Дал Риада

Баки разбудили шершавым тёплым языком по щеке. Он не сразу понял, что происходит, где он, пока не открыл глаза. По обычаю, он лежал рядом со Стивом под шкурами, крепко прижимая тонкое тело к себе рукой. Щенята проснулись первыми и не иначе как от голода принялись вылизывать ему лицо. В дымовом окошке стояла темнота, а значит, он проснулся до рассвета. Простонав — от лежания на одном боку у него затекло всё — Баки поднялся, закинул ровно, незаметно дышащего друида обратно шкурами и выбрался наружу. Нужно было умыться снегом и справить нужду. Глупые щенята увязались за ним, тут же принявшись бегать вокруг землянки, обнюхивая всё. Баки даже успел подумать, что не будет сожалеть, если те убегут в лес и не вернутся. Однако те, обежав несколько кругов, закрутились под ногами, с интересом обнюхивая жёлтое пятно на снегу. — А ну, иди-ка сюда, — он присел и схватил одного щена за шкирку, поднёс к лицу поближе, рассматривая острую смешную морду и поджатый между лапами хвост. Это был мальчик. Затем Баки сунул щена мордой в свою лужу на снегу, приговаривая: — Запоминай. Теперь я твой вожак. За вторым волчонком пришлось погоняться, но как только Баки закинул первого за шкуру, второй тотчас прибежал и принялся тыкаться носом в щель, откуда веяло теплом. Баки поймал его и тоже вывалял в своей моче. Волчонок был сукой, оттого и норов проявлял совсем другой. Но, как понял Баки, без брата она никуда. — Тем самым как вожак нарекаю вас Хьялги и Хмага, — торжественно произнёс он сиплым голосом, приблизившись к перепачканной в снегу щенячьей морде. Хмага попыталась цапнуть его за нос, и Баки невольно рассмеялся, отпрянув. И сам растерялся, как неожиданно забыто, непривычно, хрипло звучал его смех. И как вдруг стало приятно и тепло от него внутри. — Грей Стива, — строго приказал он скулящей Хмаге и зашвырнул за шкуру, туда, где понятливый Хьялги уже свернулся клубком у друида под боком. А сам стянул едва схватившихся от холода перепелов и ушёл поближе к лесу щипать и потрошить их. Когда было чем, он всегда подкармливал лесное зверьё несъедобными частями туш, остатками костей или требухой. Просто потому, что видел, как друид делал то же самое. Волчата добавили ему хлопот. Они были неугомонными и отказывались понимать слова. Они нагадили на его лежанку, и тогда разъярённый Баки выкинул их вместе с мокрыми тряпками за шкуру и долго объяснял, где следует гадить и как. Он понятия не имел, дошли ли до волчат его слова. Они жали уши и подползали всё ближе к шкуре, обратно к теплу. Но больше в землянке Баки не находил их пакостей. Он кормил их, разрезая тушки птиц и зайцев, давая волчатам лизать кровь и требуху. Те обвыклись очень быстро, перестав его бояться и постоянно крутясь под ногами. Баки ворчал и отталкивал их, но однако же не мог не улыбаться в отросшие усы и бороду на их мельтешение. Он не решился брать волчат с собой, когда собрался в деревню за молоком. Поэтому приколол снаружи шкуру кольями в нескольких местах, чтобы щенки не выбрались, и отправился через лес. — Йоль совсем скоро, — сказала ему женщина, передавая в руку щербатый горшок с тёплым козьим молоком. Оно пахло очень вкусно и парило на холоде. — Не приходи несколько дней. Мы не вынесем тебе ничего. Баки только молчаливо кивнул. Он знал, что сможет растянуть этот горшок на несколько дней, и молоко не должно закиснуть, если хранить его на холоде. На всё воля богов. Ведь в то же время отказ означал, что ему не обязательно идти на охоту за свежей дичью. У него была туша волчицы, и её хватит надолго. Если, конечно, он сможет отрубить от неё хоть небольшой кусок для приготовления похлёбки. Он достанет из подпола остатки крупы и сварит сытную кашу. Чтобы, когда Стив очнётся, ему было чем покормить его. Что может всё обернуться