Monster

I tried to be perfect It just wasn't worth it Nothing could ever be so wrong Sum 41 — Pieces

Семь лет спустя… — …и в итоге он меня еще и виноватой выставил, ты представляешь? — повернувшись к подруге, Джен увидела, что та смотрит куда-то в одну точку, явно игнорируя все вокруг. — Э-эй, Харли-и-и, прием! — М?.. Что?.. Отвлекшись от созерцания пустоты перед собой, Харли наконец обратила внимание на Джен. Та, поняв, что все это время говорила сама с собой, скривилась от недовольства, ибо в последнее время Харли слишком часто впадала в прострации. — Ты меня не слушала, верно? — А… нет. Извини, — девушка виновато потупила глаза, — задумалась. — Ага. Как обычно. — Ох, ну, не злись. Я просто… устала, вот и все. — Допустим, — Джен остановилась, поудобнее перехватив лямку рюкзака, — но учти: когда-нибудь, после очередного такого «приступа усталости», мое терпение лопнет и тогда… — Да-да, мне несдобровать — я в курсе. — Харли выдавила из себя улыбку и поспешила перейти дорогу, пока светофор не переключился на красный. — До завтра! — крикнула она через плечо, на что Джен лишь молча махнула рукой. Она не могла слишком долго сердиться на Куинзел. То ли все дело в слишком милой внешности, то ли так работает дружба, но факт есть факт: на Харли было чертовски сложно обижаться. Даже если она того ой как заслуживала. Перебежав на другую сторону улицы, Харли сбавила шаг и снова вернулась к своим размышлениям ни о чем. В последнее время она, увы, была способна лишь на это. Захватившая ее апатия никак не хотела отступать, а мозг словно бы расплавился и стал желеобразной серой массой, совершенно не способной на какую-либо полезную деятельность. Хуже всего то, что Харли очень плохо удавалось скрывать свое пассивное состояние. То, что когда-то всегда улыбчивая Харлин Куинзел сильно изменилась, заметили и учителя, и друзья. Конечно, поначалу эти изменения были вполне ожидаемыми и списывались на шок от семейной трагедии — в конце концов, пережить смерть близкого человека каждому дается с трудом. Однако буквально через неделю после похорон Ника все вернулось в прежнее русло. По крайней мере, хорошо создавалась видимость этого: Харли совсем не выглядела подавленной, она снова стала веселой и активной. Даже слишком… и это было довольно-таки странно, но Джен и остальные ее друзья решили, что Куинзел просто сильнее, чем кажется, и потому так быстро оправилась после потери. Однако они и представить не могли, что на самом деле все куда серьезнее, и что факт столь скорого «возвращения» прежней Харли объясняется отнюдь не скрытой силой ее характера. Одному богу известно, как ее матери удалось сохранить все это в тайне. Но за это Харли ей безмерно благодарна: она не хотела, чтобы кто-либо из знакомых узнал правду. Чтобы вдруг стало известно о том, что одна из самых перспективных учениц класса страдает биполярным расстройством — нет, нет, нет. Это последнее, чего хотела бы в этой жизни Харли. Да и покойный Ник Куинзел определенно не был бы рад, если бы его дочь сторонились и считали поехавшей. Особенно если учесть, что эта болезнь досталась Харли именно по его линии. Правда, в итоге оказалось, что объясниться перед друзьями, да и теми же преподавателями не потребовало больших усилий. Странно, но списания всех произошедших за последний год странностей на стресс и боль потери им было вполне достаточно, чтобы избавиться от лишних вопросов. Всем этого хватило, чтобы забыть и спокойно жить дальше. Всем, кроме самой Харли. Вот уже больше месяца в ее голове постоянно какой-то глухой шум. Она словно оказалась в пузыре, который не позволяет ей, что называется, наслаждаться жизнью, прежние радости которой теперь благополучно проходят мимо нее. Это даже не треклятая депрессия, которая несколько месяцев назад свалилась на нее после окончания обострения так называемой маниакальной стадии и