Дал Риада

Ночь словно решила отгрызать у дня по кусочку, всё больше и больше, пока не остался лишь жалкий серый клочок до и после полудня. То недолгое время, когда бледное, цвета жирного молока солнце как-то пробивалось к земле сквозь белёсую пелену зимней дымки, сплошь устилающей небо. Воздух стал недвижным и прозрачно-холодным. И каждый раз, когда Баки высовывал свой нос из-за шкуры и вдыхал полной грудью, он обжигал ему всё внутри, вымораживал до острой боли. Потом, конечно, проходило, но невольно Баки хмурился всё чаще, подолгу смотря на огонь внутри землянки. Тот должен был гореть постоянно, и всё, чем сейчас мог и должен был заниматься Баки, это рубить сухостой, заготавливать дрова и охотиться. Он поднимался рано, словно кто-то подходил и с силой толкал его в плечо — и Баки будто просыпался от этого. Просыпался часто раньше друида, каждый раз вспоминая ночь и утро после Самхейна. Тепло обнажённого тела, хрупкого, с острыми локтями и коленями. Тела, доверчиво прижавшегося к нему кожа к коже. Тела, которое было нельзя, и от этого только сильнее кружилась голова и стучало в груди, словно Баки перебрал доброго вина. Он вспоминал тяжесть двух шкур, наваленных сверху, и собственный жар, который не грел уже, а бездумно сжигал изнутри. И смирение, вдруг затопившее с первым лучом солнца. Покой, такую незыблемую тишину внутри, которую прежде Баки не знал — когда друид, Стив, доверчиво и беззащитно ткнулся ему носом куда-то под ключицу, да так и замер. У него были свои дела в преддверии холодов. У друида — свои. Иногда тот вставал раньше и уходил куда-то совсем затемно. И Баки понадобилось прочитать однажды его следы, когда на замёрзшую твёрдую землю выпала первая крупитчатая позёмка. Прочитать и понять, что друид ходит к ведьме. И таскает ей мясо, которое Баки добывал для них. Он тогда схватил топор и с такой силой врубил его в ближайший ствол, что потом долго, долго пытался вытащить, неловкое однорукое чудовище. Злой пот тёк по его лбу, вискам и шее, в глазах едко и обидно щипало. А хоть бы она и сдохла. Сдохла от голода, рядышком с тем трупом, с которым она спит, обнимаясь. Он, Баки, не стал бы лить слёз. Пускай бы сгинула. Друиду осталось бы меньше работы. И мясо их было бы целее. И зачем-то каждый раз Баки всё равно ходил и бил больше птицы и зайцев, чем им было нужно. Так много, сколько мог унести, сколько мог забить, пока дичь сама шла ему в руки. Порочный замкнутый круг, из которого он не мог выбраться. В голове у себя хотел бы убить её, злился до белой пелены перед глазами. А на деле — не мог. Стив возвращался оттуда и зачем-то каждый раз высматривал Баки, пытался поймать взгляд. И робкая, какая-то незнакомая этому лицу улыбка касалась краешков его губ — на миг всего. Чтобы снова исчезнуть, будто ветер сдувал или снежная крупа стирала её с кожи. Друид прибирал свои травы в пучки и развешивал их под сводом берлоги, пока весь свод не превратился в травяной полог. Травы впитывали в себя запахи дыма и ароматы готовящейся еды, но друида это не волновало, а вслед за ним перестал об этом думать и Баки. Особенно после того, как увидел Стива с большой костяной иглой в руке и вощёной воском нитью, сгорбившегося у огонька в их очаге, поближе к свету. На его коленях лежала шкура, и Баки, завесившись отросшими волосами, начал исподтишка выглядывать, что это друид растачивает. Перешивает ли? Время близилось к закату, когда становилось совсем непроглядно темно, и рукава у меховой накидки были слишком длинными для друида. Быть может, одёжа его наставника. Она была бы как раз по друидовым плечам, и хоть руки у него были не столь длинные, известно, что лишнее отрезать всегда проще чем сшить. А потом Стив не глядя кинул шкуркой в него и принялся выжидать, смотря не в глаза, а куда-то на подбородок. — Надевай. Скоро станет совсем холодно. Баки тогда поймал его взгляд, наконец, и сжал своим, словно кулаком. Почувствовал будто бы, как по чужой спине прошла крупная дрожь. Его собственная нижняя челюсть уже выдвинулась вперёд, перед глазами заплясали чёрные точки. Порыв злости едва не лишил его разума. Он как мог осадил​ себя, натянул меховушку на голову, сунул руку в рукав. Шкура села на рубаху как влитая, расписанные плечи пришлись