***
Советские милиционеры поступили весьма необдуманно, решив, что новые заключённые в причудливых (для тех, кто к Дальнему Востоку не имел никакого отношения) нарядах ничего не смогут против них предпринять. За свою поспешность, собственно, они и поплатились, поэтому начальнику тюрьмы стоило больших трудов найти команду добровольцев, которым было поручено выполнить задание Эрдэнэ. В камеры к обоим заключённым специально вмонтировали (помимо газовых баллонов) по телевизору, по которому показывали им пропагандистские видео или советские песни давнишних лет. Правда, в камере Киёмитсу этот чудесный аппарат оказался быстро демонтирован одним ударом каблука, поэтому он не выслушивал регулярные речи престарелых членов Советского правительства. А вот его товарищ по несчастью, который нынче вёл себя слишком странно — противники налицо, а кроме одного сломанного носа конвоира на счету Ясусады не было ничего, — был вынужден ежедневно прослушивать заветы министров. Правда, сегодняшний день — особенный. Сегодня первый раз он увидел Аврорина… В идеальном мундире, весь прилизанный и аккуратный, но всё такой же мерзкий и подозрительный на вид. Улыбка на половину лица, отражавшая лишь желание управлять, и регулярное поглядывание на часы — привычка была уже не так заметна, но уже давала о себе знать, — всё это был он. Оба меча боялись признаться, но весь Юрий внушал страх, но страх неявный, тайный, который проявляется в самые нежданные моменты. Это же он легко и без сожалений готов был пристрелить их хозяина, это он возродил из небытия древнюю, забытую армию, превосходившую обычные силы ревизионистов во много раз, это он действительно смог изменить историю, и никакие силы не смогли этому помешать. Именно поэтому оба товарища поклялись всё исправить, найти своего хозяина и добраться до аппарата, с помощью которого Аврорин некогда отправился со своими слугами в восемьдесят пятый год. Вернее, сначала Кашуу планировал узнать о неясном поведении своего друга и выбраться из лап советских силовиков, а уж потом думать о возможном спасении остальных. Ему ничто не было известно про приближающийся «Киров» и про то, что их обоих хочет видеть генсек в Кремле (но Киёмитсу специально выучил для встречи с ним — он знал, что она всё же когда-нибудь состоится, — особый жест, который необходимо было обязательно продемонстрировать Аврорину), но молодой человек (уж если кто-нибудь из рядового состава охраны узнал о действительном возрасте их новых заключённых, то почувствовал бы себя самым юным) был уверен, что даже в сложнейших ситуациях он сможет найти выход. Именно он. Так вот, что же с Аврориным… — Слово имеет генеральный секретарь Центрального комитета Коммунистической партии Советского Союза товарищ Аврорин! — объявил с экрана телевизора кто-то, специально переведённый на японский язык. Начальник тюрьмы всё же догадался, что заключённые вряд ли поймут богатый русский язык, поэтому немедленно распорядился подавать видео исключительно в переводе. Ясусада поднял голову, услышав столь приевшееся имя. Он взглянул на экран; камера повернулась, и тот самый Аврорин, при мундире, попал в объектив. Проходил он через длинный и широкий зал, полностью набитый одинаково хлопающими людьми, на груди у которых почти всегда мелькала звёздочка или какой-нибудь орден, значение которого «враг народа» явно не понимал. Зато понимал, что нежданно для него самого в душе пробуждается ненависть к этому человеку. Ведь сколько же людей не родилось по его хотению. Сколько же жизней он угробил в достижении своих целей… Ещё одно знакомое лицо — авроринский «Сталинец», верный и преданный, который лично наблюдал за пленённым хозяином мечей и за ними самими, но в результате своей же оплошности позволил им пройти в восемьдесят пятый вслед за Юрием. Сейчас же он выглядел совершенно иначе — вместо сжатого и жалкого человечка, над несуразностью которого открыто посмеивался Кашуу, сейчас в первых рядах всех этих деятелей сидел мужчина с гордым взглядом, одетый в такой же, что и у Аврорина, мундир и державшийся необычайно прямо. Не было и намёка на сжатость. «Сталинец» вызвал у Ясусады лёгкую улыбку — это был явно не злой человек, просто с начальством не повезло, — но она исчезла тогда, когда Юрий занял место у трибуны и притянул к себе микрофон. Уж этот человек был ужасен. — Дорогие товарищи! — начал генсек. — Выходить к этой трибуне