завладела душой и телом девушки целиком и полностью. И справиться с этим состоянием она не может. Так же, как в свое время не смогла справиться и с внезапной гипертимией, которую, по идее, спустя столь короткое время после тяжелой трагедии человек испытывать попросту не должен. И Харли тоже не должна была, ведь это было ненормально: она очень любила Ника, и в день аварии, узнав, что его больше нет… она просто в это не поверила. Но от правды никуда не денешься, и Харли, осознав, что это все не сон, почувствовала, как оборвалось дыхание, а щеки обожгло слезами. У нее была самая настоящая истерика: она плакала и кричала, что это все ложь, что такого быть просто не может, что папа не мог оставить ее и маму… Пожалуй, в тот страшный день вместе с мистером Куинзелом из мира исчезла и та Харли, которую все когда-то знали. Кажется, именно в тот момент в ней что-то сломалось, а весь ее прежний мир рухнул. И нельзя сказать, что это не более чем пафосные слова, ведь именно с тех пор Харли раз и навсегда потеряла контроль над своими эмоциями. И это ужасно раздражает. Да, ко всем прочим бедам Харли, уставшая от собственного недуга, стала чересчур раздражительной. Она старалась не срываться из-за мелочей, но это было нелегко. Порой сдерживаться не удавалось, и, как правило, она выплескивала все накопившееся дома. Доставалось, конечно же, матери — на ком, как не на родных, можно как следует оторваться, не так ли? Харли этим ничуть не гордится. Но и исправить этого она не может — она просто не знает, как. Да и не уверена, что это вообще возможно. Добравшись до дома, Харли вяло поднялась на свой этаж и, достав из рюкзака ключи, открыла дверь скромной квартирки, где жила вместе с матерью. После смерти Ника им с Шэрон пришлось перебраться из центра в другой район, так как им нужно было найти жилье с более дешевой арендной платой. Новым «пристанищем» стал Нэрроуз — не самый ущербный район Готэма, но и самым завидным его точно не назовешь. И все из-за близости моста, ведущего к острову, на котором располагается печально известная Лечебница Аркхэм. Так странно: переехать поближе к тому месту, где ты с легкостью можешь стать одним из «постояльцев» — ирония ли? Наверное, да, ведь у судьбы то еще чувство юмора. Так разыгрывать тех, чьими жизнями ты столь виртуозно жонглируешь — это же настоящий талант. Но, как и любой другой, этот талант не у каждого может вызвать удивление или восторг. Пройдя в свою комнату, Харли бросила рюкзак возле стула и, сняв куртку, плюхнулась на кровать. Ненатурально-блондинистые, со слегка отросшими корнями волосы растрепались по подушке. Опустошенный взгляд устремился в белый потолок, а комок бессвязных мыслей и звуков, оккупировавших черепную коробку, стал постепенно распадаться на мелкие частицы, растворяясь в глубинах сознания. Царившая в квартире тишина нарушалась лишь шумом улицы, который был слышен даже невзирая на закрытые окна. Готэм тихим городом не назовешь: если здесь и бывает спокойно, то это, наверняка, с почти стопроцентной вероятностью, лишь затишье перед очередной бурей. Хотя в последнее время это самое затишье и наблюдалось. Преступники и даже криминальные авторитеты будто бы утихомирились, хоть и не сказать, что вовсе перестали держать город в узде. Нет, нет, это было бы слишком хорошо. Однако нельзя не признать, что уже довольно давно Готэм словно взял передышку, устав быть постоянно в двух шагах от очередного апокалипсиса. Связано ли это с тем таинственным линчевателем, слухи о котором неустанно просачиваются в СМИ — неизвестно. Но даже если и так, то это все равно не так важно. Рано или поздно все вернется на круги своя. Как же иначе? Харли сделала глубокий вдох и, встав с кровати, переоделась в домашнюю одежду. Серая футболка на три размера больше и пижамные штаны — самое то. После чего она зашагала на кухню: желудок урчал еще со