впору. Даже пустой отрезанный до половины и зашитый слева рукав служил немым укором тому, как он раньше не понял. Баки резко поднялся и замер на входе, нырнул под полог, и пока шкура ещё не опустилась за его спиной, обернулся. Посмотрел в глаза друиду, который словно сжался под этим взглядом, развернулся и вышел в темноту и ветер, швыряющий в лицо первый снег. Холод медленно пробирался под его одежду, путался в волосах, ледяной змеёй заползал в рукав. Железной ладонью забрался под килт и будто сжал яйца, огладил голые бёдра. А ведь ещё даже не середина зимы, и до Белтейна так далеко. Доживут ли? Одежду нужно было менять. Просить у друида тёплые кожаные штаны на меху под килт из тех шкур, что они успели заготовить, потому что не успевал он сходить до ветру, как мошонка начинала звенеть на морозе. Деревья, растерявшие последние золотые листья-капли, тихо вздыхали, когда ветер набирал силу. Это был не скрип, а кашель тяжёлого больного, и роща, так полюбившаяся Баки летом, теперь казалась неуютной и серой, казалась ловушкой, как частая рыболовная сеть, накинутая на небо. Внутри с каждым древесным вздохом поднималась тревога. Только поэтому он не пошёл далеко, как хотел изначально. Облегчившись у ствола старой осины, Баки развернулся и побрёл обратно к берлоге. Бодро, прижав руку к животу, чтобы хоть как-то помешать ветру забираться в единственный рукав. И когда нырнул под полог берлоги, в дымное тепло и свет, когда шкура закрыла холод с той стороны, огородив их маленький и хлипкий мирок на двоих, друид глянул на него с непонятной решимостью и почему-то виной, будто хотел что-то сказать, но всё не говорил и не говорил, а Баки просто спёкся уже выжидать. Потому и перестал, ничего не ждал уже. Не давал себе повода надеяться на осмысленный разговор. Друид молчал, и Баки принял это, как должное. — Это всё наставника, — хрипло проговорил вдруг Стив, глухо и неразборчиво, но Баки понял сразу, по-животному навострил уши. И друид начал что-то искать рядом с собой, пока не протянул ему ещё один свёрток. Протянул, дожидаясь, пока Баки подойдёт ближе и заберёт из его рук. — Должны подойти. Перешить не смогу, кожа толстая. Каждую дырку придётся колоть шилом. Баки перевёл взгляд на худые, уже чуть узловатые пальцы рук. На левой какой-то тряпицей друид замотал большой палец. В глазах Баки снова мимолётно потемнело. Видят боги, он сам бы всё сделал. Он ни о чём не просил ещё, хоть и собирался. Его прошило острой болью внутри — непонятной, незнакомой и от этого страшной. Словно что-то там, под кожей, за дугами костей испортилось, сломалось ли. Пришло в негодность. Боль случалась, когда он смотрел на Стива. Когда тот делал что-то подобное. Что-то, что Баки не мог никак себе объяснить. Он склонил голову в неявном благодарном кивке и вернулся на своё ложе, на шкуру. Поудобнее уселся, отложил в сторону свёрток и наклонился ниже, принимаясь за своё заделье: недавно он начал переплетать рукояти всех своих ножей после охотничьего сезона заготовленными специально для этого мягкими кожаными ремешками-полосками. Старые местами совсем протёрлись, и оплётка свисала с рукояти, мешая охоте или разделке. У них были свои дела, у каждого. Баки закрылся волосами от чужого взгляда, оставив незавешенным место для света от очага, и принялся за работу. Однорукому всё было тяжело, но он наловчился крепко сжимать бёдрами лезвие и даже не думать о помощи. Изнутри пекло, как пекло всегда, когда они были один на один, разделённые только камнями и жаром очага. Совсем недавно Стив открыл ему небольшой погреб — подземный схорон у дальней стены под наваленными шкурами и досчатой заслонкой. Места там было немного, едва ли сам Стив поместится, если присядет на корточки. Но оттуда тянуло стужей, не так, как на улице, и всё же. Места хватало для шести плотно сдвинутых в два рядка небольших бочонков, о содержимом которых Стив промолчал, а Баки привычно не стал спрашивать, и крюков, на которых ждали своего часа освежёванные и выпотрошенные тушки с удачной охоты. Совсем скоро мясо сможет храниться прямо на улице, на трескучем морозе. Баки добыл достаточно зайчатины, чтобы из содранных шкур собрать им со Стивом тёплые капюшоны на голову. И сейчас, пока рука была занята монотонной