всегда очень приятно, и с радостью я могу отметить, что приятного в нашей жизни становится всё больше и больше! Великим и могучим советским народом, озарённым знаменем марксизма-ленинизма, под руководством нашей партии и дорогого ЦК была проведена колоссальная работа во всех сферах жизни нашего общества. Идущий две тысячи двести пятый год — год двухсот шестидесятилетия Победы советского народа в Великой Отечественной войне. Я от лица нашей партии прошу всех нас отнестись к юбилею Победы с максимальной серьёзностью. Мы должны почтить память тех, кто в грозные сорок первые — сорок пятые года отдавал свои жизни за нашу Родину, за СССР. И в связи с этим разрешите зачитать вам, товарищи, Указ Президиума Верховного Совета СССР от семнадцатого апреля две тысячи двести пятого года… Говоря откровенно, слушать Указ Ясусада не стал — ему хватило слов генсека о «приятном». Но Указ был…ПРЕЗИДИУМ ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР УКАЗ от 17 апреля 2205 года О НАГРАЖДЕНИИ ОРДЕНОМ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ УЧАСТНИКОВ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ 1941 — 1945 ГОДОВ (ПОСМЕРТНО), ВЕТЕРАНОВ ГРАЖДАНСКИХ ВОЙН НА ТЕРРИТОРИИ СССР И АКТИВНЫХ УЧАСТНИКОВ ВЕТЕРАНСКИХ И ПАТРИОТИЧЕСКИХ ДВИЖЕНИЙ
Президиум Верховного Совета СССР постановляет: 1. В ознаменования 260-летия Победы советского народа в Великой Отечественной войне 1941 — 1945 годов и годовщины окончания Гражданских войн 2200 — 2204 годов произвести награждение:ОРДЕНОМ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ I СТЕПЕНИ
Всех ныне живущих Героев Советского Союза и Героев Советского Союза — участников Великой Отечественной войны (посмертно); лиц, награждённых Орденом Славы всех трёх степеней; маршалов, генералов и адмиралов, принимавших непосредственное участие в Великой Отечественной войне в составе действующей армии, партизанских формирований или в подполье, независимо от их воинского звания в период Великой Отечественной войны (посмертно); лиц, принимавших непосредственное участие в Великой Отечественной войне в составе действующей армии, партизанских формирований или в подполье, получивших ранения в боях, награжденных в период Великой Отечественной войны орденами СССР (включая орден Отечественной войны, награждения которым производились в соответствии с Указом Президиума Верховного Совета СССР от 15 марта 1985 года) либо медалями "За отвагу", Ушакова, "За боевые заслуги", Нахимова, "Партизану Отечественной войны" (посмертно); инвалидов Великой Отечественной войны, получивших ранения в боях (посмертно); наиболее активных участников патриотических и ветеранских организаций.ОРДЕНОМ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ II СТЕПЕНИ
Лиц, принимавших непосредственное участие в Великой Отечественной войне в составе действующей армии, партизанских формирований или в подполье, если они не подлежат награждению орденом Отечественной войны I степени в соответствии с настоящим Указом (посмертно); активных участников патриотических и ветеранских организаций. 2. Награждение орденом Отечественной войны I степени и орденом Отечественной войны II степени производится от имени Президиума Верховного Совета СССР Министром обороны СССР, Председателем Комитета государственной безопасности СССР, Министром внутренних дел СССР. Порядок представления и рассмотрения ходатайств о награждении орденом Отечественной войны I степени и орденом Отечественной войны II степени определяется Министром обороны СССР, Председателем Комитета государственной безопасности СССР, Министром внутренних дел СССР и руководителями патриотических и ветеранских организаций. 3. Распространить действие настоящего Указа на участников войны с милитаристской Японией (посмертно) и участников Гражданских войн на территории СССР 2200 — 2204 годов. 