как-то иначе, Баки не давал себе думать. Он устал. Устал быть один и потерялся, не понимая, зачем всё это делает. Даже зверь внутри молчал, навострив уши и чуть вздыбив шерсть на загривке, в преддверии Йоля. Чуял, что духи подступают всё ближе к землянке. И не смел показывать свой норов. В утро первого дня Йоля Баки поднялся до рассвета. Выпустил щенков поскакать по свеженасыпанному снегу, умылся сам и набрал в деревянное ведро снега, чтобы стаять его и обмыть Стива. Было морозно. И так тихо, словно весь мир вокруг замер, поджидая поворота на весну. Ветки деревьев и лапы елей грузно клонились под тяжестью снега. Едва слышно чвиркала неугомонная пичуга в чаще — и всё. Баки постоял немного, пока волоски на голой груди его не покрылись налётом инея, затем свистнул волчатам, и те со всех лап, утопая в снегу, кинулись к нему. Друид исхудал ещё больше. Баки ожидал этого, и всё же жалость и досада грызли его. Странно было касаться тонкой тёплой кожи, которая обтягивала твёрдые кости. Странно было не испытывать больше испепеляющего желания завладеть этим телом — словно что-то перевернулось, переплавилось у него внутри. Он просто хотел, чтобы друид вернулся к нему. Чтобы начал принимать его. Разговаривать. Баки многое бы отдал, чтобы Стив начал считать его частью своей лесной жизни. Чтобы улыбался и смеялся ему в ответ. Чтобы не отворачивался от поцелуев. Чтобы сам хотел — и забирался к нему под шкуру, притираясь горячей кожей. Баки отдал бы многое, если бы друид просто очнулся и продолжил жить своей странной жизнью. Теперь он мог бы смириться и не желать большего. Завернув Стива в шкуры и покормив щенков, Баки выбрался наружу к поленнице. Нашёл там самое толстое, самое длинное бревно, и поволок его к землянке. Йоль в его доме встречали так. Одно бревно заканчивает цикл, и оно же начинает новый. Только так, и никак по-другому. Всё, что им предстояло — это выдержать ночь без огня. Потому что в Йоль огонь тушили с закатом, и новый разжигали только с первыми лучами солнца, помогая богине возродиться в новом дне. В его замке, Баки помнил светлые моменты своего детства, все собирались в большой зале, приносили с собой все тёплые покрывала и шкуры, какие только были, и устраивались на ночёвку перед остывающим камином. В эту ночь старались не спать. Рассказывали йольские сказки, дети бегали друг за другом, надеясь согреться. Звучали старые легенды рода. Кто-то, кто умел играть, брался за флейту или виолу. Все грелись друг другом, с нетерпением ожидая рассвета. И он всегда наступал. Баки отчётливо помнил, как мать говорила ему: в Йоль люди вспоминают, что у них внутри тоже есть огонь, и от него можно греться. Йоль объединяет всех под одной крышей, чтобы никто не ушёл за грань в эту ночь — чтобы близкие не дали этому случиться, вовремя придержав за руку. И ещё мама шёпотом говорила ему, что так закладывается движение веретена судьбы — как поведёшь себя в ночь судьбы, что увидишь, скажешь ли — так и будут идти дни рука об руку с новорожденным солнцем. Для Баки никакого мистического смысла не существовало. Зато была прекрасная возможность не спать ночью и толком не слушаться, бегая по каменной зале и наступая родственникам на ноги. Ещё было вкусное угощение, которого стоило дождаться несмотря на все запреты. И только спустя много лет Баки понял, как это вынужденное собрание всех прибывших в замок родичей в одной зале объединяло. Объединяло и сближало их с отцом, и братьями тоже. И как мама тепло улыбалась отцу, гордо неся свою сложную роль хозяйки и управительницы на все тринадцать ночей Йоля на хрупких плечах. Сейчас всё это было так далеко, так не по-настоящему. Словно приснилось в одну их беззвёздных ночей под завывание ветра. Ближе к закату он сходил в лес и проверил силки, с