работой, он думал, думал о том, как бы справиться с этим делом самому. Без левой руки он чувствовал себя совершенно бесполезным в шитье. Он сидел и хмурился, крепко зажав лезвие ножа между бёдер. Как провернуть задуманное, если никак не выходило? От огня было тепло и светло, по ногам к животу поднимался жар. Его просаленные волосы свешивались и закрывали лицо от взглядов Стива, которые Баки чувствовал всё равно. Можно ли не чувствовать воск свечи на собственной коже? Он давно научился не замирать и не вздрагивать от озноба из-за них. Волосы его сильно отросли, и Баки, всё порывавшийся обрезать их хоть как-нибудь ножом, раз за разом терпел неудачу. Однажды он попытался зажать пряди бёдрами и обрезать их, но друид вернулся не вовремя, в этот самый момент, и Баки не стал при нём. Не захотел. Словно тот мог запретить или сказать хоть что-нибудь. Друид по обычаю молчал, обмениваясь за весь день парой слов. Молчание не давило на них, просто чувствовалось, как чувствуется запах дыма. Горчит на языке, да и боги с ним. Баки привык. Он закончил с ножом и не успел отреагировать: метнулись тени, от чужого движения закачались языки огня в очаге. Друид вдруг оказался очень близко, немного постоял над ним и без слов сел рядом. Так тесно, что Баки не шарахнулся в сторону только потому что до сих пор зажимал лезвие ножа между ног. В руках у Стива оказались те самые шкурки, из которых Баки думал, да не мог придумать, как пошить зимние капюшоны. Баки вытащил нож и осторожно отложил в сторону. Медленно, потому что желание приставить его друиду к горлу на миг оказалось нестерпимым. Приставить к горлу и завалить, нависнуть сверху. — Я буду держать, а ты коли дыры. Вместе управимся. Баки поглядел на предложенное ему шило. На замотанный друидов палец. На шкурки, которые он ласково погладил своими костлявыми ладонями и вдруг растянул, чтобы Баки было удобнее. И, заставляя мысли заткнуться, принялся колоть по краю дыры для шва. Они управились к глубокой ночи, когда глаза от монотонной работы начали слезиться, а плечо от прилагаемых усилий жгуче гудело. На следующий день Баки забрал оставшуюся от перепела печёную ногу, нож, пращу и мешочек с камнями, оделся потеплее, всё, что было его, натянул на себя. И ушёл на весь день. Внутри берлоги его трясло. От одного взгляда на мерно вздымающиеся шкуры, под которыми спал друид, трясло. Ему пора было снова поплавать в ледяной воде. Вот только озеро то начало покрываться коркой острого льда. И Баки не стал повторять. Даже пошёл в другую сторону, где обычно не гулял и не охотился. Просто умыл лицо в первом попавшемся роднике, выпил несколько пригоршней воды, от которой заломило зубы. Рассвет разливал алую сукровицу по небу. Такие густые рассветы Баки видел только в холодное время. Весенние и летние рассветы казались ему нежными и дымчатыми, мягкими, как подпушек у звериного меха. Осенние и зимние были совсем другими. Плотными, словно протяни он руку к небу — и сможет зачерпнуть этого цвета, запачкает в сукровице пальцы. На рассвете лес затих, и ветер устал тревожить и гнуть деревья. Ни птиц, ни звериной возни, только тихий шорох веток. Этот лес жил, Баки знал, чувствовал это. Он решил идти до зенита солнца так далеко, докуда дойдёт. А когда наступит полдень, он повернёт обратно и, заложив дугу, вернётся к берлоге. Он хорошо ориентировался по солнцу, а сегодня небо встречало день чистотой и ясностью. Когда совсем рассвело, а он не нашёл жилых нор или куропаточьих гнёзд, Баки почувствовал запах. Ещё тонкий, но запах этот не забудется никогда. Запах людей. Дыма. Жилья. Нечистот и хлева. Это был запах небольшой деревеньки, и Баки не медля пошёл к нему, ломанулся, как ломится испуганный лось через чащу. Пока на самой кромке леса не остановился вдруг в растерянности. Он видел, как женщина несла в деревянном ведре воду, а мужик в распахнутой меховой куртке рубил дрова. Детишки их бегали неподалёку. Как он выйдет к ним? Не испугаются ли его? Не примут ли за нежить или за оголодавшего медведя? Так можно и топором меж глаз получить — Баки не сомневался, мужик казался могучим, на голой лоснящейся груди между полами меховой куртки перекатывались бугры. И обе его руки были на месте. Пораздумав ещё немного и сделав насечки на