Дал Риада

Было ещё очень рано, сумеречно и зябко. Рассвет только занимался, изморозь на траве была явной, льдистой и колючей. Баки скользил по хрустящей траве вдоль следа — увядшего, но ещё хорошо заметного. Он продолжился и в подлеске, плавно перетёк в густой нетронутый лес, но проходил так, словно существо, что оставило его, на самом деле было человеком. Просто пока оно двигалось, всё вокруг умирало. Или оно тащило за собой шлейф, как у королей — вот только трава от этого шлейфа вяла и скручивалась, как от сильного холода. Баки не подходил к следу ближе чем на шаг, хотя тот был ровной приглашающей тропой среди бурелома елового леса. Его жуть брала от одной мысли, что ему придётся коснуться ступнёй этой вымороженной полосы. Но он упрямо шёл вперёд, тихо, медленно, пробираясь под поваленными стволами, старательно обходя паучьи сети и слишком бархатный мох. Он не хотел оставлять следов, он шёл разведывать. Он должен был знать, что из себя представляет враг — несмотря на слова Стива, существо, от которого пробирало такой жутью, не могло быть никем иным для него. Он не собирался убивать — если это было важно для друида, он мог смириться. Он даже был рад этому обстоятельству — словно ещё один шанс быть рядом, быть защитником, не выискивая других объяснений. Он должен был приготовиться к тому, какой противник его ждёт. Поэтому он шёл по следу, справедливо веря, что он, как звериная тропа, приведёт его к месту лёжки, к логову. И он не ошибся. Чем ближе он подбирался, тем ниже, серее, заваленнее был лес — словно естественные сети и преграда для слишком любопытных. Большинство вековых елей было завалено, выломано из земли с корнем каким-то давним ураганом, деревья были уложены в непроходимый частокол, а молодая поросль была такой густой, что Баки не смог даже руки просунуть без последствий — та вся оказалась исколота и исцарапана короткими иглами. Баки не спешил. Ступая медленно, тщательно выверяя каждый шаг, он обошёл заслон дважды. Можно было бы попробовать перебраться через него, если бы он не сомневался в своих силах — одно дело драться на ровной земле с понятным противником и совсем другое лезть без руки в завалы деревьев, рискуя упасть и напороться на приглашающе выставленные внизу острые еловые сучья. Оставался только след. Он тропой петлял между стволов и обломков, огромных вывороченных корней с окаменевшими комьями земли, и терялся в молодой поросли где-то впереди — Баки видел этот​ путь и боялся ступить на него. Боялся до холодного пота по спине, до трусливо поджавшейся мошонки. Других ходов не было. Замахнувшись, Баки отвесил себе несколько оплеух — больше бодрящих, отвлекающих, чем больных. Щёки зажгло приятной болью, он решился. Не нужно было соваться сюда, чтобы отступать в последний момент. Этого Баки не мог себе позволить. Он хотел увидеть её. Помедлив ещё миг, он ступил на вымороженную тропу, тут же внутренне подбираясь от ощущения пронизывающего холода от подошв к спине до самого затылка. Этот холод не бодрил — он словно тянул силы, пил, колол ноги своими острыми остями и не собирался останавливаться. Передёрнувшись, Баки начал проговаривать про себя молитву воина, чтобы сконцентрироваться на цели, а не на своих паршивых предчувствиях. И снова было страшно. Дико, по-животному страшно. Что, если он не вернётся? И Стив так и не узнает, почему проснулся один сегодня? Сначала не придаст значения, будет горделиво воротить нос и заниматься обычными делами, затем начнёт искать — просто чтобы найти и проклясть самостоятельно, Баки не питал иллюзий на свой счёт. Но он всё равно шёл, морщась от того, как остро, хрустально сминалась высохшая трава под ступнями. Если бы не