Дал Риада

Женщина, завидев его новым утром, коленопреклонённого, опустившего голову и с пустым щербатым горшком в протянутой руке, только тихо охнула от неожиданности. Баки уже чувствовал сладковатый запах молока из щербатой глиняной кринки, что женщина крепко держала, прижимая к боку руками. Он не просил много — согнулся ещё ниже, вытянул горшок ей прямо под ноги, к грязному, заснеженному подолу грубой шерстяной рубахи. Рядом с ним лежала окровавленная тушка зайца. Он не мог предложить больше. С охотой у него не задалось вчера. Ни ему самому, даже если не считать друида, ни ведьме ничего не досталось. Не долго думая, женщина отлила ему молока. А затем, проворно подхватив тушку со снега за задние лапы, скрылась за углом земляного дома. Бак распрямился медленно, стараясь не расплескать. Почему-то впервые за долгое время стало тошно с себя. Тошно от своей немощи и прихлебательства, от того, что он, пускай и не первый, но всё же наследник Баарнсов, сидит здесь на коленях в грязном снегу, и в его руке теплеет глиняный горшок с козьим молоком, которое он раньше терпеть не мог. Много чего было раньше. Бывало, сидя на коне, он ехал впереди всей процессии отца, Наместника, и собственным кнутом и сапогом отгонял с дороги неповоротливых крестьян с их чумазыми детьми, таких вот же, как эта женщина. Сейчас же, безрукий и грязный, обросший, страшный, как лесной дух, он сам просил молока на обмен. Словно прежняя его жизнь загнулась в какой-то момент неправильной петлёй, заставляя всё знакомое и устоявшееся перевернуться с ног на голову. Заставляя его не жить в тепле, достатке и вкушая воинские победы и спелые девичьи тела, а волочиться, цепляясь жизни за подол. Баки сплюнул горчащую после разжёванной мёрзлой веточки слюну. Кора осины отбивала голод, и всё же молока в его горшке было так много, что он знал — не донесёт его даже до леса, не то что до берлоги друида. Поэтому поднёс глиняный бок к губам и принялся пить. Тёплое, ароматное… как он мог не любить козье молоко? Баки едва смог остановить себя, одёрнув мыслью про друида. И, повернув к лесу, отправился в обратный путь. И всю долгую дорогу по сугробам твердил себе, что так нельзя. Не пойдёт так. Он, единственный добытчик и защитник, не может позволить себе голодать. Иначе что будет с этой подопечной сворой голодных ртов? Сегодня же он распотрошит запасы друида и вдоволь наестся вяленого мяса, раз свежего добыть не вышло. Спустя несколько ночей он так же возвращался с горшком молока, переваливаясь по собственным следам в сугробах. Солнце, светившее словно сквозь дымчатую пелену, неуловимо изменило место своего обитания, и Баки неожиданно для себя вспомнил о приближении Йоля. И от мысли этой ему почему-то стало легче. Он верил, что после Йоля вся Великая Охота уберётся из этих мест так далеко, как только можно. И вдруг почувствовал почти забытое, потерянное чувство — надежду. Глупое, обманчивое и очень коварное чувство. Он, кое-как извернувшись, забрался за шкуру в сумрачное, застоявшееся тепло берлоги. Стив всё так же лежал на своём месте под двумя шкурами. И, успокаивая, на его бледной коже лица на щеках играл мягкий румянец. Баки помнил, какой он на ощупь и вкус — совсем недавно, ещё до того, как отправиться за молоком, он привычно позволил себе спать с друидом рядом под шкурами, обнимать его и вылизывать, трогать — просто потому, что Баки хотелось, а тот ничего не мог возразить. Будь он чуть гаже, будь он не обязан друиду ничем — он бы пользовал его тело, не сомневаясь. Потому что считал, что любая услуга должна быть отплачена, и никто не налил бы ему молока, не принеси он добытую тяжким трудом дичь. Он не ждал милости — и не позволил бы никому ждать её от него. Но едва он пытался — а он пытался добраться до желанного, он никогда не думал про себя, что добрый и хороший человек, а время, тянущееся здесь бесконечно, затирало и более сильные чувства, — и как только маленький мягкий зад Стива ложился в его ладонь, как на него накатывала дурнота. Член, только