ещё не минули сутки, но девушка уже знала, как выкручиваться. Как выпутываться, не применяя ножниц и разных острых слов. Она могла бы признаться в чёртовой гениальности своего плана, если бы план не принадлежал Татьяне Александровне. Возможно, появление на пороге квартиры русички в грёбанную рань было бесцеремонным. Было вне этикета, которому Машку так старательно обучала бабушка, мол «ты должна воспитать в себе истинную леди» — а должна ли? И возможно, она мало взвешивала все «за» и «против» и не нашла достаточно вариантов в поисках собеседников. Но ведь она оказалась крайне права, раскрыв карты именно перед Лебедевой. И будь она тысячу раз проклята, если кто-то скажет, что нет. Маша вздёрнула в воздух нос, когда что-то странное коснулось её. Это было со всех сторон. Это был звук неторопливых, аккуратных шагов и скрип старых половых досок под ними. Это был тончайший цветочный аромат, перебиваемый какими-то незначительными нотками цитрусов. Это было тепло, которое могло согреть сердце и руки даже в такую промозглую осень. И Кораблёва знала, что это. КТО это. Машка ошиблась лишь в единственном — Светлана Викторовна была не, как она предполагала, в балетках. Блондинка была на каблуках. На чёрной лаковой шпильке, так выгодно подчёркивающей её стройные ноги. Женщина вошла и замерла, когда взгляд Маши выстрелил в неё. У неё сразу же перехватило дыхание, и рука, держащаяся за косяк двери, предательски покрылась испариной и задрожала. Завибрировала почти, что это можно было невооружённым глазом заметить. Стены точно загудели. Кораблёва прогуляла первый урок — математику. И потому надеялась, что хотя бы до вечера избавила себя от вынужденности пересекаться с блондинкой. Ну да, жизнь активно нарушает любые законы логики. Кроме того, подсознательно Машка чувствовала, будто математичка просто так очередной её прогул не оставит. Теперь не оставит. Она вгрызётся ей в шею и будет трепать, пока одиннадцатиклассница не признает полное поражение. А для обеих не было секретом — не признает. Потому что адски принципиальная. Путей к отступлению не было. Был только вариант ещё ближе столкнуться с блондинкой носами. Машка поклясться была готова, что где-то не очень глубоко в ней развернулась битва. Борьба и на жизнь, и на смерть. Одна её половина, может быть, не особо умная и рассудительная, до дрожи хотела броситься в объятия Светланы Викторовны. Её не смущало ни то, что они в школе, ни то, что убить друг друга готовы после вчерашнего. Ну, или что-то другое, чему, впрочем, тоже не место в храме науки. Вторая же половина стояла с транспарантом — «Не смей!» — на защите своих интересов. Она была более адекватной, более... здоровой, в общем-то. И план, который был предложен до этого, её устраивал по всем пунктам. Она была за то, чтобы не торопиться, и, конечно, за то, чтобы заехать блондинке по лицу. Но ВСЁ Машкино нутро, полностью и без остатка, согласилось в одном — в диком желании провалиться сквозь землю. От стыда, от злости, от негодования. От чего угодно, что может расколоть почву под ногами на половины. Светлана Викторовна молчала. И отсутствие мало-мальски реакции на Машу у неё перед глазами девушку начинало по чуть-чуть раздражать. Теории о равнодушии дали о себе знать: казалось, блондинка смотрит сквозь, уставившись на кафельную стену. Может быть, даже считает на ней трещинки. Всяко, судя по всему, интереснее, чем отвесить прогульщице подзатыльник. Женщина проморгалась, сгоняя морок и пелену с глаз. Да, перед ней стояла Маша. Стояла и смотрела на неё так, будто раздевала взглядом. Учительница поёжилась, и единственным манёвром, сглаживающим неловкую ситуацию, было узнать, который час. Она точно уверилась, что поймала свою ученицу минут десять спустя от начала урока. И на первом её тоже не было. Появился повод завести шарманку о выпускном классе и экзаменах. Стрелки на часах сошли с ума: замерли на месте, когда была ещё перемена перед третьим уроком. Женщина тряхнула запястьем, но им хоть бы что. В эту же секунду у Кораблёвой заработал мозг. Она заглушила все голоса в своей голове, заткнула за пояс чувства и неслушающимися ладонями отодвинула Светлану Викторовну. Просто подошла, обняла за талию и, вырвав ту из транса, отпихнула от двери. Математичка даже что-то сказать хотела перед этим, но от неожиданности у неё весь воздух из лёгких выбило. Стремительно пересекая коридор, неся себя подальше от туалета, Машка фантазировала, каким эпичным выйдет после этой сцены вечер. И надеялась, что её липкие ладони не отпечатались на блузке