4. В качестве признания особых заслуг перед Советским государством наградить орденом Отечественной войны I степени и орденом Отечественной войны II степени: тов. Аврорина Юрия Юльевича — маршала Советского Союза, Председателя Президиума Верховного Совета СССР; тов. Бурденко Леонида Вячеславовича — маршала Советского Союза, Председателя Совета министров СССР; тов. Майсурадзе Арчила Александровича — Секретаря Президиума Верховного Совета СССР; тов. Андропова Павла Петровича — генерал-полковника, секретаря ЦК КПСС по идеологии; тов. Черненко Владимира Афанасьевича — генерал-полковника, секретаря ЦК КПСС по промышленности; тов. Черепанова Михаила Александровича — генерала армии, Министра обороны СССР; тов. Конькова Олега Олеговича — генерала армии, Председателя Комитета государственной безопасности СССР; тов. Грецова Зиновия Мироновича — генерала армии, Первого заместителя Председателя Комитета государственной безопасности СССР; тов. Хотгойда Эрдэнэ Анановича — генерал-майора, Министра внутренних дел Дальневосточной ССР; тов. Уршеева Башиилу Армаановича — генерал-лейтенанта, Председателя Комитета государственной безопасности Дальневосточной ССР; тов. Габунию-Калантаришвили Иосифа Сергеевича — Первого секретаря ЦК Коммунистической партии Грузии, Председателя Совета министров Грузинской ССР; тов. Чавчавадзе Тамару Ираклиевну — Председателя Президиума Верховного Совета Грузинской ССР; тов. Иманова Биржана Болатовича — генерал-полковника, Первого секретаря ЦК Коммунистической партии Казахстана, Председателя Совета министров Казахской ССР.Председатель Президиума Верховного Совета СССР Ю. АВРОРИН
Секретарь Президиума Верховного Совета СССР А. МАЙСУРАДЗЕ
***
— Заключённый, на выход! — приказал конвоир, направив свою винтовку на Ясусаду. Тот повернул голову и расширившимися от удивления глазами взглянул на милиционера — почему его выводят из камеры? На такой немой вопрос конвоир лишь потряс своей винтовкой, призывая ускориться и выйти из камеры. Там, за её стенами, уже ждало подразделение охраны, вооружившейся такими же винтовками и выставившими вперёд специальные щиты, включающиеся от нажатия кнопки на держателе. За всей этой стеной стоял начальник тюрьмы и его заместители из числа местных, которые могли переводить заключённому требования охраны. — Пусть снимет, — приказал подполковник. Заместитель кивнул и передал: — Раздевайся! Ясусада смутился такого требования и слегка покраснел. Уж не думал он, что этого будут от него требовать советские силовики прилюдно. Это просил сделать лишь тюремный врач, но только для записи стандартных данных. А тут… Нет, если они хотят так над ним поиздеваться, то не будет им пощады. — Ч-что?.. Я… — Быстрее! — повторил заместитель начальника тюрьмы, для уверенности топнувший ногой. Тут уж пришлось подчиниться. Фуфайка, находящаяся под ней майка, и брюки легли в кучу около заключённого. Проблема была в том, что в тюрьме было ужасно холодно — на случай побега начальник тюрьмы приказал установить некие «криогенные генераторы», которые должны были заставить несчастных беглецов замёрзнуть заживо. И из-за этого холода Яматоноками весь съёжился. Неприятно, стыдно, да ещё и сосредоточенный взгляд обычно трусоватого и беспокойного подполковника заставлял чувствовать себя крайне неуютно, но милиция не предпринимала никаких попыток как-либо унизить заключённого. — Выдайте одежду, — последовал новый приказ начальника тюрьмы, и к ногам Ясусады вмиг прилетели так привычные ему одеяния. Он, совершенно забыв о присутствующей охране и поддавшись воле холода, схватил одежду очень резко, а этой резкости хватило для трёх предупредительных выстрелов в воздух. Охрана была приведена в полную готовность, а подполковник с ужасом в глазах рухнул на пол. Теперь же, когда заключённому объяснили, что поступил он неправильно, руководство тюрьмы поднялось с пола. Уже бегающие и ищущие спасения глаза офицера встретились с добрыми голубыми глазами молодого человека, на лице которого вновь появилась лёгкая улыбка. Да, советские люди не виноваты, что у них плохое начальство. Даже этот же подполковник. — Зайди в камеру, переоденься, — приказал заместитель начальника, который был не очень доволен тем, что грохнувшийся офицер отдавил ему все ноги. Яматоноками кивнул, и последовал возглас «Конвой!», после чего заключённого затолкал своим щитом один из милиционеров. Процесс переодевания был недолгим (однако родные одежды не спасали — «криогенные генераторы» были включены на малую мощность, однако этого вполне хватало), но выйти заключённому не дали — конвоир преградил ему путь. — Вы… позволите мне выйти? — неуверенно спросил Ясусада, напрягшись от такого действия милиционера. — На колени, немедленно! — приказал тот и передал свою винтовку стоящему подле товарищу, после чего зашёл в камеру. Вот и опять пришлось подчиниться, но если конвоир решит распускать руки, то сломанным носом он явно не отделается. Однако милиционер необдуманных