Чудовищный

Это начинается, когда Джону шесть, и он стоит перед гробом. Дедушка рассказывает ему, что смерть — это всего лишь другая часть жизни, и что это значит, что после того, как одно большое приключение заканчивается, другое только-только начинается. Джон слушает внимательно, потому что дедушка просит его об этом. Он говорит с ним тихим, приглушённым голосом, держа его руку слишком крепко, в то время как другая его рука сжимает плечо Гарри, прижимая к себе её маленькое, дрожащее тельце. Она икает и задыхается всхлипами, которые приглушает ткань толстого шерстяного пальто, и он наклоняется, чтобы поцеловать её макушку в ответ. Джон не знает, что это всё должно означать, потому что не понимает, насколько большое приключение может ждать его отца в коробке под землёй. Он смотрит вниз, смотрит, как яркие красные розы падают на блестящую чёрную поверхность, в то время как старый мужчина говорит что-то медленным, грустным голосом. Джон переминается с ноги на ногу и дёргает за свой галстук, который слишком сильно затянут, думая, что если его затянуть ещё немного, то он просто не сможет больше дышать, и тогда у них будет уже две таких штуки. Но падать вниз в огромную дыру в земле долго и немного страшно, так что Джон перестаёт баловаться с галстуком и делает маленький шажок назад. Позже, когда люди, которых он не знает, обнимают его и целуют, мокроглазые и краснощёкие, говорящие ему, как он любим, и как гордился бы им папочка и каким храбрым он был, дедушка тянет его в сторону. Он говорит ему, что теперь он мужчина в доме, и что его обязанность — сделать так, чтобы мама была счастлива и в безопасности. — Как Рыцарь, — хрипловато говорит он, похлопывая его по плечу, и Джон гадает, немного волнуясь, значит ли это, что ему придётся надевать доспехи и скакать на лошади. Часть с доспехами его устраивает, но он так не любит лошадей, потому что боится, что может упасть с коня, и он растопчет его, и тогда у них и правда будет две таких штуки. Прежде, чем он успевает уточнить, его дедушку подзывают, и Джон остаётся наедине с собой. Он быстро оборачивается, ища мамочку, чтобы задать этот очень важный вопрос ей, потому что она всегда знает, как отвечать на такие вещи, но её нигде не видно, и ему приходится пробивать себе путь сквозь море чёрных фигур и хор всхлипов, прежде чем он находит её. Он видит её в отдалении от всех, в дальнем конце комнаты. Она пялится в окно с пустым выражением лица, свободно висящими руками и вялыми губами. Джон не знает, на что она смотрит, но думает, что она должна смотреть хоть на что-то, потому что она совсем не глядит на тех, кто проходит мимо неё и не отвечает, когда кто-нибудь называет её имя. Джон ждёт, но она не двигается. Она едва ли моргает. Внезапно он испытывает острое желание подбежать к ней. Захотелось уткнуться лицом в её живот и прижиматься долго-долго, пока она не погладит его по волосам, как делает всегда. Она посмотрит на него и улыбнётся своей доброй, тёплой улыбкой. Она скажет: «привет, мой дорогой» и подденет кончик его носа. Она потрёт большим пальцем повязку на его голове. Она крепко прижмёт его и скажет, что любит его очень, очень сильно. И ничего не изменится. Всё будет в порядке. Он продолжает ждать, пока это случится, потому что все остальные это уже сделали, а он всё ещё ждёт её очереди. Но она не оборачивается, чтобы посмотреть на него. Она даже не замечает, что он там стоит, когда вдруг возвращается дедушка и берёт его за руку. — Давай пока оставим мамочку одну, — тихонько говорит он. Он усаживает Джона за стол, покрытый крохотными бутербродами с огурцом, которые Джон ест, представляя себя великаном. Он сидит один, смущая взглядом толпу людей, медленно жуёт