удивлением обнаруживая в них ещё живого тетерева. Это было очень кстати — Баки забрал добычу, снова налаживая петли и подсыпая чуть крупы для приманки. Когда он вернулся к землянке, то выпустил щенов и лишил тетерева головы прямо над йольским бревном. Птицу пришлось придушить для начала, иначе никак не получалось справиться с ней одной рукой. И любопытные волчата норовили залезть носами под руку с острым лезвием топорика, чтобы понюхать и слизать потёкшую по бревну кровь. Баки не мешал им, смотря завороженно, как ещё теплые струйки бегут по тёмному стволу, капая на белое, и как щенки, толкаясь худыми боками, торопятся слизать их и едят снег, начиная чихать. Жертва была принесена. В первый раз в жизни Баки сам занимался этим почётным ритуалом. Он, а не отец и не старший брат. Не было у него ни замка, ни соратников, ни прислужников, ни богатств. Даже доброго коня не было и руки. Но почему-то именно сейчас, глядя на обезглавленного тетерева, на ворчащих волчат и бревно, окроплённое по всем законам свежей кровью на закате, он почувствовал себя хозяином. Хозяином землянки, леса, этих глупых щенков. И Стива. Не хозяином, но хранителем. Защитником? Баки долго сидел, думая, и в голове его проносились странные образы. Пока волчата от слизывания крови не решили перейти к самой тушке тетерева. Тогда уже Баки пришлось выбираться из собственных мыслей и спасать свой праздничный ужин. Ощипанную тушку он как следует присыпал душистой травой изнутри и обмазал хранящейся в большом горшке глиной. И сунул в очаг, рядом с тлеющим концом йольского бревна. Дни Йоля шли один за другим, мерно, словно по накатанной горке. Баки не был уверен, что правильно соблюдает их, но ведьма не приходила к нему, а внутри так отчётливо, выжидающе ныло всё сильнее, что Баки отчего-то был уверен, что не промахнётся. Бревно ровно тлело, осыпаясь пеплом и угольками в очаг, и Баки тщательно следил, чтобы оно не разгоралось сильнее, чем нужно. Его должно было хватить до самого тринадцатого дня. Щенки совсем освоились в землянке, и устраивали на груди Стива свои лобастые головы. Баки гонял их, не пуская никуда, только в ноги или под бок. Ему казалось, что даже с такой небольшой тяжестью на груди Стив перестанет дышать. Перед ночью судьбы Баки напоил Стива последними глотками чуть скисшего, похожего на простоквашу молока. Он подумал, что на этом он прекратит делать странное ведьминское лекарство — больше не было сил заниматься тем, чем он занимался ради его приготовления. Его запястье всё было покрыто тонкими саднящими надрезами, большинство из которых затянулись едва-едва. Хьялги и Хмага по-очереди лизали ему руку, и Баки не знал, помогает ли это. Было больно. Баки выбрался наружу, чтобы углядеть последние лучи умирающего солнца на верхушках деревьев. Снова тишина пугала и настраивала на торжественный лад. Изредка попискивала на ели невидимая птичка, и на этом звуки заканчивались. Баки смотрел в сторону, где умирало зимнее солнце. Хьялги вставал на задние лапы и тыкался мокрым носом ему под ладонь, облизывая тёплым языком. И тянущее чувство внутри вдруг стало невыносимым. — Вернись ко мне, — отчётливо проговорил Баки хриплым голосом. Не с кем ему было разговаривать, кроме как с самим собой да волчатами. Солнце перед его лицом едва розовело за кромкой леса. — Прошу тебя. Неважно, каким. Неважно, как. Вернись ко мне. Потому что я буду с тобой до самого конца. Я не хочу хоронить тебя. И уже не смогу быть один. Я так устал… Баки осел на снег, упав в него коленями. Пальцами зарылся в волчью шерсть, подминая маленькое тельце в объятии, пока Хьялги жалобно не заскулил. Он выпустил щенка, и тот бросился к шкуре, закрывающей лаз. Оттуда тихо поскуливала Хмага. Каким жалким стал он сам. Раньше в ночь Судьбы Баки говорил об