действий совершать не стал. Он лишь снял с пояса наручники и лёгким движением защёлкнул их на запястьях заключённого. Яматоноками не удержал равновесие, но твёрдая рука конвойного удержала его на коленях. После чего этот самый конвойный показал своим сослуживцам большой палец. — Отлично, — выдохнул подполковник, но тут же затрясся. — Ладно, выводите… второго. Тут уж ратная охрана самостоятельно действовать побоялась, а весь руководящий состав тюрьмы вжался в перила. Никто не хотел получить себе фингал под глазом. Все взгляды свелись к подполковнику. Страх был огромен. Перед глазами офицера тут же всплывали пальцы сержанта, которые ему принесли в пакете и кинули на стол. После этого подполковника отпаивали всеми средствами: валидолом, корвалолом, коньяком и водкой. И практически ежесекундно давали понюхать нашатырь. Идти и испытывать судьбу начальник тюрьмы уж очень не хотел, но надо было показать, он же всё-таки сотрудник советской милиции, офицер, а не трус последний. Поэтому подполковник мысленно подбодрил себя, что Героя дадут — пусть и посмертно, — и пошёл к дверям камеры. Он дал знак конвоиру, и двери открылись. Сидевший внутри заключённый как-то вальяжно повернул голову и устало, но с улыбкой, посмотрел на офицера. Что надо было делать дальше? Действовать надо было быстро, а то ещё решит этот зек бедному начальнику пальцы отгрызть. И подполковник, понимая значимость времени сейчас, жестом подозвал к себе своего зама. Когда тот подошёл, подполковник что-то прошептал ему на ухо. Заместитель кивнул. — Слушай сюда, эй, — переводчик щёлкнул пальцами, — в специальном корпусе тюрьмы под наблюдением находится твой меч и меч твоего товарища. Решишь хоть как-то навредить охране — оба они будут изломаны и переплавлены. А друга твоего пристрелит на месте конвоир. Понял меня? — И что мне нужно делать? — с усмешкой спросил молодой человек, смотря на трясущееся руководство тюрьмы. И вот они надеются что-то предпринимать в критических ситуациях? — Заведи руки за спину — и выйди из камеры, — определил замначальника после недолгого зрительного контакта с подполковником. — А если… — А если — расстрел на месте! Выйди из камеры! — прервал заключённого офицер, удостоившись после уважительного взгляда начальника тюрьмы. Кашуу, собственно, не очень-то и боялся — весь вид жалких и трясущихся перед одним человеком офицеров уже заставлял его задуматься о действительной силе Советской армии, слова о несокрушимости которой он успел услышать отовсюду. Из-за этого он и волновался за своего товарища — ну почему он так спокойно вёл себя с охраной, почему не различил явных врагов? Неужели проникся чувствами к ним? Обманчивый и притворно говорящий Аврорин с его самой первой фразой «А почему молодой человек на каблуках?» стал для Киёмитсу неким образцом советского человека, и если уж все здесь такие, то устранить историческую несправедливость нужно было как можно скорее. — Ладно-ладно, выхожу, смотрите. На выходе охрана устроила уже абсолютнейший цирк — вооружённые милиционеры с неподдельным страхом подходили к заключённому и несколько раз пытались надеть на него наручники. Сам Кашуу стоял и устало смотрел на это действо, а начальник тюрьмы мысленно отметил, что с охраной самое время проводить новые профилактические беседы. Потому что это был уже чистейший позор. Когда уж охрана закончила свои пляски, обоих товарищей уже не так боязливо сгребли и буквально на щитах потащили в сторону новой камеры, в которую их распорядился перевести подполковник. (Сам он шёл позади, надеясь, что в случае опасности милиционеры хоть что-нибудь смогут предпринять. Новая та камера была достаточно большим помещением (конечно, не полноценным залом, но уж явно превосходили четыре квадрата, отведённые заключённым в супермаксе). Внутри — две скамьи, умывальник, туалет и очередной телевизор — только выключенный и не демонстрирующий довольное лицо министров и партийцев. Зато под самым потолком висел портрет генсека. Мечи вспомнили, что их хозяин долго пребывал в раздумьях после первого знакомства с Аврориным. Тогда же он оставил ту записку: «Ненастоящий». Кашуу уже предполагал, что хозяин и имел в виду нового знакомого, а теперь, видя портрет, удостоверился в этом ещё больше. Весь он был лживый. Ничего не было в нём правдивого. Слово ничего для него не значило. — Снимите его оттуда! — шёпотом начал раздавать приказы