и в конечном счёте забывает обо всех условиях рыцарства. Ночью, когда они снова дома, и Джону наконец сняли его неудобный галстук, а Гарри швырнула своё платье вниз со ступенек, потому что папочка никогда не надевал на меня такое, он ложится в кровать, натянув одеяло до подбородка, и думает. В основном про папочку, не смотря на то, что, думая об этом, он чувствует боль и замешательство глубоко в груди. Он всё ещё испытывает трудности с пониманием того, что всё это значит. Дедушка сказал ему, что настоящий папочка, тот, который ел тосты с яичницей на завтрак и чинил поломанные машины в гараже, поднялся на Небеса. Тот, которого Джон видел сегодня в коробке теперь был просто телом и ничем большим, и голова Джона болит, когда он пытается найти в этом всём смысл. Так происходит, когда кто-то умирает, сказал дедушка. Они оставляют своё тело и улетают вверх, вверх, вверх, в Рай, чтобы присоединиться к большой вечеринке на небесах. И это совсем не больно, и они всегда, всегда приглядывают за своими семьями. — Как Леди? — Спросил Джон, когда дедушка вытер слёзы на его лице. Кошка Гарри, Леди, умерла в прошлом году, он помнит, и они похоронили её под качелями из шины на их заднем дворе, как и хотела Гарри. Джон не понял этого и до сих пор иногда не понимает, потому что он не особо понимает, что такое душа, и думает, что, может, Леди испугается, оказавшись там, внизу, совсем одной, в темноте, но Папочка сказал не переживать об этом. Он сказал, что она разложилась. Когда Джон спросил, что это значит, он остановился, постучав по своему подбородку гаечным ключом, который держал в руках, а затем сказал: — Это значит, что она распалась на части. Порой, когда Джон сидит на шине, смотря на то, как носки его кроссовок скребут землю, он представляет её, выцарапывающую себе путь назад через поверхность, с клочьями шерсти, отпадающими от её скелета и трескающимися глазными яблоками, заползающую прямо к нему на колени и издающую те забавные жужжащие звуки, которые она всегда издавала, сидя на чьих-то коленях. Он знает, что это лучше, чем думать, что она и правда так сделает, потому что папочка также сказал, что когда кто-то умирает, он уходит насовсем и навсегда, но иногда, перед тем, как убежать домой, он очень тихо стоит и ждёт, пристально всматриваясь в землю под своими ногами. На всякий случай. Джон гадает, что, быть может, где-то на небесах Леди сидит на папиных коленях и издаёт забавные жужжащие звуки, и папа пьёт что-то из бутылки и кричит вниз на Джона, как кричал бы на телевизор… Джон надеется, что тот пьёт что-то из бутылки. Он переживает, что на вечеринке наверху может не оказаться закусок. Джону легко это представить, потому что папочка всегда выглядел одинаково. На нём будут чёрные очки с толстыми стёклами, и на нём будет надета его коричневая куртка с заплатками, та, которую он носил везде, не смотря на то, что мамочка всегда говорила, что она выглядит крысиной, что бы это ни означало; Джону совсем не казалось, что она сделана из крыс. Он думает о его седеющих волосах и о том, как бы он оплёл Джона руками, когда тому приснился бы кошмар, о том, как он постукивал пальцами по рулю во время поездок, громко напевая песню, пока мамочка и Гарри затыкают себе уши, всё-таки смеясь. Джон тоже смеялся. Звук разбивающегося стекла заставляет его вздрогнуть, и у картинки размываются углы, она покрывается трещинами, словно стекло, пока наконец не превращается в цветное пятно перед его глазами. Он слышит через трещины в стене, как мама плачет. Он слышит, как она кричит в подушку — пронзительный, отчаянный звук, — и закрывает уши руками, утыкаясь лицом в свою. Он закрывает глаза и пытается не чувствовать себя разлагающимся.