школы, поскольку последний раз она ела утром, да и то, скорее так, просто перекусила. Бутерброд с ветчиной и полкружки чая вряд ли можно назвать полноценным завтраком. Харли, конечно, никогда не была обжорой, хоть и не ограничивала себя в чем-либо, даже будучи участницей гимнастической секции. Но в последнее время она практически ничего не ела. Не хотелось как-то, да и от поганых лекарств ее то и дело выворачивало наизнанку. А на голодный желудок их пить нельзя — такой вот замкнутый круг. Пошарившись в холодильнике около минуты, Харли так и не сообразила, чего бы такого съесть. В итоге она решила потешить организм апельсиновым соком: достав открытую упаковку «Bright and Early», девушка принялась пить прямо оттуда. Шэрон наверняка бы заставила ее взять стакан, но к чему эти лишние действия? А может, Харли было просто наплевать. Сделав несколько больших глотков, она вытерла рот тыльной стороной ладони и поставила сок на место. А подняв голову, увидела на полке над кухонной тумбой маленькие баночки с ее «любимыми» пилюлями — нормотимики, нейролептики и успокоительные. Полный комплект каждого уважающего себя психа. Харли их ненавидела. И была полностью уверена, что так погано ей именно из-за них. Они притупляют ее сознание, создают тот самый глухой шум в ее голове, атрофируют все ее чувства, ощущения, мышление. Не дают ей снова почувствовать себя… живой. Ей кажется, что эти таблетки — самый настоящий яд. И чувствует, что без них ей было бы намного лучше. Сколько раз она была близка к тому, чтобы смыть эту дрянь в унитаз… но ее постоянно что-то останавливало. Что именно? Харли сама не понимает. Она не хочет их пить, не хочет, чтобы ее заторможенность усиливалась благодаря им. Даже пыталась когда-то поговорить с матерью, пыталась убедить, что ей не нужны эти таблетки, что она вполне может справиться и без них. Но все без толку — Шэрон всегда была непреклонна. Она закрыла глаза и медленно досчитала до десяти. Чтобы желание выкинуть гребаные пилюли отступило. Она бы сделала это, но не хотела расстраивать маму — она и так уже натерпелась. Проблемы на работе, смерть мужа, теперь еще и единственная дочь стала обузой. Такое не каждый может выдержать, но Шэрон каким-то образом это удавалось. И от этого в голове Харли порождался диссонанс. С одной стороны, она, разумеется, была благодарна матери за то, что та возится с ней, что не сдала ее в лечебницу и простила ей весь пиздец, который творила Харли до постановки диагноза и назначения лечения. Но, с другой стороны, ей уже порядком надоел этот нескончаемый контроль над ней и ее жизнью. Ей хотелось послать подальше и Шэрон, и врачей, которые заставляют ее делать то, что она не хочет, манипулируя ее совестью и чувством ответственности. Да, это эгоизм, но Харли это мало волновало. Она так устала жить так, как хотят другие. Ей осточертело то, что она стала каким-то ходячим овощем без малейшего права выбора. И ее бесит, что из-за своей же собственной слабости она не может бросить все это и свалить куда подальше, забыв обо всем и всех, чтобы начать все заново. Безвольная кукла — вот она кто. Медленно пройдя из кухни в гостиную, Харли взяла с тумбочки пульт и, улегшись на диван, включила телевизор. Скинув тапочки и подогнув босые ноги, блондинка принялась переключать каналы в поисках чего-нибудь интересного. Так, матч по регби — нет, кулинарное шоу — нет, какой-то ситком… Нет, нет, нет… «Дискавери»? Как-нибудь в другой раз. Так, «Готэм Сити Ньюс», «Девятый канал»… раньше, чем во время вечернего выпуска новостей их вообще можно не смотреть, ибо самое интересное, как правило, рассказывают именно в это время. Но сейчас там нечего слушать. Остановившись в итоге на музыкальном канале, где сейчас крутили клипы в стиле старого доброго рока, Харли отложила пульт и, устроившись поудобнее, уставилась в экран. Позволяя мозгу целиком и