успешных набегах и походах, которые принесут ещё большую славу и богатство их семье, его отцу и братьям. Он прославлял род Баарнсов в славных кровавых битвах, и хорошо справлялся со своей ролью. Но теперь он просил у умирающего солнца о таком, о чём и мысли раньше не имел. Он был жалок. Однако усталость поглотила его, и только эта мысль стучала в голове молотом по наковальне: — Вернись, вернись, вернись… Я больше не могу один. Как возрождаться после заката, если никто не ждёт? Но Баки ждал. И говорил об этом даже сидя на коленях в снегу, хриплым шёпотом. «Вернись, я всем буду для тебя. И всё сделаю для тебя. Не оставлю до самого края времен. Только будь со мной, вернись, вернись…» Он заварил в талой воде сытную кашу на тетеревиных ножках и крыльях. И оставил её томиться в горшке среди углей и камней очага. Баки загодя прикатил несколько булыжников и оставил их у огня, чтобы те напитались теплом и потом отдавали его всю ночь, когда очаг потухнет. От йольского бревна остался огарок величиной с маленькое полешко. И Баки откатил его из очага, чтобы ещё тлеющие его бока потухли. Он запалит его снова только утром после восхода обновлённого солнца. Он забрался под шкуры к Стиву так, как все двенадцать ночей Йоля не позволял себе — голым, чтобы греть кожа к коже. Забрался и прижался к худому телу, словно к законному мужу. Обнял рукой, уткнулся носом в шею, лизнул солёную кожу. Стив пах одинаково — пожухлой травой и листьями, которых давно не было на деревьях. Он сам был травой и листвой, уснувшей до весны. Волосы его стали совсем жёсткими, как солома. Губы ссохлись, хоть Баки нередко поил Стива талой водой и смазывал губы жиром. Баки не удержался и целомудренно, но не торопясь отстраняться, прижался губами к губам. — Я рядом. И я жду тебя. До самого конца, — тихо сказал он. Лёг, положив голову на шкуру. В ногах завозились, заворчали волчата. Очаг почти погас, тлели последние головешки. Становилось всё темнее и холоднее внутри землянки, Баки чувствовал при каждом вдохе, как остывает воздух. Но он только нахмурился и упрямо притянул тело Стива поближе к себе единственной рукой. Пока он жив, никто не замёрзнет на его ложе. Он закрыл глаза и думал, что не верит. Завтра, когда он проснётся, всё будет так же, как и вчера. Как двенадцать дней назад. Не бывает чудес. Не поднимаются от тяжёлой болезни полуживые друиды. И рано или поздно, ему придётся завернуть его тело в рваное полотно, сложить костёр и отправить к предкам, во владения богини Дану. Как бы ни тешил он себя другими мыслями и дурными надеждами. Кожа под его пальцами была тёплая, а сердце билось медленно, но отчётливо и упрямо. * — Ты бороду отрастил, — было первое, что услышал Баки спустя чёрную вечность. Сиплое, такое и различить-то сложно. А он различил. Глаза распахнул и уставился — в лицо Стива напротив, глаза открытые, голубые, как ручьи талых вод, и чуть мутные после болезни, словно вода эта подёрнулась ледком. А на собственном лице, на щеке, запутавшиеся в жёстких волосках — чужие пальцы. Сердце оборвалось, а потом понеслось стремглав. — Стив, — прошелестел собственный голос. Друид не улыбнулся. Может быть, на это просто не было сил. Но словно добрый дух пролетел рядом и тронул его губы. Баки почувствовал всем сердцем. Стив вдохнул, прикрыв глаза и чуть нахмурившись. И выдохнул облачко пара. Снова посмотрел на Баки, вцепившись пальцами в бороду: — Холодно… Баки не выдержал и улыбнулся. Счастливо. Взял Стива за руку, расцепил сведённые пальцы, выпутал свою бороду. И поцеловал в ладонь и запястье. И снова. И ещё, пока Стив, едва двигая пальцами, пытался погладить его губы. — Сейчас будет тепло, — пообещал он, намереваясь разжечь такой огонь в очаге, чтобы снег вокруг землянки растаял. — Йоль закончился. Скоро весна.