Дал Риада

И не было в его жизни никакой цели, никакой дороги. Всё, о чём он просил когда-то у жертвенного алтаря в подвале отцовского замка, становясь сильным, становясь мужчиной и воином своего клана, он упустил. Или не имел вовсе. Всё, что не было ему нужно, чего он не чаял и не звал — пришло и навалилось неподъёмной тяжестью. Баки представлял, как тяжел труд знахаря и травника, выхаживающего тяжёлых больных. Он сам когда-то сидел у лежанок своих соратников, подранных на поле битвы или на охоте, и менял заскорузлые от крови повязки, видел загноившиеся раны, слышал стоны, бредовые речи и ругань. Но ни разу он не видел такого тихого и обречённого болящего, как Стив. Тот таял, как свеча, замотанный в две шкуры, надсадно всхрапывал и тяжело дышал, зрачки его под тонкими, восково-белыми веками порой страшно бегали, словно там, где-то далеко в своём недобром сне Стиву открывалось что-то невиданное, и он боялся упустить хоть малейшую часть целого. Он не стонал и не бредил. Порой его, чересчур горячего, трясло лихорадкой, порой он замирал и покрывался испариной — но никогда маленький друид не стонал. Под вечер следующего дня Баки, сваривший заячьей похлёбки и кое-как вливший между сухих губ друида несколько ложек бульона, понял, что дело чёрное. У него нюх был на смерть, и сейчас та ходила вокруг землянки, тихо, глухо постукивая костлявыми пятками о вымороженную землю. Баки умел ходить за больным, когда ясно было, что делать, когда приготовлены снадобья и чистые тряпицы, когда всей работы — влить в безвольный рот тёплую похлёбку или травяной отвар. Но сейчас всё было по-другому. Баки не знал, что ему делать, чтобы не отправить друида к праотцам. Заваренных малиновых и мятных листьев было мало, а заговаривать и настаивать зелья Баки не умел. Он уже был готов завыть, лишь бы уйти от давящей тишины и одиночества, лишь бы хоть как-то излить свой дикий, первобытный страх: Стив, маленький друид, остался последним камнем на обрыве, за который он держался своей уцелевшей рукой. Держался из последних сил, до крови царапая пальцы и сдирая ногти. Он держался, потому что знал: не просил жизни, но ему дали. А то, что даётся свыше, нельзя ведь просто взять и отпустить, потерять, даже не поняв — зачем ему это всё? В его жизни не было смысла, но теплилась надежда, пока Стив дышал, пока нуждался в нём — возможно, он просто ещё не понял чего-то, не увидел важного. Зато почувствовал растущую уверенность: пока Стив был тут, с ним, он не смог бы оставить его. И навредить не мог, умышленно не помогая, не ухаживая, не меняя грязные тряпки из-под него на чистые, оставляя барахтаться и дрожать в собственных нечистотах. Не мог не кормить, не мог не вливать по капле простые настои, словно боги, что присматривают за ними, могли протянуть свою руку оттуда, сверху, и дать ему увесистый подзатыльник. Баки боялся не немилости богов. Страх этот — за Стива и за себя — питал его силами двигаться. Пытаться делать хоть что-то. Вот только Стиву ничего не помогало. Уже к ночи, когда чёрная непроглядная темень укрыла прозрачный подлесок и на небо выплыла надкушенная луна, он решился. Долго сидел на коленях, глядя то на Стива, то в костёр. Потом медленно, ритуально снял с себя всё оружие и ремни с ножами. Снял килт, как мог, аккуратно сложив его на своей шкуре. Движения были неловкими, скомканными и дёрганными — никогда прежде он даже ради забавы не разоблачался одной рукой. Было неудобно. Но он делал это упрямо и безысходно, не чувствуя почти ничего, кроме сосущего под ложечкой страха — далёкого, отрешённого. Понимая, что своим