начальник тюрьмы, указывая пальцем всё на того же Аврорина. Заместители лишь удивлённо смотрели на офицера. — Товарищ подполковник, это же генсек… — Этот генсек их сюда и посадил. Понимаешь, что они могут сделать с портретом? А мне потом перед ОБХСС отчитываться, что я не разворовываю портреты… Согласились на том, что снимут портрет после того, как камеру покинут заключённые. А потом начальник тюрьмы закрыл двери камеры и послал за врачом. Наручники с арестантов он снять побоялся. — И что с тобой? — в упор спросил Киёмитсу, пытаясь аккуратно дойти до скамьи — делать с заведёнными за спину руками это было не очень удобно. Ясусада, прежде улыбавшийся от таких неуклюжих движений, вмиг стал озадаченным. — Что? Я… не понимаю. — Да? — усмехнулся молодой человек, усевшись на скамью. Сначала, правда, он чуть не упал на неё, но потом приземлился вполне удачно. — Почему ты себя так ведёшь? Почему ты терпел побои? Ты понимаешь, как я… — Кашуу запнулся и отвёл взгляд. — Неужели ты больше не хочешь встретиться с хозяином?.. Яматоноками горько улыбнулся. Он догадывался, что его спросят про это. Но он знал и ответ на эти вопросы — скрывать было нечего. Да и требовательный взгляд товарища обязывал рассказать всё немедленно. — Помнишь, хозяин говорил, что любой может стать жертвой игр со временем. Только одни просто не рождаются, а другие продолжают жить… в другом мире. Вот я и подумал — мы же не знаем, кто из них принадлежит только к этому витку истории, а кто — попал сюда вместе с нами. А если мы будем убивать, если не дадим жить тем, кто стал жертвой, то… чем мы лучше ревизионистов? Я… я… — Господи, — Кашуу ехидно улыбнулся, — какой же ты ещё наивный. Это так смешно. И рассмеялся. Ясусада же не видел в этом совершенно ничего смешного — все эти люди, окружающие их, пока ещё живут, поэтому намеренно лишать их жизни — это дикость. — Прекрати, это не смешно! Но его друг не прекращал смеяться. Яматоноками насупился. Однако тут же обратил взор на двери камеры. В помещение вошёл тюремный врач. Врач, который отлично знал несколько языков — русский, английский, немецкий, японский и — естественно! — латынь. — Ну что, молодой человек, вот мы с вами вновь и увиделись. Сейчас вам расстегнут наручники, а вы — снимете одежду. Будем вас… подправлять, — добродушно произнёс врач, и вошедший конвоир действительно снял наручники с Ясусады и быстро-быстро вышел — ещё надо было подполковника отпаивать. — Что? Опять?.. — Не волнуйтесь, молодой человек, я просто хочу исправить ошибки наших конвоиров. Я принимал присягу врача Советского Союза, а там есть принцип: «быть всегда готовым оказать медицинскую помощь, внимательно и заботливо относиться к больному, хранить врачебную тайну». Поверьте, ничего противозаконного я делать не собираюсь. Лишь попрошу вашего товарища покинуть помещение или же… хотя бы отвернуться. В голосе врача слышалась явная доброжелательность, он явно отличался от охраны, от милиционеров. Он был более человечным. И спорить с ним просто не хотелось. — Я отвернусь, — решил Кашуу, а после, увидев удивлённое лицо Ясусады, добавил: — А вдруг он решит с тобой что-то сделать. — Что же, ваше право. Ну-с, приступим…***
Сотрудники Седьмого управления заняли самые удобные места — необходимо было как можно чётче расслышать и записать информацию, которой собираются обмениваться антисоветчики. Эту информацию необходимо было переправить председателю, а после его команды — провести задержание. Оперативники были наготове. Если предстоит стрелять — то они будут стрелять. Лишь необходимо было не убить никого при этом… Есть такие места в модернизированной Москве, о которых знали немногие. В большинстве своём они являлись небольшими двориками, окружёнными высотными зданиями, обитатели которых даже и не знали о зелёном уголке у себя под окнами, «общественными дворами», куда граждане могли стаскивать ненужные вещи, идущие после в руки других хозяев или на переработку, «ленинскими садами», разбитыми не только для гулянья, но и для политического просвещения — около обязательного памятника Владимира Ильича располагалось табло, информирующее о подвигах советского народа в разное время, и «комсомольскими площадками» — территориями, в центре которых стояла стела с изображением комсомольского значка или медали ВЛКСМ — новой награды, учреждённой ещё при прошлом генсеке, но начавшей вручаться только недавно, уже из