деревьях, Баки двинул в обратный путь. Он запоминал дорогу, примечал с какого склона обходил пологий холм, и с какой стороны деревеньки на десяток домов будет лучше выйти из леса, когда он подготовится лучше. В другой раз. Он шёл, хрустя ветками и не таясь. Ноги не хотели слушаться, его тянуло обратно, к жилью, к другим людям со страшной силой. Он переставлял их нарочно, прикладывая к этому всё своё понимание, что должен вернуться. Потому что кто-то внутри него не хотел сейчас уходить. Он мог бы остаться в деревеньке до весны. Наверняка у кого-то из людей там есть лошадь, и они знают, куда ехать, чтобы добраться до города покрупнее. Он мог бы если не выкрасть её, то заработать или обменять на мясо, на шкуры… Наверняка… это был шанс вернуться. Совсем вернуться. Он шёл, лихорадочно сжимая и разжимая ладонь. Сердце колотилось в ушах, оглушая. Он не обратил внимания на вспугнутую перепёлку и лишь краем глаза заметил удравшего зайца. Из головы не шёл замок отца. Сколько до него ехать верхом? Доехал бы он? И ждал ли его хоть кто-нибудь там, однорукого калеку? Мог бы он ещё послужить своему роду? Когда он был совсем ещё мальчишкой, часто был голоден и крутился возле кухни. Выдался тяжёлый год, многие в замке недоедали. Там, возле кухни, он и услышал чужой разговор. Даже сейчас помнил каждое слово. Дородная стряпуха сожалела, что юный господин не родился девочкой. Потому что зачем господину два наследника? Тем более, старший подавал надежды. Было бы куда лучше, если бы родилась девочка. Не было бы распрей между ними, и благодаря выгодному браку господин мог бы или упрочить своё положение, или расширить владения. Какой же толк от второго наследника? Для Баки тогда весь мир перевернулся. И всё, что он почувствовал, это ярость и злость. Он никогда не был близок с братом. Тот чаще колотил его, чем разговаривал. Но слова стряпухи задели его гордость. К нему обращались все — юный господин Джеймс. Он чувствовал, что всё это вокруг, и замок, и поля, и пастбища — всё его тоже. Он чувствовал себя частью этого. Как вдруг оказалось, что он ничего не получит. Потому что наследовать — это удел старшего брата. И как только он смог найти себе подходящее короткое имя, сразу сменил высокородное «Джеймс» на «Баки». И стал пропадать на площадке у казарм, пытаясь навредить соломенному чучелу тупым, тяжелым для его комплекции мечом. Никто не принимал его всерьёз. Те, кто уже не раз ходил в битву, смеялись над ним, тощим мальчишкой с девчачьей нежной ямочкой на подбородке. Только Брок, совсем ещё молодой, посмеялся да начал учить воинскому делу. А ведь сначала Баки пошёл к казармам просто от злости. На брата, на отца с матерью, на весь мир. Внутри всё кипело, только что пар из ушей да носа не валил — и он поднял меч, и начал долбить им по соломенному чучелу, пока не вывихнул запястье. И на следующий день пришёл тоже, и после, даже боль в обмотанной тряпкой руке не останавливала его. И Брок научил его. Он стал тем, кто прославлял имя Бьюхэннанов далеко за пределами родных земель. Стал тем, кто выслуживался перед королём. И где он теперь? Какой вообще смысл вот так тащить своё жалкое существование из лета в осень, из осени в зиму? Зачем? Даже сейчас, вернувшись калекой, он мог бы потребовать себе должных почестей. Мог бы взять жену, без приданого, но зато знатную. Мог бы нарожать детей или начать копать под брата, чтобы стать одноруким господином земель отца, когда тот наконец отдаст богам свою душу. Он мог бы… И эта возможность вдруг стала едкой, как запах из свиного хлева, разъедала что-то внутри него, что, казалось, уже давно зажило и подстроилось под новую его жизнь. Он шёл, не разбирая дороги и полагаясь только на врождённое чутье, не давшее ему сгинуть, хотя он не раз молил, мечтал об этом. Чтобы, наконец, всё успокоилось вокруг. Внутри. Даже добравшись до обжитой поляны, где над припорошенной белой крупицей берлогой вился тонкий дымок, он ещё долго ходил кругами. Думы внутри головы не хотели успокаиваться, сменяли друг друга так быстро, мелькали вспугнутыми птахами. Баки принёс воды из родника, подтянул дров поближе к пологу, и только после нырнул внутрь. Друид всё так же лежал под своими шкурами, как и ранним утром. Баки видел его белобрысую