полностью сосредоточиться на басах и ударных, она отпустила все возможные мысли в свободный полет. Музыка была одной из тех немногих вещей, что в последнее время не раздражали Харли. Иногда, даже наоборот, только она и помогала ей отвлечься и расслабиться. Кому-то в этом помогали алкоголь или наркотики, но Харли старалась держаться подальше от этого дерьма — она знает, что не сможет вовремя остановиться, а посещений еще и нарколога она бы просто не вынесла. Буквально через пятнадцать минут Куинзел сама не заметила, как заснула. . В этот раз ей, как ни странно, ничего не снилось. Хотя, если подумать, в ее случае именно сны — неважно, хорошие или плохие — были довольно-таки редким явлением. Кошмары мучали ее только в детстве и в первые несколько дней после смерти отца. А потом… потом вместо ярких красок или, наоборот, жутких картинок осталась лишь тьма. Не пугающая и не притягивающая. Но холодная и тяжеловесная. Ничего в себе не скрывающая, но поглощающая без остатка. Казалось, что прошло всего-ничего, секунд тридцать от силы. Но нет: светло-серое небо за окном уже успело окраситься в сумеречно-синее с одной стороны и кораллово-розовое — с другой. Харли вздрогнула и резко распахнула глаза, почувствовав, как чья-то рука погладила ее по голове. — Чш-ш-ш… прости, не хотела тебя будить. Шэрон — ну, конечно, кто еще это мог быть? Харли выдохнула и протерла глаза, после чего взглянула на часы, что стояли на тумбочке возле дивана: почти восемь вечера. М-да, подремала, называется. — Как себя чувствуешь? — заботливо поинтересовалась у дочери Шэрон. — Никак, — вяло ответила та. Могла бы, конечно, и соврать, сказать, мол, что все нормально, но зачем? Шэрон ведь не слепая и не дура — видит, что ее чадо больше похоже на зомби, чем на обычного подростка. Решив не заострять на этом внимания, женщина встала и направилась на кухню. Видимо, она недавно пришла: более-менее проснувшись, Харли увидела, что мать даже еще не переоделась. — Идем, покормлю тебя ужином. Когда она сказала это, Харли поняла, что действительно проголодалась, пока спала. Встав с дивана, она одернула слегка задравшуюся футболку и, обув тапочки, пошла следом за мамой. Они, как обычно, вместе накрыли на стол. На ужин сегодня были спаггети с сыром и овощной салат. Ели они молча, в полной тишине, но это нисколько не давило ни на Шэрон, ни на Харли. Бывало, что они включали телевизор и ужинали под какую-нибудь передачу, но, как правило, их трапеза сопровождалась лишь еле слышным шумом с улицы. Они особо не разговаривали. Ни та, ни другая не делились, как прошел день, не обсуждали планы на выходные. Шэрон никогда не спрашивала дочь, как дела в школе или пойдет ли она сегодня куда-нибудь с Джен. Но не потому что ей было неинтересно или что-то вроде того. А потому что Харли бы не ответила. Или сказала бы, что «все, как обычно» или «ничего особенного». Она всегда была скрытной, не горела желанием посвящать мать в подробности своей личной жизни, даже до болезни. А когда поставили диагноз, ее скрытность стала одной из тех немногих вещей, что не изменились. Шэрон говорит, что понимает, каково ей. Но это не так. Ее слова поддержки и выражение понимания всей этой ситуации — не более чем желание показать, что ей не все равно, что она переживает и хочет помочь, просто не знает, как. Однако, для Харли это мало, что значило. Она не понимала, к чему все это демонстративное сочувствие? И дело тут не только в раздражении от того факта, что Шэрон никогда не поймет ее ощущений. Дело в самой болезни. Харли казалось все это глупой шуткой, розыгрышем, но не самым удачным. Ведь все было нормально, даже хорошо, ее жизнь вполне складывалась. Были планы на будущее, было не самое плохое настоящее, а позади осталось никому не нужное прошлое. Но всего одно событие, один случай, один день — и все вмиг перевернулось с ног на голову. Кто-то