давящая обстановка словно оглохшего и будто застывшего в недвижности леса, он смог бы замереть надолго, повторяя этот звук у себя в голове, чтобы полюбоваться им как следует. Красиво. Деревья были всё суше, всё мертвее. Костлявые остовы древних елей, как кости чудовищ, торчали из земли. Голые, мрачные и недвижные в своём ожидании. Тропа тянула из него силы: по капле, но неминуемо, и неясно было, чем это может закончиться для него. Как Баки ни медлил, прислушиваясь и приглядываясь, на круглую поляну вышел неожиданно и дёрнул себя как за удила — назад, тише, укрыться за ближайшим стволом, схорониться, чтобы не нарушить покой этого места. Он успел разглядеть. Такая же землянка, только устроенная под завалом нескольких вырванных с корнем елей. Баки крепче прижался спиной к шершавому стволу, сильно зажмурив глаза. Снова накатило отвратительное, душное и в то же время ледяное чувство: насколько поляна в преддверии леса, вся заросшая душистым разнотравьем, навевала мысли о жизни, настолько же этот бурелом подстёгивал мысли о смерти и конечности любого бытия. Все вокруг было серое, осыпающееся, словно высохшие еловые иглы, пепел или прах. Крохотная вытоптанная поляна вокруг землянки явно была обжита, неподалёку от входа лежало перевёрнутое деревянное корыто, а чуть поодаль, обнесённый неровными камнями, ещё дымился очаг. Словно существо, дух, кем бы он ни был, совсем недавно бодрствовал. Тяжелее всего вписывались в увиденное висевшие на грубой верёвке, натянутой между сучьями сбоку от землянки, выстиранные рубахи явно женского кроя. Эти холстины были настолько чужды в мрачном, безнадёжном окружающем колорите, что Баки как следует ущипнул себя за бедро, подозревая, что это морок. Но рубашки не рассеялись туманом. Так по-человечески обыденно. Это была землянка ведьмы. Ведьма жила здесь, такая же не от мира сего, как друид. Ведьма, которая стирала свои рубахи, колотила их с древесной золой, от чего ткань стала серой, и вывешивала их на верёвку, чтобы высохли. Так же, как любая девка в любом поселении. Как любая служанка в его замке. Баки сглотнул и снова выглянул из-за ствола, посмотрел на лениво покачивающиеся в безветрии рубахи. На перевёрнутое корыто на дочерна вытоптанной поляне. На засыпающий дымок в уличном очаге. Ведьма не могла быть чудовищем, не могла быть порождением ночи Самхейна. Она была человеком. И Баки хотел удостовериться в этом. Он выбрался из-за елового ствола и пошёл, крадучись. Ноги ступали мягко по посеревшему мху, им заросла вся земля между стволами — буро-серый ягель, который гасил любой звук, любое движение. Он весь был усыпан старыми, высохшими еловыми иглами. Шкура, которой ведьма завешивала вход в своё жилище, показалась Баки ветхой и истрёпанной. Словно в таком соседстве ничто не хотело служить долго, слишком быстро приходило в негодность. Страшно было до того, что он испытывал давящую тяжесть внизу живота, настойчивое желание обмочиться — и держался только силой своих мыслей. Он был воином всю свою жизнь. Его готовили к этой стезе с детства — младший сын, ни на что больше не годный. Ему нравилось чувствовать свою силу и применять её. Он был готов даже оставшейся рукой биться с неведомым противником до последней капли крови. Но сейчас он не чувствовал силы. Было так страшно… Волоски на руке встали дыбом, а на голове волосы, казалось, шевелились змеями. По спине то и дело стекали капли холодного пота, но Баки всё равно подошёл и замер у шкуры, прислушался. Всё было тихо — и внутри, и снаружи. Ни шороха, ни птичьего переклика. Он взялся за полу шкуры и отвёл её в сторону, запуская внутрь землянки тусклый утренний свет. По стенам висели пучки гниющих то ли от