женщины. * Чёртова гениальность сработала на все сто. Но перевёрнутая с ног на голову. Если бы Татьяна Александровна в своё время подалась в писатели, то сфера образования бы это не пережила. Лишилась бы всего на свете. А вот мир прозаиков /и — частично — поэтов/ обрёл бы бриллиант. Её бы ценили и уважали, осыпали комплиментами, просили расписаться на её же книгах. Её бы цитировали. Её бы сравнивали, возможно, с Достоевским или даже с Прустом, к которому она тяготела. Со стилем котого хотела бы иметь много общего. Именно с мыслями о Прусте Маша топтала пыльными кроссовками улицы города. Любой человек, заставляющий нас страдать, может быть причислен нами к божеству, он его фрагментарный отблеск и его последнее звено; божеству (Идее), созерцание которого наполняет нас радостью взамен печали, что мы испытывали когда-то. Искусство жить состоит в том, чтобы воспринимать людей, заставляющих нас страдать, лишь в качестве ступеньки, позволяющей дотянуться до их божественного образа, и радостно населить нашу жизнь божествами.* Татьяна Александровна хотела написать Маше это на лбу — как клеймо. Потом на ладони, но поняла, что так придётся до самого предплечья размахиваться. В итоге, вырвала из чьей-то тетради листок и неаккуратно начертила на нём. Это была своего рода памятка для девушки. Истинная, правдивая. Такая, с которой спорить язык не поворачивается. В конце концов, писатели ошибаются редко, а для Маши только они и те философские мысли, которые они изрекали, вечно служили единственными ориентирами. Опять же — если усвоить раз и навсегда для себя простую теорию, записать себе на подкорках /вроде как: боль — всему учитель; даже если и звучит, и действует это абсурдно/, то дышать будет чуточку легче. Плюсом, это неплохая анестезия перед прыжком в воду. Прыжком с обрыва, когда точно знаешь, что страховку никто не обещал. Лебедева прекрасно это понимала, поэтому не могла себе позволить отправить Машу к назначенному месту без соответствующей подготовки. Вечер повторялся. Кораблёва накладывала на него то, что случилось в канун Нового года. Накладывала все те минуты, за которые было отвратительно стыдно и которые чудом одним она смогла когда-то вспомнить. Но тогда было проще — в ней говорила добрая половина бутылки или виски, или коньяка, или чего угодно, чем богат отцовский бар. И тогда у неё не было конкретной — трезвой — цели. Лишь что-то среднее арифметическое между «отомстить за конкурс чтецов» и «поцеловать». В остальном — накладывалось идеально. Она так же стояла на площадке, высматривая свет в окнах. Она так же тряслась от ветра, которым сдувало шапку с безумной головы. Она так же непростительно сильно любила эту женщину, чтобы без боя от неё отказаться. Печальное зрелище и плачевное состояние. Маша потёрла переносицу, всего секунду раздумывая, а потом, пока её окончательно не отпустило, бросилась к подъезду. В очередной раз она понадеялась на добродушных соседей, какие всегда открывают разным курьерам, забывашкам ключей и друзьям друзей десятых людей. Внутрь она попала без труда, даже отряхиваться не пришлось. Уже на первой ступеньке запал стал стихать: сложил лапки, хвостик и пристроился в углу, намереваясь представить, будто его в природе не существует. Как мантру, девушка повторяла, что всё это самообман. Самовнушение. Она не боится на самом деле, а просто ей удобнее так, чем рискнуть, заранее запивая победу шампанским. И для придания себе уверенности она сжала клочок бумаги, на котором писала Татьяна Александровна. Напутственные слова. Через призму своего восприятия Машка видела их так: любовь жестока, любимый человек — ещё более жесток, но ничего более прекрасного, чем первое и второе, нет. Не бывает. Не придумали ещё такого. И она свято была уверена, что во фразе «искусство жить» француз допустил ошибку. Спрашивается, насколько нужно быть несведущим, чтобы вместо «любить» написать «жить»? Она готовилась писать свой философский трактат и любовный роман, который поместят в мягкую обложку и будут продавать в палатках у метро. Даже если в их городе нет метро. Кораблёва упёрлась взглядом в дверь. Ей казалось, что через глазок за ней уже наблюдают. Что Светлана Викторовна на инстинктивном уровне предчувствовала её визит, поэтому давно заняла позицию в коридоре, чтобы не пропустить весь спектр сомнений на лице девушки. Но на лице Маши не было сомнений. Может быть, только немного страха, который она же сама и придумала. Лишь его крупицы не давали ей как можно спешнее нажать на звонок. Посему она постучала: несколько