***

Джон стоит перед грузовиком, куда переносили их последнюю мебель. Он смотрит, как большие мужчины с их большими руками укладывают их вещи, унося по коробке. Гарри откуда-то кричит, что не может найти свой кассетный проигрыватель, и где он? Джонни, если ты снова взял его, то я расскажу маме, и у тебя будут проблемы! Она стучится в дверь дома, топает по лестнице, и шаги эхом отражаются от стен их вновь пустого дома, где из вещей только разбросанные коробки, листы и целая куча пыли, на которой Джон пальцем нарисовал собаку. Он не знает, куда они переезжают, даже после того, как спросил об этом мамочку не меньше пяти раз, и каждый раз, когда она отвечает ему, он повторяет название города, чтобы запомнить его, но всё время забывает, стоит ему подумать о чём-то ещё. Он помнит только то, что каждый раз она говорит далеко. Джон переживает из-за «далеко», потому что однажды, когда они уехали на каникулы, Джон оставил свою любимую игрушку на пляже после долгого дня игры, и когда он вспомнил об этом, они уже ехали домой на машине. Папочка сказал, что они были уже слишком далеко, чтобы возвращаться. — Прости, дружок, — сказал он, глядя на заплаканное лицо Джона через зеркало заднего вида. — Дома у тебя есть другие. Джон переживает, что он что-то забыл здесь. Он видит все коробки, подписанные его именем и думает, что ну никак все его игрушки не могли поместиться в каких-то трёх коробках. Он думает об Арчи, его плюшевом мишке, с которым он всегда спит, о том, который был с ним уже веки вечные, и внезапно понимает, что не уверен, что помнит, как складывал его, потому что он упирался и суетился, что он не хочет класть его в коробку, мамочка, он там не сможет дышать! Он разворачивается и бежит внутрь, пробегая вверх по лестнице, которая продолжается и продолжается, закручивается всё выше и выше, и он заворачивает к себе в комнату с голыми голубыми стенами, и всё, что там осталось — это пружинный матрас, который держал его кровать. Он проверяет в шкафу и за дверью, а затем на всякий случай ещё раз, и когда он удостоверяется, что точно ничего не забыл, он решает, что можно спуститься вниз. А затем он слышит приглушённый плач, идущий из соседней комнаты. Удушливые звуки, короткие и быстрые, но достаточно громкие, чтобы привлечь его внимание. Он останавливается и поворачивается к полуоткрытой двери, затем делает несколько шагов в её сторону и толкает её кончиками пальцев, чтобы заглянуть внутрь, а потом видит мамочку. Она сидит на краю матраса, прижимая куртку к груди и зарывшись в ткань лицом. Куртка коричневая, с заплатками на плечах и локтях, и, думает Джон, крысиная. — Это был его дом, — доносится до него шёпот. — Это был наш дом. — Мамочка? — Тихонько спрашивает он, делая один шаг вперёд. — Мамочка, уже время идти? Её голова медленно поднимается, и она смотрит прямо на него. Её глаза покраснели, и под ними всё такое тёмное, выражение лица такое непривычно холодное, что Джон чувствует, как на его коже выступают мурашки, а затылок покалывает. Потому что мамочка так не выглядит. И ему вдруг кажется, что очень большая, очень пустая комната сужается от одного лишь маминого холода, тяжёлый взгляд заполняет её. Он хочет сделать шаг назад, но внезапное потрясение от её взгляда заставляет его замереть, и он почти ничего не может сделать, кроме как смотреть на неё в ответ, отбиваясь от угрожающих выступить слёз. И долгая тишина тянется дальше. И дальше. А после, вот просто так, это проходит. Она слегка всхлипывает и зарывается лицом в куртку. Заклятие ведьмы разрушено, она плачет и плачет, пока Джон и вовсе не забывает, зачем он сюда зашёл.

***

Переезд быстрый. В течение недели они устраиваются в новом доме, и Джон сидит на своей кровати, той же, что была в старом доме, только теперь она стоит прямо напротив окна. Стены белые и пустые, потому что плакаты Джона ещё не наклеены. Они уже несколько дней пылятся в коробке в углу, и Джон каждый раз спрашивает мамочку, когда они смогут повесить их, и она говорит ему: — Не сейчас, Джон. Затем он спрашивает, может ли он собрать свой поезд, чтобы он был вокруг кровати, и она говорит: — Я занята, Джон, — даже если она просто сидит на диване и пялится в телевизор, который порой и вовсе выключен. Однажды Джон спрашивает её, не придумывает ли она себе сказку, потому что Джон иногда так делает, и впервые за все эти дни он видит, как уголок её рта приподнимается в намёке на улыбку. Джон думает, что это очень хорошо, потому что она остаётся там же, где и сидела. Тем временем его комната всё ещё пуста, а игрушки остаются в коробках. Вместо этого он рисует картинки, но когда он вешает их на стену, они оказываются не так хороши. В его комнате, в отличии от предыдущей, нет ковра, и пол под ногами холодный, когда он вылезает из кровати по утрам, и он всегда всматривается в угол, прежде чем это сделать. В конце концов, этот дом новый. Он ещё не убедился, что под кроватью нет монстров.