бездействием сведёт Стива к погребальному костру. Он уже тянул его туда за руку. Он ничем не мог помочь, не знал как. Но была та, кто знает. Если она захочет помочь. В последний миг, когда Баки думал, что обрёл долгожданный покой и безразличие, вернулся в памяти яркий наведённый морок: обнажённый, желающий его Стив, насаживающийся сверху, Стив, собирающийся объездить его, как норовистого жеребца. И стальной высверк лезвия. И то, каким странно-приятным, тянущим ощущением отдавалось в теле каждое движение руки, когда друид начал наматывать на кулак его ливер из быстро нанесённой глубокой раны внизу живота. Красивой, влажной раны, блестящей в отсветах костра. Баки вздрогнул, невольно прикладывая руку к паху, пытаясь удержать медленно выскальзывающие кишки. Раны не было. Стив, крупно дрожа и сипя при каждом вдохе, всё так же лежал в шкурах. Совсем тихо, лениво потрескивали прогоревшие ветки в очаге. Ведьма зла, но больше Баки не знал, куда идти. Может быть, она убьёт его. А может, сделает что-то для друида. Будь она мужчиной-воином, Баки бы потребовал своё силой. Даже с одной рукой он на многое был способен. Но ведьма оказалась сильнее его. Быть может, она вспомнит, что Баки старательно охотился, чтобы у ведьмы тоже было мясо? Закутавшись в волчью шубу, Баки вышел на морозный воздух, в ночь. Только опустилась за ним тяжёлая шкура, потухла полоса света под ногами — а Баки уже почувствовал себя бесконечно одиноким и совершенно голым. Ни одного кусочка железа не было на нём, не вселял уверенности проверенный боями килт. Только рубаха да меховые штаны, да шуба с тёплым капюшоном. Он шёл с миром, с поклоном, уязвимый и смиренный, и осознание этого приносило почти невыносимую боль в затылок. Словно ведьма уже прознала о его планах и заранее потешается над ним. Передёрнув плечами, Баки пошёл по неглубокому ещё снегу в ту сторону леса, куда зарёкся ходить без друида. Его страх не имел значения. Ничего не имело значения. Если им суждено погибнуть в эту зиму, они погибнут, и ведьма ли сделает это — или дикие оголодавшие звери — не всё ли равно? Лес чернел, и луна совсем не разбавляла тени под стволами деревьев. Свет её был тусклым, неровным. Баки шёл по наитию, словно Стив был рядом и вёл его за руку. Молчал, как всегда, и лишь загадочно улыбался, когда Баки пытался поймать его взгляд. Он мог бы заблудиться и не найти дороги ни к ведьме, ни обратно. Вот только лес неуловимо поменялся, и острые колья почти облетевших догола елей пришли на смену лиственным деревьям. Начались владения ведьмы. Баки остановился и вздрогнул — под ногой хрупнуло, словно он порвал натянутую кем-то нить. Но, присмотревшись, понял, что всего лишь сломал твёрдый наст. Он раскрошился под его ногой мелкими колкими ледышками. Дальше шёл, лишь изредка открывая глаза. Тянул запахи носом, шумно и жадно. Трогал стволы рукой, оглаживал их и отколупывал кусочки коры — те неслышно падали на снег. Захотелось вдруг пожить, не чувствуя сжимающегося комка внутри, просто подышать морозом, умыться в снегу и полежать на еловых лапах, поглядеть на спешащую по небу луну. Послушать застоявшуюся лесную тишину, густо смазанную чёрным углем. Как вдруг он услышал совсем близко: — Не подходи, однорукий воин. Стой там. Ему приказывали, как слуге, но Баки не мог даже разозлиться. Он лишь мельком глянул — ведьма стояла поодаль у ствола огромной старой ели, и тонкий силуэт её был размытым, неверным. Он упал на колени и склонил голову, ожидая того, что сейчас решится его судьба. — Он слёг, — уверенно бросила ему ведьма. И вдруг едко хохотнула, как ворона