раз звучно отбила костяшками по двери странный ритм. Выдохнула, чтобы не свалиться без чувств, и до режущей боли в скулах стиснула зубы. Чтобы не закричать. В голове тут же представилась картинка — блондинка, вздрагивающая от неожиданности. Блондинка, запахивающая на себе лёгкий шёлковый халатик. Блондинка, направляющаяся к двери. И теперь путей к отступлению не было. Стоило Машке подумать, куда лучше броситься удирать, щёлкнул механизм замка. Светлана Викторовна не выглядела удивлённой, не выглядела как-то необычной, отличной хотя бы от того, какой Кораблёва видела её ещё в школе. Именно с этой мыслью всё полетело в тартарары. Маша усмехнулась, голосом Татьяны Александровны говоря про себя: «Сгорел сарай, гори и хата», и мысленно перед русичкой извинилась — она бы не простила такого самовольничества. Она потом за это уши какие-нибудь ей откусит. Но так сложно было сдержаться. Так сложно было не смести ко всем чертям рамки приличия, когда уже всё — вот оно, на ладони. Блондинка не успела опомниться, когда губы ученицы врезались в её собственные. Такое знакомое ощущение сейчас отчего-то казалось неестественным. И Маша будто тоже это чувствовала — она замерла в полушаге, подгоняя время под себя. Ей нужны были проклятые доли секунды, чтобы свыкнуться с мыслью, свыкнуться с положением дел. А потом она наугад полезла в дебри. Она обвила руками шею математички и углубила поцелуй. Она целовала, вкладывая в движения губ отчаяние и восхищение. Она была полна невинности и страсти. В ней сплелись все возможные и невозможные противоположности, которые когда-либо уживались в человеке, и она стремилась показать их любимой женщине. Раскрыться перед ней до максимума и навсегда дать понять — она не отпустит. Никогда и ни за что. Она будет до последнего цепляться за блондинку, бороться с ней же за неё же, но не даст уйти. В конце концов, не для этого она есть. Маша первой прервала поцелуй: лёгкие обожгло от нехватки воздуха, поэтому другого выхода не было. Но она не отстранилась и не позволила отстраниться Светлане Викторовне. Держала, имитируя своими объятиями тиски. А губы находились предельно близко друг к другу. Кораблёва попыталась рвано выдохнуть. Вместо — получился судорожный всхлип, и касание губ повторилось. Обе не знали, кто ведёт сейчас. Или Маша целовала с остервенением, а блондинка поддавалась, отвечая. Или Светлана Викторовна навёрстывала упущенное, а девушка снова начинала ей верить и доверять. Всё смешалось. И они стояли у едва захлопнутой двери, которая никому не могла рассказать о хранящихся за ней секретах. * - Это неловко, — проговорила Кораблёва в ладони, ёрзая на стуле в поисках правильного положения. Она бы и на иголках преспокойненько сидела, если бы при других обстоятельствах. - Что именно? — Дымова чуть повела плечом, а затем быстро наполнила две красивые чашки ароматным чаем — цитрусовым букетом с фенхелем и имбирём. Кухня тут же пропиталась паром, молекулы которого приятно щекотали нос немного сладимым запахом. - Сидеть у Вас на кухне и думать, СКОЛЬКО событий привели нас в эту точку. Невообразимое количество. Светлана Викторовна тихонько усмехнулась, поворачиваясь в профиль к Маше. Девушка заметила, как преобразилась женщина после её слов. Как в глазах блеснуло что-то, напоминающее слёзы радости. Как на щеках прорезались неглубокие ямочки. Как выпрямилась, гордо, грациозно, её спина. - Знаешь, я считаю, что ни одно из них не было напрасным. Всё, что ни делается, — к лучшему ведь, верно? — блондинка поставила на стол две жаждущие начала чаепития чашки. — Мы должны были оказаться, как ты говоришь, в этой точке, а значит, должны были пройти через все испытания. Машка поджала губы. Ей было так неописуемо приятно смотреть на эту женщину. Слушать её. Чувствовать её. - Ладно, — девушка перекинулась через стол, поймала руку мельтешащей от одного к другому учительницы и усадила на стул, — на сегодня философии жизни достаточно. В конце концов, не одной ей мы обязаны этим вечером. Кораблёва хотела ещё что-то добавить. Потом — спросить про варенье из грецких орехов, которое бы отлично завершило день. Но нашла это лишним. Слишком много она думала вчера, сегодня и просто не успевала жить, наслаждаться возможностью дышать и любить. Поэтому почему бы не вынырнуть из подсознания и погрузиться в разговор с единственной, кто был важен, хотя бы сейчас? Машка решила — искусство жить, может, и заключается в прохождении ступеней с взлётами и падениями. Но искусство любить — лишь в умении любить. Банально. Зато со вкусом.