что каменный, опадал, и Баки ничего больше не хотелось. Со временем он приловчился управлять своим голодом, усмиряя его после, спуская белёсые капли сразу в молоко, размешивая и выкармливая друида по ложке. И совсем перестал лезть тому между ног, только иногда, сквозь дремоту подступающего сна, по-хозяйски ощупывал лежащее рядом тело, мял в ладони член и трогал худую грудь. Друид словно спал, и сон его, Баки подумал, никогда не закончится. Внутри берлоги тлел разведённый на рассвете костерок. Баки отставил горшок и подкинул заготовленных дров на угли. Разгорится нескоро, но и им некуда торопиться. Подобравшись ближе, он привычно ткнулся носом Стиву в шею, за ухо, в волосы. От друида уже пахло — кисло-сладко, отчего-то очень притягательно. Баки лизнул его по тёплой щеке, и ещё раз — по глазу, по тёмным сомкнутым ресницам. Дни, идущие за днями, размывали границы настоящего. С каждым днём Баки всё больше забывал то время, когда Стив был живым и наглым, когда Баки боялся даже подойти к нему лишний раз. Когда поклялся не трогать его. Сейчас все эти клятвы теряли какой-либо смысл. Друид всё больше воспринимался как тёплое тело, которое может согреть его длинной зимней ночью. Баки поймал себя на том, пока смотрел на подсыхающие влажные дорожки от своего языка на его коже, что забыл даже как звучит его голос. Он отодвинулся и, почесав отросшую бороду, привычно откинул со Стива шкуры. Повернул его тело набок, к себе задом. Задрал грязноватую рубашку, оголяя половинки маленькой белой задницы: от одних этих действий у него всё каменело в паху. Затем придвинул горшок с молоком поближе и, высвободив собственный член, начал сжимать себя, разглядывая друида и бессильно пытаясь вспомнить, какой он был. Какой он был, когда не спал, не лежал, как набитая соломой кукла. И, уже изливаясь в стоящий рядом горшок, с удивлением заметил, что зад друида покрылся гусиной кожей от холода. Уже несколько дней Баки видел, как заканчивалась колдовская трава. И как бы он ни оттягивал этот момент, всё равно пришло время собираться к ведьме. С охотой сегодня вышло более чем удачно — он успел подбить трёх тетеревов, пока остальные вспархивали прямо из-под снега и уносились подальше от него. Он мог бы оставить двух ведьме, и, обвязав тушки верёвкой вокруг лапок, отправился в чащу. Он не любил тут бывать — даже охотиться и добывать дрова ходил совсем в другую сторону. Но сегодня выбора не было — он высыпал в горшок с молоком последнюю горсть травы. На удивление, снега было не так много, как вокруг берлоги — словно кто-то топтал тут тропу каждый раз после снегопада, или, может быть, ведьма заговорила чащу от снега. Баки чувствовал, как крепчает ветер, и то и дело всматривался в небо: заходящее солнце окрашивало облака в кровавые цвета скорой вьюги, и Баки припустил скорее, боясь не управиться и не вернуться до того, как заметёт пурга. И только поэтому пропустил атаку: упругое мохнатое тело навалилось на него откуда-то сбоку, грозно зарычало, больно прикусив зубами бок. Волк… Баки до того опешил и испугался, что начал двигаться, только когда волк ослабил хватку и встретился взглядом глаза в глаза, оскалился и примерился пастью к шее. Баки отмер, рука и тело всё сделали сами. Извернуться, вытаскивая охотничий нож из поясных ножен, подставить под зубы толстую шкуру на спине, воткнуть лезвие в мягкое со всей силы и дёрнуть, разрывая кожу и плоть. Волк взвыл и забился. Он ещё пытался дотянуться до его кожи. Баки рывком вытянул лезвие и, не глядя, всадил снова. Его колотило дрожью оттого, что он пропустил волка. Он даже не смотрел по сторонам — настолько расслабился этой одинаковой жизнью. Он был где-то внутри себя, в своей голове, когда волк прыгнул на него из-за прозрачных зарослей кустарника. — Сдохни, — хрипел он, одолеваемый ужасом того, что чуть сам не подох от волчьих клыков, и всё всаживал и всаживал длинный нож, — сдохни, умри… Когда волк затих, Баки вытащил липкое, окровавленное лезвие и рухнул рядом на снег. Кровь