***

Мамочка больше не бывает дома. Вместо этого с ними каждый день находится Тётя София, и Джон узнаёт, что для того, чтобы быть ближе к ней, они и переехали в новый дом, такой огромный, странно пахнущий и с недостаточно яркими лампочками. У Тёти Софии светлые волосы, как и у её сестры, но тёмные глаза и ярко-красная помада. Она говорит им молиться перед едой, а Джон никак не может запомнить слова, так что он смотрит на Гарри и пытается шевелить губами так же, как и она, чтобы казалось, что он тоже молится. И всё же он всегда помнит о том, надо сказать аминь, потому что это самая важная часть, так что как бы он ни доходил до неё, он всегда говорит это слово очень, очень громко. — Настали сложные времена, — говорит им тётя София во время ужина на третью ночь маминого отсутствия. — Ваша мать берёт дополнительные смены в больнице. Но всё в порядке, не так ли? Вы любите проводить время с вашей тётушкой. Это не вопрос. Она сидит во главе стола, на месте, где должен сидеть папочка. Она нанизывает себе курицу на вилку, обмакнув её в соус перед тем, как сделать быстрый укус, затем тянется ещё за одним куском, не смотря на то, что она говорит Гарри и Джону, что они не могут есть, не поблагодарив Господа. — Это грех, — говорит она. Её вилка и нож скребут по тарелке, издавая пронзительный громкий скрип каждый раз, когда она это делает, и всё, на чём может сосредоточиться Джон, так это на том, чтобы не прижимать ладони к ушам настолько сильно, насколько это возможно, слыша, как лезвие волочится по красным керамическим тарелкам. — Я уже поблагодарила Его, — говорит она. Глаза Джона сосредоточены на том, как белое мясо поддевают, прокалывают и режут маленькие лезвия. Она говорит что-то ещё, но он не слышит её. Скрип тарелки слишком громкий, слишком резкий. Это напоминает ему скрип шин на мокром асфальте, заставляя его сердце быстро биться. Его руки медленно тянутся к ушам. — Джон. Скрип умолкает. Джон поднимает взгляд на Тётю Софию, улыбающуюся красной, нарисованной улыбкой. — Джон, не хочешь произнести молитву?

***

Джон раньше никогда не просил кого-либо стать его другом. Друзья просто всегда были, насколько он себя помнит. Ниже по улице жил Реджи, который любил играть с машинками, а ещё был Чарли из новой школы, который всегда обменивался с Джоном обедами, потому что у него было печенье, а Джону никогда не давали печенье дома. Джон обменивался на яблочное пюре. Здесь, в этом новом городе, Джон не знает мальчика, живущего ниже по улице. Он даже не знает, есть ли мальчик, живущий ниже по улице, потому что он вовсе никогда не встречал здесь другого мальчика или другую девочку. Везде, куда тётя София берёт их с Гарри, люди старые, морщинистые и грустные. Женщина, живущая в соседнем доме, каждый день глядит из окна на то, как Джон и Гарри садятся в машину и едут в школу, и когда Джон пытается помахать ей и быть вежливым, как мамочка всегда велела ему, её губы поджимаются, и она закрывает занавески. Мамочка слишком занята, чтобы взять его в парк, и Тётя София, присматривая за Гарри и Джоном в течении дня, любит усаживать их перед телевизором, в то время как сама болтает по телефону громким голосом. Иногда Гарри играет с ним, но лишь после того, как он начнёт умолять, и не пройдёт много времени, как ей станет скучно настолько, что она начнёт вздыхать и мечтать уйти в свою комнату, чтобы заняться чем-нибудь ещё. — Во что ты будешь играть? — Спросит он, и она закатит глаза и скажет что-то вроде: — Я буду слушать свою музыку, — так, как будто бы это было очевидно. И Джон скажет: — А можно мне тоже? К тому моменту, как он поднимется, чтобы пойти за ней, она всегда захлопывает дверь в свою комнату перед его лицом. Тётя София — это всегда крайний вариант, но и он тоже не работает. — Займи себя сам, Джон, — говорит она, зажав телефонную трубку плечом. — Уверена, что ты сможешь что-нибудь придумать. А затем она возвратится к телефонному звонку, и Джон сядет назад и будет пялиться в телевизор.