рук Аврорина и за подписью Майсурадзе, — служившие для собраний комсомольцев, предпочитающих свежий воздух духоте райкомов. Действительно, москвичи практически не посещали такие места — всё больше в их жизнь входили небоскрёбы, стеклянные нагромождения, проведённый в определённых частях города атомный монорельс, строящийся Дворец Советов, куда должен был в скором времени переехать Верховный Совет, монумент «Правды», воздвигнутый на одноимённой улице и вращающийся за Солнцем; глаза Ленина и Сталина наблюдали за жителями города с портретов на этом монументе. Ещё многие захотели посетить музей государственных наград, который начал строиться совсем недавно — по распоряжению генсека Аврорина. Столь величественные строения хорошо запоминались, притягивали к себе, и на маленькие дворики и садики уже не оставалось времени. Владислав пришёл в место, которое гордо называлось «Октябрьский палисадник». Собственно, ничего особо интересного — несколько покосившихся деревьев, две скамейки, явно нуждающиеся в покраске, и полуразрушенный камень, бывший некогда красивой стелой, где наравне с матерными строчками содержались и слова Ленина и перерисованный местными художниками орден Октябрьской революции, барельеф которого раньше украшал стелу. Волков ухмыльнулся — запустил находящийся рядом районный совет свои зелёные насаждения. В принципе, так для них — для диссидентов, — даже удобнее: никто не будет лишний раз интересоваться, кто здесь собрался и зачем. Кроме КГБ, конечно, которое могло влезть везде и всюду. Вот молодому человеку и казалось, что за ним усиленно кто-то наблюдает. Но если раньше топтуны вычислялись практически сразу, то нынче не было никого видно. Это настораживало. Если контора уже один раз пришла за ним, то уже явно не отстанет. Над рвением Аврорина и его команды диссиденты откровенно насмехались — повсюду доносчики, повсюду дружинники в красных повязках, отлавливающие гуляющую молодёжь и детей, практически на каждом углу сидит милиционер, сотрудники КГБ обыскивают дома и стремятся засадить очередного человека. Председатель КГБ уже совершенно слетел с катушек, заставляет своих подчинённых копаться в горах макулатуры — пытается найти там самиздат. И за это все они получают с лёгкой руки Аврорина одну награду за другой — вновь сказывалась его любовь к орденам и медалям. Раньше Владислав даже не думал о диссидентах, но последние два года изменили всё — старый генсек медленно чахнул, страну захлёстывали волны Гражданских войн. КГБ тогда начало поиск всех «врагов народа» — фашистов, нацистов, мусаватистов, басмачей и даже белогвардейцев. Тогда огромную дозу знакомых молодого человека арестовали по подозрению в антисоветской деятельности, и у него возникло какое-то резкое неприятие советской действительности — комсомольские собрания стали неинтересными, чтение марксистской литературы ушло на второй план (и это притом, что Волков никогда не мечтал быть настоящим коммунистом), зато проявился интерес к самиздату. И если раньше он вечерами либо просто сидел на диване, держа на коленях спящего кота, либо несколько бесцельно бродил по дому, то теперь у него пробудилась любовь к чтению запрещённой литературы. Диссиденты тогда были диссидентами в прямом понимании этого слова — они не призывали к насильственной смене власти, а лишь использовали право. И периодически обсуждали свои цели на будущее. Организации у них не было — практически все действовал самостоятельно, объединяясь в кружки, которые лишь собирали одинаково мыслящих, но не давали им прямых целей. Этим Владиславу и приглянулось их движение, что — по его мнению — можно было свободно обмениваться мнениями, и твоя точка зрения может быть отличной от официальной. Но когда войны утихли, когда КГБ успокоилось после сокрушительного доклада первого зампреда (Волков и не догадывался, что сегодняшний Грецов — и есть тот зампред, ведь никогда Зиновий Миронович не выпячивал свою личность; этому был результат — доклад приписали Конькову) о перегибах в работе, когда доносы друг на друга прекратились, когда генсек собрался с силами и ужесточил порядки в своей команде, диссидентское движение пошло на спад. Все разошлись, но Волков хорошо запомнил тех, кто состоял с ним в одном кружке. Теперь же этот кружок был полон решимости демонтировать Советскую власть силой. Некоторые диссиденты были уверены, что взрывы, произошедшие около