прокаркала. — Глупый мальчишка. Самхейн увёл его половину и не отпустит, пока не закончится охота. Но он не доживёт до новолуния. Если ты не поможешь ему, однорукий воин. У Баки перехватило горло. Он хотел поклясться, пообещать что-то, что угодно, но ни звука не смог проронить. — Ты хороший охотник, однорукий. Ты сильный и выносливый. Вторая рука тебе только мешала. Тебя уродует не культя, а зверь внутри. Ты думаешь, прогнал его. Но он на месте, затаился и ждёт, когда добыча встанет на ноги. Загонять больную он не хочет, скучно. Ты не изменишься, однорукий, как бы ни пытался. Ты рождён таким, зверь даёт тебе волю к жизни. Умрёшь за него? — спросила она вдруг тихо, совсем другим голосом, уставшим и мягким. И Баки сжал кулак, больно впиваясь ногтями в кожу ладони. Он чувствовал, как от его дыхания тает снег, и как щиплет мокрое лицо. Она спрашивала про друида и сама знала ответ. Зачем спрашивать? — Ему нужна твоя сила. Твоя искра. Чтобы продержаться, пока не вернётся в тело его половина. Корми его своим семенем. И кровью. Своим желанием, своей упёртостью. Добавляй в козье молоко, смешивай и вливай понемногу. Ещё добавь щепоть этих трав. Я заговорила их специально. Каждый день молоко должно быть свежее. Парное. Справишься? Голос был ехидным, сочился ядом. Рядом с опущенной к снегу головой бесшумно упал полотняный мешочек. Баки дёрнулся, схватил его дрожащей рукой и сунул за пазуху. — Да, госпожа, — прохрипел он едва слышно. Голос не слушался. — Ты не уйдёшь из Дал-Риады, однорукий. Так тебе написано — отвечать за то, что натворил, перед этой землёй и людьми. Жить здесь, в лесу. И умереть здесь. Не трать силы на пустое. После этих слов всё затихло. Баки подождал ещё немного, не рискуя поднять глаза, но тишина загустела, тени стали глубже и темнее. Ведьма ушла, а он даже не услышал, куда и как. Не решившись встать, он немного отполз назад, и только тогда очутился на ногах — и припустил обратно, ориентируясь в ночном лесу лучше зверя. Путь под ногами горел алой нитью, цепочкой огненных следов. Он не потерялся бы, даже если бы ослеп — от тропы веяло домашним теплом, запахом шерсти и Стивом. Стивом, который сквозь забытье ждал его. Добравшись до землянки, Баки поскорее нырнул под шкуру и тут же осел на колени, уткнулся тяжёлой головой в шкуры, под которыми лежал друид. Проверил его лоб — горячий, но не до лихорадки. Только сейчас почувствовалось, какой большой кусок ведьма откусила от него. В голове было мутно, рука дёргалась, всё внутри дрожало от бессилия. Почувствовав, как начинает темнеть перед глазами, Баки подкинул толстое полешко в очаг и упал на свою лежанку, скрючиваясь, подбирая ноги к животу. Он так сильно устал, так устал. Ему нужно поспать. Оставалось только надеяться, что они вместе со Стивом переживут эту ночь. Наутро первое, о чём Баки вспомнил, едва разодрав слипшиеся веки, это молоко. Козье молоко, которое он должен достать для Стива. Он подполз ближе, проверил чужой лоб и дыхание, снова положил в едва тлеющий очаг полено и так же ползком выбрался за шкуру, чтобы упасть лицом в свежевыпавший снег, обтереться им, приходя в себя, чтобы открыть, наконец, глаза. Внутри до сих пор было мутно, но не так отвратительно, как ночью. Ведьма сильная, он зарёкся ходить к ней больше. Пойдёшь за помощью и сам ноги не унесёшь. Чужие слова повторялись в голове, вызывая зуд и жжение, словно свежее клеймо. Смешать молоко, траву, семя, кровь. Поить друида. Каждый день свежее. Задача была трудна, в чём-то отвратительна, но Баки по-собачьи встряхнулся, разделся на морозе и весь обтёрся снегом. Потом