высыхала от ветра, и пальцы слипались между собой и с рукоятью ножа. Это было противно, и это же убеждало его, что он пока живой. Баки лежал на снегу, тяжело дыша, и смотрел, как по небу бегут низкие снеговые облака, окрашенные снизу алым. На его лицо упали первые редкие снежинки, тут же запутались в отросшей бороде. Баки следил, как облачками пара вырывается наружу его дыхание. Хорош воин. Хорош. Баки сильно зажмурился и разрыдался. Он чувствовал себя поломанным калекой как никогда сильно. И как никогда сильно он задумался вдруг, зачем вообще отбивался. Зачем всё это. Немного придя в себя, вытерев лицо и руку снегом, Баки решил идти к ведьме опять, пока не усилился снегопад. Волчью тушу он думал забрать на обратной дороге. Не пропадать же добру. И только отойдя достаточно от места их драки, он услышал вдруг доносящийся оттуда скулёж. Возле туши волка бегали совсем мелкие щенки, может быть, даже молочные. Они тыкались в остывающую волчицу — как понял Баки только сейчас — и тоненько, надрывно скулили. Грязно выругавшись, Баки стиснул зубы, отвернулся от них и упрямо зашагал в сторону голого елового леса. Ведьма ждала его на границе своих владений, простоволосая, закутанная в седую волчью шкуру. Чёрные космы её развевались на ветру, путаясь в ветвях близких деревьев. В её руке болтался холщовый туго набитый мешочек. — Ты убил Хельму, — тихо сказала ему ведьма, когда он замер, не доходя до неё десяти шагов. Даже на таком удалении от неё тянуло жутью. И только тогда понял, что она говорила про волчицу. — Я не хотел… — кое-как выдавил из себя Баки, — я не хотел умирать. Мне не жаль. Наверное, он был слишком смелым, потому что его колотило на ветру, ветер нещадно забирался под меховой килт и лизал, кусал голые ноги. И словно глыба льда припечатала его, когда ведьма посмотрела не сквозь него, как делала обычно, а прямо в глаза. — Щенки без неё замёрзнут. Забери щенков с собой. Через пару ночей придёт время поворота солнца. Ты должен провести обряд по своей традиции, однорукий воин. И выманить Стива из Свиты. Вернуть его домой. С этими словами она кинула мешочек под ноги ошарашенному Баки. И прежде чем он смог хоть что-то возразить, затерялась между ободранных тёмных стволов. Баки всё стоял, тихие слова ведьмы оглушили его. Он собирался сказать ей много чего в ответ, но почему-то быстро остыл, развернулся и побрёл обратно по своим же следам. Щенки лежали, свернувшись маленькими шерстяными комочками возле уже остывшей туши волчицы. Они словно прятались от ветра между её раскинутых лап и едва отреагировали на его появление. Их морды были перемазаны алым. Баки поморщился, но потом увидел чуть в стороне связку из двух тетеревов, которых так и не донёс ведьме. Значит, ей было не нужно. Видят лесные духи, он не собирался брать их с собой. Ему было плевать на двух волчьих детёнышей — не они первые, не они последние, кого заберёт эта злая холодная зима. Но слова ведьмы словно пекли откуда-то изнутри, едко жгли насквозь. Поэтому, приторочив тетеревов к поясу, Баки, рассудив здраво, взял одного щенка за шкирку и понёс в сторону землянки. Тот крутился и скулил в его руке, а второй, подпрыгивая на кривых лапах, ковылял за ними следом по снегу, жалобно потявкивая. Баки ничем не мог помочь им — они ещё были молочными и до сегодняшнего дня только лизали кровь убитых матерью зверей. Они не умели охотиться и не знали, как загонять дичь. Они были совершенно бесполезны. И их нужно было чем-то кормить. Баки на подходах к берлоге сам зарычал вдруг, как раненый волк. Едва попав к входу в землянку, он закинул обоих щенков за шкуру, куда-то в сторону спящего Стива, постаравшись только, чтобы не попали в очаг. Зло развернулся и, прорываясь сквозь усилившуюся метель, отправился обратно в лес за тушей волчицы. Уже в темноте, когда он вернулся с добычей и оставил её за кольями на морозе, чтобы не поело лесное зверьё, Баки залез внутрь, в тепло, и замер. Оба щенка, беспечно подобравшись под шкуры к Стиву, грели друиду ноги и бок.