правительственных зданий (чудом никто не погиб!) в Тбилиси, Баку, Ашхабаде и Алма-Ате три дня назад, — это целиком и полностью дело рук «террористического кружка». Его негласный лидер Евгений Калинин на очередном собрании лишь покачал головой, когда его спросили об этом. Уж более приятным диссиденты считали если не свержение Советов, то уж жизнь, подобную жизни до Гражданских войн и жизнь после неё — когда временно исполнял обязанности генсека какой-то Калантаришвили, везде подписывающегося в силу своей сложной для запоминания фамилией — Габуния. Он особо ничего не сделал, но и никуда особо не лез, чем обрадовал практически всех (конечно, исключением была команда прошлого генсека, которая требовала решительных действий). Позже, когда пришёл Аврорин, Калантаришвили вернули в Грузию, и началась новая — авроринская — эпоха. — Эй! — окликнул Волкова женский голос. Тот обернулся. Около камня с матом стояла невысокая девушка с весьма странным для советского человека образом. У неё были большие и очень красивые голубые глаза, «украшенные» длинными белоснежными ресницами. Волосы её, достающие до плеч, были чёрные — результат покраски, — и лишь кончики оставались белыми; чёлка была зачёсана направо. Черты лица были мягкими, и дополняли их лёгкая улыбка и добрый взгляд — он обращался лишь к тому, кого девушка ценила, становясь для этого человека отличительным знаком. Одежда… Любой честный коммунист шарахнулся от такой одежды в советском обществе: на теле — майка и длинная чёрная кофта с обрамлённым мехом воротником, на ногах — подвёрнутые шорты (от которых, возможно, не один комсорг получил инфаркт), гольфы до середины бедра и кроссовки. Луна Невина попала к диссидентам ещё при прошлом генсеке, но одинаково не любила ни его, ни Калантаришвили, которого считала слишком «туповатым для управления государством», ни Аврорина, в образе которого видела черты Сталина. По мнению многих из её кружка она совершила героический поступок — отреклась от брата, которого все дружно прозвали комсюком, после чего порадовались, что у власти «новая комсючка не появилась». И пусть при всех она показывала безразличность к этой истории, в душе… она осознавала, что это — больше предательство… — Хай, Луна! — крикнул молодой человек и очень скоро оказался около девушки. Оперативники подготовились. — Что случилось? Что ты говорил про армию? — взволновано спросила Луна. Обычно она такой не была. Даже с близкими — не стремилась показывать страха или волнения. — Видимо, органы начали чего-то подозревать, — Чекисты явно напряглись, выставив все свои средства прослушки. — Я и сам толком не понял, но похоже, что мы у них не одни на мушке. Они хотят потрясти армию, а ты мне сама говорила, что твой брат год назад вступил туда. Понимаешь, да, что ваше родство установят? — Мне всё равно, — парировала девушка. — Чекисты ищут нас уже целую неделю, но ничего толком найти не смогли. Лишь только подозрения… — Не только, — Луна удивлёно посмотрела на товарища. — На меня уже кто-то написал заявление, следующими под удар можем пойти мы все. Ты посмотри, за нами же постоянно следят, практически на каждом перекрёстке сидят эти проклятые сексоты! А с твоим братом вопрос лишь в том, кого из вас быстрее сделают врагом народа: его, если узнают, что ты имеешь отношение к диссидентам, или тебя, когда узнают, что у тебя брат — диссидент. — Да, Калинин рекомендовал на время не появляться на глаза конторе, но… Если они хотят доказать. что мы диссиденты, то им придётся очень сильно постараться. Я в любом случае буду молчать, признание они от меня не получат даже под пытками, ты, я уверена, тоже лишнего не расскажешь, Калинин вообще комсорг, а остальные наши ребята… Я очень сомневаюсь, что они станут сотрудничать с чекистами. Планы генсека обречены на провал, скоро народу надоест… И тут её опять перебил молодой человек: — А если не надоест? Смотри, на мне уже висит обвинение, если ещё раз что-нибудь случится, то меня смогут загрести очень быстро. За вами всеми по пятам ходят топтуны, всё жаждут что-нибудь выискать. Аврорин и его конторщики — дураки полные, как и председатель, но если им надо посадить — они посадят. Я тебя прошу, предупреди брата. Если его арестуют, то чекисты начнут копать всё глубже и глубже, пока до нас всех не докопаются. Они не остановятся, они… И тут раздались тяжёлые шаги. Молодые люди с неприязнью в глазах