вернулся в землянку, как был голый, волоком затащив огрубевшую от холода одежду за собой. Снежные хлопья на теле растаяли и щекотно потекли к ногам. Он обтёрся тряпицей, оделся неприметно, со вздохом взглянув на снятый килт. И, посмотрев какое-то время за тем, как поверхностно дышит бледный друид, отправился по собственным зарубкам в найденную несколькими днями назад деревеньку. Он шёл по рыхлому снегу, рукой цеплялся за вымороженные древесные стволы. Притороченная к поясу замороженная тушка зайца неудобно хлопала его по бедру на каждом шагу. В голове после утренней мути осталась пустота, и Баки встречал её с упоением, как не встречал даже первый луч солнца. Он не хотел ни о чём думать. Просто сделать всё так, как велела алая ведьма — и чтобы Стив вернулся к нему. Чтобы ожил. Притаившись в подлеске, он наблюдал за тем, как просыпались люди. Совсем чужие, в чужих одеждах. Но делали они точно то же, что и в любой другой деревне: набирали чистый снег, чтобы растопить его в тепле, мужчина вышел к поленнице, чтобы занести в дом несколько чурбачков, женщина ушла в сарай с глиняным горшком. Осмелев и решившись, он вышел из своего укрытия на порозовевший от рассвета снег и, проваливаясь по щиколотку, пошёл к людям. Трепет и волнение затопили его, вымыли недавнюю тишину в голове. Что, если в него выстрелят из лука? Если примут за разбойника? Он отвязал от пояса и взял в руку тушку зайца, чтобы было лучше видно. Никого не было на улице, только из приоткрытой плетёной двери сарая тепло пахло козьим навозом и сеном. Он сел рядом на снег, положил зайца на вытянутые ноги и принялся ждать. Женщина не вскрикнула, только громко ахнула и замерла. Баки уставился на шерстяной подол её тёплой юбки. Склонив голову, как перед госпожой, протянул ей зайца. Женщина громко позвала кого-то, видимо, своего мужчину. Язык Баки понимал через слово, многое было похоже на его, но многое и отличалось. Он собирался молчать, объясняясь жестами. — Кто ты? Что тебе тут надо? Эй, ты! Баки поднялся и снова без слов протянул выбежавшему из дома мужчине тушку зайца. Промычал, указал глазами на большой глиняный горшок в руках женщины. От него поднимался тёплый пар. Козье молоко. — Молока ему, что ли? Обменять пришёл? Женщину он понимал, но не смог бы объясниться так же хорошо, как выходило у друида на его языке. Только закивал. — Смотри-ка, однорукий он. Отолью я ему молока, нам хватит. Принеси старый глиняный горшок, под лавкой вчера стоял. Баки наблюдал, как мужчина, глухо поругиваясь, принёс небольшой тёмно-коричневый горшок со сколом на ободке. Как грубо выхватил зайца из руки, как придирчиво осмотрел тушку и даже обнюхал её. Женщина меж тем перелила ему молоко, чуть расплескав. Баки до слёз было жалко этих капель. Сокровище, затерявшееся в снегу. Если бы мог, Баки зачерпнул бы этот снег и отправил в рот горстью. — Держи. И уходи, откуда пришёл. Баки протянул руку, осторожно обхватил и прижал к себе тёплый глиняный бок горшка с молоком. Кивнул с благодарностью, и принялся отступать спиной в сторону леса — до тех пор, пока женщина и мужчина не скрылись с его глаз в доме. Они ещё не знали, что Баки будет приходить сюда каждый день, выменивать у них молоко на то, что будет добывать охотой. На птицу или животных. И только одно его радовало — если завтра его не прогонят, то на другой день уже привыкнут. И даже будут ждать его прихода. Таков человек — поборов страх, начинает искать выгоды, подстраиваться под предложенные варианты. Лишь бы у козы не переводилось молоко. Он вернулся к берлоге, когда солнце уже поднялось над краем