***

В первый день в новой школе Джону сказали встать перед его классом и представить себя, и ему показалось, что в животе скручивается узел, когда он делает это. Он никого не знает, и его новая учительница не улыбается так, как старая, но складывает свои губы в линию и нетерпеливо ждёт его. Её руки с накрашенными ногтями сложены поверх её серого платья, как осторожно спрятанные когти. — Привет, — говорит он, собирая в себе всю мужественность, которую может, стараясь не выдать что-нибудь, что прозвучит смешно. — Я Джон Уотсон, и я живу… эм… — Он пытается вспомнить название его улицы. У него никак не выходит, у него никогда не получается запомнить название, и его сердце сильно бьётся в волнении, потому что его одноклассники безучастно пялятся на него. Он быстро бросает взгляд на свою новую учительницу, ожидая подсказки, может, она скажет ему, где он живёт, но она лишь говорит медленным, скучающим голосом: — Класс? К счастью, из комнаты раздаётся хоровое «привет, Джон». Джон улыбается и чувствует себя немножко лучше, но, как только общие голоса утихают, мисс Морд кладёт свои острые накрашенные ногти на его плечо и говорит ему присаживаться. Он садится на заднюю парту в углу, потому что там единственное свободное место. Парты привинчены к полу, и эта кажется самой далёкой от остальных, и Джону приходится наклониться вперёд, сидя на стуле, чтобы увидеть доску, на которой мисс Морд начинает урок по грамматике.

***

— Мамочка, — спрашивает Джон утром субботы, отворачиваясь от телевизора, когда серия Скуби-Ду прерывается на рекламу. — Мамочка, можно мы сходим в парк? Она сидит за кухонным столом, подперев голову рукой. Её глаза прикрыты ладонью, и её мизинец касается чашки чего-то очень холодного. Она такая спокойная и тихая, что Джон чувствует знакомое покалывание в задней части шеи. — Мамочка, можно мы выйдем на улицу? — Повторяет Джон громче, и её лицо ещё сильнее отворачивается от него. — Мамочка?

***

Ночью, когда все ещё спят, Джон слышит её. Словно она сова или сверчок, лишь ночью он слышит, как она издаёт хоть какие-то звуки. Иногда он остаётся у себя, борясь со сном, пока не слышит, как дверь на нижнем этаже открывается, и раздаётся щелчок выключателя. Он ждёт, подсчитывая звуки шагов, медленные, шаркающие, прокладывающие себе путь на лестнице. Иногда он слышит её, подогревающую себе что-то в микроволновке; что-то, приготовленное вечером тётей Софией, и он не может расслышать, делает она это или нет, но гадает, читает ли она молитву. И потом, когда она оказывается в своей комнате, когда её дверь закрывается, Джон слышит первые приглушённые рыдания. И он слегка выдыхает, потому что плачущая мамочка, издающая звуки, наполняет его облегчением.

***

В углу класса холоднее и темнее, словно свет немного не долетает до места, где он сидит, и он размышляет, видно ли его в этом затемнённом, крошечном месте. Прошли недели, и Джон ещё ни разу не чувствовал себя настолько забытым. Мисс Морд никогда ещё не просила его прочитать вслух отрывок из книги, и его никогда не вызывали к доске, когда он поднимал руку, чтобы решить задачку по математике, не смотря на то, что он занимался каждую ночь, чтобы показать всем, как он хорош в вычитании. Казалось, будто угол, где он сидел, заглотил его. Лишь по тому, как девочка с жёлтыми косичками напоследок оборачивается и бросает на него полувзгляд во время урока чтения, он понимает, что он всё-таки не совсем невидим, пусть и сидит один во время обеда, глядя на то, как другие дети проходят мимо, даже не глядя на него. Он встречается с ней глазами и тут же оживляется. Он улыбается маленькой улыбкой и поднимает руку в приветствии, но она посылает ему короткий взгляд, после которого он тут же замирает и опускает руку. А после она снова отворачивается, и Джон не знает, почему, но внезапно чувствует, что может заплакать. И так он и сидит каждый день.