старости, то ли от сырости трав — и это первое, на что Баки обратил внимание, после смрадного, густого, тяжёлого духа, ударившего в нос. Запах тлеющей плоти, смерти, запах склепа, где оставляют мёртвых, не погребая их в огне или земле — Баки слышал о таком, но представить не мог. Воины рассказывали, что находили целые пещеры-склепы, где древние оставляли своих мертвецов. Здесь был только один, и этого хватало. Он лежал на возвышенности, на шкурах, словно спал. Обнажённый, явно умерший очень давно, с кожей, туго обтянувшей остатки высохших мышц. Кое-где она истончилась и прорвалась, обнажая бело-жёлтые кости. Высохшие член и мошонка мертвеца выглядели отвратительно, Баки показалось, что часть члена словно отломалась и, возможно, рассыпалась прахом вокруг. Пальцы ног торчали и походили на птичьи лапы, просвечивало несколько рёбер и таз. Кожа на скуле съехала на бок ошмётком, обнажая под собой кость черепа. Словно кто-то гладил труп по щеке и был не слишком аккуратен. Ведьма спала рядом с ним, близко. Слишком близко: обнимая мертвеца своей рукой поперёк груди, закинув на его ногу свою. Другая рука застыла в странно-серебристых волосах мертвеца, и между женскими пальчиками с длинными когтями застряли оторвавшиеся запутавшиеся волоски. Она дышала так спокойно. Хрупкое, красивое девичье тело — тоже обнажённое, только живое, сочное и манящее; и такая необъяснимая жуть разливалась вокруг этой картины, что Баки, отмерев, отпрянул назад, за шкуру, отскочил на несколько шагов и громко, надсадно освободил свой пустой желудок у ближайших еловых корней. Его трясло и рвало больно, с судорогами — чем-то прозрачным, едко пахнущим. Он никак не мог отделаться от застрявшего в носу запаха разложения, от погребающего под своей тяжестью ощущения ненормальности, дикости увиденного. Он корчился ещё и ещё, пока не упал в бессилии на мох. Сердце колотилось быстро-быстро, и за еловыми голыми ветками не было видно неба. Они исчеркали его, сплелись над головой, как клетка для певчей птицы. Он подумал, что не сможет встать, не сможет вернуться. Ведьма проснется, найдет его здесь и убьёт. Слабость и безвольность разлились по нему знакомым холодом, пустили ледяные корни прямо у сердца, ноги пятками словно вросли в мох. Он моргнул, краем глаза заметив, как колыхнулась неподвижная прежде шкура. И вдруг услышал тихий хруст где-то над своей головой — так едва слышно крошится от чужих шагов ягель. Друид возник над ним, словно морок, видение — и осел рядом на колени. Такой живой, такой взволнованный и желанный в этом царстве смерти. Такой… знакомый. До последней обтянутой тонкой кожей косточки на кистях рук. — Баки… — выдохнул он и провёл своей прохладной ладонью по щеке, по губам — стирая оставшуюся желчь. — Баки, зачем ты пошёл за ней? Я ведь просил тебя. Баки… Ты мог погибнуть. Но не волнуйся. Я уже рядом, теперь всё будет хорошо. Глаза у друида были знакомые, как холодные ручьи. Но смотрел он странно, так, как никогда раньше на него не смотрел. Баки хотел было нахмуриться, но мысль ускользала, а голос друида успокаивал, баюкал, и руки, скользящие под рубахой по груди, были такие приятно-прохладные… Он прикрыл глаза, глотая собственный стон. Стив пришел за ним. Он искал, сбивался с дороги, плутал по лесу. Но нашёл его. Он хотел защитить его? — Полежи немного, сейчас станет лучше, Баки, — друид уже шептал, и прижимался ближе к телу, нависая сверху, потираясь так, что пах наливался тяжестью и желанием. — Сейчас все станет хорошо. Мы пойдем домой. Тихий ласковый голос обволакивал. Баки смотрел в его глаза, и собственное зрение предавало, картинка расплывалась и мутилась. Стив наклонился совсем близко, ещё раз