скажет, что все еще не так плохо, что есть люди, живущие с куда более страшными недугами и проблемами — да. Несомненно, так. Но это было слабое утешение. Практически ничтожное. Из размышлений девушку выдернул голос матери: — Сколько раз ты сегодня пила лекарства? Харли сделала вид, что не услышала вопроса. Какого-то черта понадеялась, что мать ничего не заметит, хоть и понимала, что это маловероятно. И оказалась права: к ее сожалению, надежда на спокойный вечер, без «доставаний» с треклятыми таблетками, скоропостижно скончалась. Прихватив бутылку воды, женщина снова подошла к Харли, держа в руке прописанные ей препараты. По одной штуке каждого. Харли покосилась на протянутую ладонь матери, но принимать лекарства не торопилась. Но Шэрон не обратила на это никакого внимания. Положив капсулы на стол, она стала открывать воду. Все ясно: не отстанет. Прямо тюремный надзиратель. — Давай. Не упрямься. — Нет. — Харлин… — Мне от них хреново, как ты не понимаешь? Не понимает. И никогда не поймет. Чем скорее ты смиришься с этим, Куинзел, тем легче станет жить. — Солнышко, тебе только так кажется, — сказала Шэрон, ласково погладив плечо дочери, — пей. Шэрон продолжала стоять у девушки над душой, давила на ее совесть и чувство ответственности. Это низко, в какой-то степени. Но ни одна мать нисколько не смущается пользоваться этим запрещенным приемом. Везет же тем детям, которые научились думать лишь о себе и не заморачиваться такой вещью, как «чувство долга перед родителями». Именно из-за него Харли порой жалела, что не является сиротой. Вот уж кто по-настоящему свободен от каких-либо обязательств, так это они. Со стороны Харли послышался тяжелый вздох, в ответ на который Шэрон могла бы перейти к более грубой просьбе выпить чертовы лекарства. Но вместо этого она сказала: — Харлин… пожалуйста. Шэрон почти всегда называла ее полным именем. Особенно, когда пыталась упрекнуть в чем-либо. Она не говорила об этом, но необходимости не было: Харли и так прекрасно знала, что мать винит ее за так называемую неполную дееспособность. Ну, еще бы. Кто бы не стал? Не в силах больше спорить, Харли взяла таблетки и, отправив их в рот, запила их водой. Иначе это все переросло бы в очередную ссору, а кому это сейчас надо? Поцеловав дочь в светловолосую макушку, Шэрон, произнеся тихое «умница», принялась убирать со стола. А Харли решила уйти к себе — на сегодня детско-родительского общения ей более чем достаточно. Она зашла в комнату, закрыла дверь, включила настольную лампу. Подошла к окну. Присев на подоконник, взглянула на полупустую улицу. Очередной день ее никчемной жизни, ничем не отличающийся от предыдущих, подошел к концу. И завтра ее ждет точно то же самое. Харли прислоняется головой к холодному стеклу и наблюдает из-под полуоткрытых век за проезжающими мимо машинами. Как же паршиво осознавать, что так же мимо нее проносится и сама жизнь, вкус к которой, кажется, навсегда потерян. Все, что теперь движет ее существованием — это попытки не слететь окончательно с катушек, глотая каждый день пилюли, сковывающие остатки разума. Кому она нужна такая? Никому. Всем подавай счастливых и беззаботных людишек, готовых выслушать чужие причитания о ничего не стоящих проблемах, но при этом помалкивающих о своих. И именно такая участь ее ждет — вечная ложь самой себе и другим о том, кто она, и приспосабливание под давным-давно установленные стандарты. «У каждого свои тараканы» — нет, это никому не интересно. Всех волнуют лишь они сами и всем нужно, чтобы окружающие подходили именно по их критериям. А если для нужного тебе человека ты не идеален, то лучше сразу застрелись. Кажется, Харли вот-вот смирится с этим удручающим фактом. Она — сломанная, испортившаяся, дефектная. И из-за того, что быть такой выбрала далеко не она, ей придется всю жизнь считать себя виноватой просто за то, какая она есть.