отметили, что вокруг них образовалась целая куча людей в бежевых пальто — типичный образ сотрудника спецслужб, не теряющий актуальности даже в апреле. И если они всё слышали, то пора мысленно убить себя за несообразительность. — Товарищи! — крикнул один из мужчин, достав удостоверение из кармана и раскрыв его. — Комитет государственной безопасности СССР, старший лейтенант Павлов. Вы задержаны по подозрению в антисоветской деятельности. Прошу вас проехать с нами. — Товарищ председатель КГБ, операция выполнена. Задержаны двое антисоветчиков… с поличным! — докладывал сексот по рации. Счастью Конькова не было предела. А молодых людей в наручниках буквально закинули в парящий над землёй автозак. — И что теперь? — спросил Волков у Луны, пытаясь усесться хотя бы на полу и как можно удобнее. — Знаешь, когда я отправлялась к тебе, то предупредила Калинина и всех остальных. Они дали мне специальный такой… аппаратик, — Луна коварно улыбнулась, — и если я его нажму, то большая часть нашего кружка пойдёт и притащит в КГБ чистосердечное признание. — Подожди-подожди, ты хочешь всех сдать? А ты… — Луна не дала Владиславу договорить, больно наступив на его ногу своей. Молодой человек чуть не взвыл. (Тут и силёнок было больше, нежели у чекистского старлея.) — Тише-тише, Владик… Ты же понимаешь, что когда мы вместе, мы сможем сбежать даже из Лефортово или Бутырки, — хитрым голосом прогворила девушка, продолжая коварно улыбаться. — Ты хочешь, чтобы на нас повесили ещё и побег? — А ты хочешь, чтобы на нас повесили штурм здания КГБ?.. На том и порешили, что хватит пока вопросов. Дни предстоят трудные. И молодой человек уж очень боялся, что: чекисты могут сделать с его котом…***
— Мироныч, всё, взяли мы этих! Взяли, понимаешь! Там они такого, придурки малолетние, наговорили, что мы, как я и думал, можем на целую организованную антисоветскую группировку выйти. Понимаешь, да, как нас отблагодарит Аврорин? Станем мы с тобой Героями Советского Союза: я — трижды, а ты — дважды. А Грецов лишь подумал: «Павел Петрович, дорогой Павел Петрович, поторопись».***
Сотрудник КГБ вплотную подошёл к камере изолятора и крикнул: — Эй, мудрец! («Мухадрец!» — подумал чекист.) На выход! По приказу председателя КГБ республики товарища Уршеева тебя и весь твой металлолом переводят под надзор милиции. Собирайся! Удостоился же гэбист лишь пронзительного, но в некой степени равнодушного взгляда заключённого. И этот взгляд заставил поёжиться — столь неприятным для чекиста он был. Но чтобы не поддаваться ненужным чувствам, которые работе мешали очень хорошо, он быстро открыл двери камеры нажатием на кнопку около них и навёл на заключённого свой пистолет. — Вперёд!***
Крейсер неумолимо приближался. Командир корабля ужасно радовался тому, что его любимая махина прибывает даже раньше срока. В этом видел он свои умелые лидерские качества. Управлять «Кировом» — задача очень сложная, только качество действий может превратить грозное оружие ещё и в действенное оружие. Сколько бы огромный крейсер не выходил в боевой поход, один лишь образ корабля, буквально унизанного видимыми и невидимыми орудиями пугал противников. Лишь один раз пришлось крейсеру вступить в бой с авианосной группой — было это в то время, когда Союз и Япония начали войну, закончившуюся поражением последней и присоединением её к СССР, — но мощнейшие ракеты буквально разнесли флагман, после чего корабли охранения вынуждены были отступить. Конечно, капитан первого ранга был немного раздосадован тем, что все бегут от его «Кирова», что никто не может дать крейсеру равный бой, что большую часть времени столь значимый корабль занимается патрулём или возит какие-то грузы. Но гордость за уникальность своего корабля — строился, правда, ещё один, который совсем недавно по указанию Аврорина получил имя «Сталин», но он, по размышлениям командира был скорее младшим братом «Кирова», полностью повторить этот крейсер не сможет никто и ничто, — брала верх, доминировала. И вот уже на мостике воспроизвели панораму города, к которому так упорно шёл «Киров». И капитан довольно улыбнулся. Ещё полчаса, возможно — час, и корабль будет на месте. «Будет больше времени на отдых у экипажа», — решил командир. Да и ему хотелось бы отдохнуть перед выполнением столь важного правительственного задания, которым его обременили два звонка — из Ленинска и из Москвы… И второй был гораздо значимее.