ласково провёл по его щеке, задумчиво улыбаясь — и вдруг опустился губами на губы, скользнул в рот языком, жарко, смело, и Баки застонал, приподнимая бёдра. Он так сильно хотел этого, так давно мечтал. Тело налилось тяжестью, голова кружилась от пробудившегося голода. Единственной рукой он прижал друида к себе, такого хрупкого, такого тёплого, такого смелого. Стив целовался, не давая отстраниться, снова и снова вылизывая изнутри, сплетаясь с его языком, зафиксировав лицо Баки в своих хрупких пальцах, и это лёгкое давление чувствовалось таким правильным, что Баки лизался в ответ так, как животные лижутся друг с другом перед вязкой. Он хотел выпить Стива до дна. Чувствовать его слюну, стекающую по губам, чувствовать его костлявое тело, его твёрдый член под рубахой. Он хотел взять его сейчас же. Сделать своим. В голове оглушающе стучала кровь. Он толкнулся вверх, крепче прижимая к себе — и Стив понял. Оторвался от его губ, выпрямился, поудобнее устраиваясь сверху, словно оседлал Баки, как породистого жеребца. Почему-то мысли об этом были обжигающими, вязкими, и Баки не терпелось. Он рычал, впиваясь в бедро Стива пальцами. Тот медленно стянул рубаху и откинул её на мох, оставаясь нагим. Баки знал это тело, помнил до последнего белёсого шрама, до каждой россыпи веснушек и родинок. Он хотел его до животного, неконтролируемого желания — взять, порвать, поглотить. Присвоить, чтобы только его. Стива не нужно было просить — он приподнялся и откинул килт с затвердевшей, вставшей плоти. Баки на миг прикрыл глаза, переводя дыхание — он боялся выкипеть в пар вместе с бурлящим внутри желанием. А когда открыл, Стив начал медленно, с выражением полного экстаза на лице, насаживаться на него, сдавливать собой, жаром своего худого тела. Баки не дождался, не смог совладать с животным инстинктом, дёрнулся вверх. Стив резко вскрикнул, из его глаз потекли алые слёзы. Он до боли стиснул своими острыми пальцами ноги Баки, словно упреждая, выпрашивая передышку, но того было уже не остановить. Он жадно долбился в горячее, тугое и до того узкое, что самому впору плакать от боли, накрепко перемешанной с блаженством. Баки никогда и ни с кем не испытывал того, что чувствовал сейчас — всем телом, каждой его частью. Его плавило нестерпимое удовольствие. Он хотел прорасти в Стива. Пробиться насквозь. Видеть, как его член рывками натягивает изнутри кожу на худом, впалом животе. И он на самом деле видел это. Видел, как они срастаются в одно. И от этого в голове становилось жарче, муторнее — и он хотел ещё больше, сильнее, глубже. Стив надсадно закричал. И Баки, не пытаясь удержаться, замычал в прикушенные губы и излился внутрь, со всей силы притянув Стива за бедро, насадив на себя. Судороги били его одна за одной, утягивая в омут непрекращающегося удовольствия, и Баки словно видел — как если бы Стив на мгновение стал полупрозрачным — как белёсое семя заполняет его, а собственная набухшая головка не даёт вытечь ему наружу. Они повязались, как вяжутся собаки в гоне, соединились в одно, и Баки не собирался выпускать Стива от себя ближайшую вечность. Он замер, чувствуя, как судороги наконец стихают, и удовольствие из ненормально-яркого, неестественного становится тёплым и будто липким. Он посмотрел на Стива, пытаясь что-то сказать… пытаясь утешить, погладить хотя бы взглядом по лицу, волосам, тонкой шее. Но Стив улыбнулся вдруг как-то неправильно, не по-настоящему. Больная улыбка застыла гримасой, оскалом на красивом лице. Взметнулась рука, Баки не успел понять, как, не смог ни крикнуть, ни рта раскрыть — он задыхался от ужаса, в кулаке Стив сжимал рукоять кривого костяного клинка. Баки видел такие. Клинки для