макушку. А ещё он надсадно, хрипло дышал. И мысли внутри головы вдруг заглохли, вылетели все. Баки подскочил к шкурам, наклонился ниже, слушая чужое дыхание. Не сразу, но, решившись, положил ладонь на лоб — так делала его мать в детстве, когда он однажды тяжело заболел. И отдёрнул руку. Потому что Стив был горячим. Горяченным настолько, что на миг стало страшно. Совсем быстро промелькнула мысль, что всё правильно. Так будет лучше для всех — чтобы друид заболел и уже не очухался после этой зимы. Тогда Баки смог бы уйти отсюда, не чувствуя этой тяжести в груди. Словно сами боги помогают ему. И сразу после этой мысли Баки с силой сжал кулак и вогнал себе в ладонь ногти. Забегал глазами по берлоге, нашёл деревянный черпачок и зачерпнул ледяной воды. Кое-как приподнял друида, впавшего в беспамятство, и начал поить. Тот глотал через два раза на третий, и его рубашка у горла тут же вымокла от пролившейся воды. Под белой тонкой кожей на шее часто-часто билась жилка. — Да что же это… — прошептал Баки. Он осел рядом со Стивом, не двигаясь, и никак не получалось собраться, понять, что же ему делать. — Ещё, — вдруг слабо-слабо донеслось до него. — Пить. Он тут же подскочил на ноги и вернулся к друиду с полным черпаком воды. Поил его и наклонялся низко, чтобы услышать самое тихое слово. Чтобы не пропустить ничего. — Завари… лист малины, — наконец, выхрипел Стив и тут же глубоко, надсадно раскашлялся, снова падая в небытие, расслабляясь в руках Баки. Пришлось уложить его обратно под шкуры, подоткнуть со всех сторон и начинать поиски малинового листа. Хорошо ещё, что друид не задал задание посложнее. Уж лист малины он знал. Вот только найти его среди десятков похожих друг на друга пучков под потолком было непросто. Настой только закипел, когда Стива вдруг затрясло крупной дрожью. Бессознательный, он начал тихонько поскуливать. — Холодно… Так холодно, — едва слышно шептал он, скрючиваясь, сворачиваясь в морскую раковину под тяжелыми шкурами. Баки тут же укрыл его своей, третьей. Тот затих всего на миг, и снова принялся трястись. Смотреть на это Баки не мог, старательно отводя глаза, разглядывая огонь. Противоречивое боролось внутри него. Что-то очень тихо шептало, что он должен уйти и оставить всё как есть, на волю богов. Слушать этот шёпот было невозможно гадко, до явной горечи на языке. Остудив отвар малины, он, как смог, напоил Стива, снова замочив ему рубаху. После, не в силах больше смотреть на дрожащую кучу шкур, Баки тяжело вздохнул и начал раздеваться. Снял всё, оставшись нагишом. И осторожно, словно лез в гадючье логово, подлёг с краю на ложе Стива, ближе к стене. Медленно оттеснил его с середины к огню очага, закрыл глаза ненадолго и поднял шкуры. Стив дрожал, и длинная его рубаха задралась, кое-где облепив влажное тело и обнажив бледные бёдра с острыми тазовыми косточками. Баки тяжело сглотнул вязкую слюну. И, сделав усилие, порвал рубаху от горла вниз, чтобы поскорее снять её со Стива. Откинув тряпку в сторону, резко прижался кожей к коже, обнимая рукой и втискивая в себя, неловко накрывая сверху шкурами — ждать, пока дрожь не утихнет. Он лежал, прижимая к себе друида со всего своего отчаяния, что теперь захлёстывало с головой. Лежал и слушал хриплое дыхание, редко вырывающийся скулёж и пока ещё тихие вздохи ветра за шкурой. Он выискал взглядом щербатый глиняный горшок, куда, решил, они оба будут справлять нужду. Выпростал из-под шкур руку и подтянул его поближе, поставил недалеко над головой. Плоть его предала сразу, как только они с друидом соприкоснулись, как только его жар начал перетекать внутрь тела. Затвердела и встала, лишая любых иллюзий о собственной выдержке. Он не выдерживал. Он оказывался слаб и проигрывал друиду, даже беспамятному, мечущемуся в бреду. Но сейчас это не имело никакого значения. Он чувствовал, как туго свернулся жар внизу живота, но закрыл его словно печной заслонкой и отодвинул подальше. Стив тонкими костлявыми пальцами вцепился в его руку. Сквозь встрёпанные светлые пряди на макушке друида Баки смотрел на потрескивающий в очаге огонь. Золотой, красноватый, иногда с прозрачной синеватой сердцевиной. Баки по наитию вдохнул глубже, прижался носом и ясно ощутил, что волосы Стива пахнут горькой полынью.