земли и светило чуть ниже резных макушек деревьев. Пробрался внутрь, поддев шкуру головой, и осторожно, чтобы не расплескать, поставил остывшее молоко к очагу. Друид лежал так, как Баки его оставил. Даже не ворочался в своём болезненном сне. Сейчас дыхание его казалось глубже и ровнее, и зрачки под веками не бегали. Баки позволил себе расслабиться на миг, а потом, потрогав кожу щёк и лба, выругался. Друид был горячим. Сразу вспомнились ведьмины указания. Баки они казались грязными и странными, но он даже не помышлял перечить. Разделся и лёг на свою шкуру, начиная трогать вялый член. Искоса, через огонь поглядывал на друида. А потом зажмурился — и дал волю своему зверю. Тот представлял мальчишку у озера, когда он мылся, и вспоминал каждую выпирающую косточку, каждую синюю вену, проглядывавшую под тонкой кожей. Маленькую тощую задницу, которую однажды — зверь внутри него не сомневался в этом — Баки сомнёт своей широкой ладонью. Потемневший от воды ёршик волос на затылке, длинную худую шею. Друид весь был словно создан для того, чтобы Баки однажды его сожрал целиком. Мысли эти вместе с мелькающими картинками быстро вытолкнули его за край, и он излился в руку, добавляя к запаху горящего очага, трав и волчьих шкур свой тяжёлый, солоноватый запах. Едва отдышавшись, Баки перевернулся на бок. Потянулся к горшку, стряс оставшееся между пальцами семя в молоко. Скривился от зрелища, достал из валяющихся ножен нож, крепко зажал его бёдрами и ловко взрезал кожу повыше запястья. Боль была короткая, совсем несерьёзная по сравнению со всем, что он уже испытал на своём веку. Струйка потекла к локтю, и Баки вытянул руку над горшком, дожидаясь, пока в молоко скатятся несколько капель. Не забыл он и про мешочек, лежавший на шкуре. Ведьмина трава пахла горько, едко, но раз ведьма сказала — он сделает. Баки всыпал в молоко щепоть, достал деревянную ложку и принялся перемешивать, стараясь глядеть в огонь, а не внутрь горшка. Друид тоже добавил проблем. Не хотел открывать рот, словно губы у него спеклись. Баки долго бился — держать рот и вливать в него странное пойло не получалось с одной рукой. И он, зло ругнувшись, наклонился к друиду, оттянул ему челюсть вниз и прорычал в самое ухо: — Если не хочешь сдохнуть, пей. Пей, иначе я сам тебя вытащу в лес и оставлю на снегу, чтобы перестал мучить нас обоих. То ли рычание помогло, Баки не знал, но рот с потрескавшимися губами остался приоткрытым — и Баки влил в него несколько ложек ведьминого молока. Друид едва заметно морщился, однако делал глоток за глотком. Закончив, Баки с чувством невыносимой усталости лёг рядом с ним, обнял рукой поверх шкур. Несложные действия лишили сил, но Баки подумал — если они перешли Стиву, то пускай. Главное, чтобы он вернулся, наконец. Вернулся оттуда, откуда обычные люди не возвращаются. Баки лежал, слушал тихое сиплое дыхание друида под боком, смотрел на плясавшие по сводам землянки красные всполохи и думал, на сколько его хватит? И если хватит, всё же, то что будет дальше? Никто не мог ему ответить. Баки повернулся, уткнулся носом в сухие, пахнущие волчьей шерстью волосы друида и задремал ненадолго. У него было так много дел впереди: заканчивались дрова, и пора было сходить на охоту. Кормить стольких человек да ещё выменивать дичь на молоко было тяжело. Ещё ему нужно было поесть и вымочить грязные тряпки в подтаявшем снегу. Наверное, только эта круговерть забот и держала его на земле крепко, как молодое дерево держится за жизнь корнями. Баки вздохнул, тронул губами мягкую щёку и с облегчением почувствовал, как уходит из друида жар.