жертвоприношений. Лицо Стива стало чужим, застывшей маской чудовища. Он со всей силы опустил руку вниз, не раздумывая. И вспорол Баки живот. Боль захлестнула неостановимым потоком. Друид бил и бил, брызги крови запачкали его задранную рубаху, он шептал только: ненавижу, ненавижу, ненавижу. Баки хотел орать, но не мог открыть рта. Его губы срослись, и даже стоны боли и ужаса выходили едва различимыми за отвратительным чавканьем. Сознание туманилось, терпеть не было никаких сил. Хотелось орать, чтобы заглушить взбесившиеся ощущения плоти, как его режут наживую. Друид запустил руку в мешанину крови, кожи и мышц на его животе - словно в кого-то другого - и вытянул кулак с зажатой в нём кишкой. И рывком дёрнул вбок. Он улыбался. Боли уже не было, только огромный ком пульсирующего вокруг него ужаса. Баки растворился, почувствовал, как сознание ускользает и глаза закатываются сами собой. — Ванда, нет! Прекрати, ты убьешь его! Остановись! Голос порвал кокон, как молния разрезает темное грозовое небо. Чистый, звонкий, совсем без хрипа. Сильный голос. Баки распахнул глаза. Все тело болело, но Стива с ножом сверху не было. Стук сердца оглушал. Ведьма стояла у шкуры с протянутой в его сторону рукой, и глаза её, безумные, отсвечивали алым. Стив стоял в том месте, где тропа выводила на поляну, прямой как палка и до страшного бледный. Он загнанно дышал, опираясь на посох. В его свободной руке висела тушка кролика. Помедлив всего миг, он замахнулся и кинул её в сторону ведьмы, и тушка мягко шлёпнулась на мох прямо у её ног. — Возьми это взамен. Тебе ведь хватит. Оставь его для меня. Он больше не потревожит. Я… — он вздохнул, мимолетно скривившись, словно слова давили на него своим весом, — даю слово. Ведьма подняла подношение, надкусила у шеи сквозь мех, подцепила длинным ногтем и ловким движением, словно это было легко и просто, рывком сняла с кролика шкуру, откинула ее в сторону на мох. И начала есть. Баки закрыл глаза. — Идём, — позвал его Стив словно издалека, из темноты. — Пожалуйста, вставай, идём. Я не могу подойти ближе, — признался он. Смотрел так, что Баки мог взяться за этот взгляд, как за руку. Он приподнялся, чтобы осмотреть живот. Он должен был умереть от кровопотери и выдернутой наружу кишки… Его живот был цел. На коже наливались синяки, но он был цел. Он лежал с задранным килтом весь перепачканный собственным семенем, и его член только-только начал опадать после того, как излился. Осознание произошедшего окатило Баки волной огня. Это было ещё хуже, чем страх. Он не мог сказать, отчего так отвратительно гадко внутри, но он смог найти в себе силы подняться. Сначала на четвереньки, перекатившись на бок. А затем и на ноги. Его качало, и снова хотелось блевать. Он согнулся, но ничего не смог извергнуть из себя, только подавился спазмами. А потом развернулся к друиду — и пошел. Настойчиво, с усилием переставляя ноги. Сначала медленно, потом все увереннее и быстрее. За спиной по-животному чавкала одичавшая от теплой крови ведьма. Стив потянул к нему руку, когда он приблизился. Баки зло скривился и оттолкнул ее, не обращая внимания, как друид покачнулся от тычка. А затем он побежал. Неуклюже, на одной своей сжигающей злости и лютой ненависти, подальше отсюда. Сумасшедшая ведьма не сделала ничего особенного. Просто показала ему правду, каким он был на самом деле и чего заслуживал. Она была права, она должна была получить его. Зря друид вмешался. Баки бежал по вымороженной тропе, обдирал кожу о торчащие еловые сучья и задыхался. Его глаза не видели ничего, все расплывалось. Он бежал и не знал, что ему делать дальше. Отвратительное внутри него проснулось и медленно ворочалось, предвкушая.