В Крепости Заходящего Солнца

      Есть совершенно не хотелось, и все же Фарамир перекусил, когда целитель принес ему завтрак. Солнце поднялось над пиками Эфель Дуата, и теперь заливало Пеленнорскую равнину яркими лучами. Правитель прогуливался по саду, поглядывая в сторону Востока. Шел только третий день с той поры, как войска вождей Запада ушли к Мораннону, но всем казалось, что прошла целая вечность. Тревога все больше наполняла сердца, и на душе у Фарамира было сумрачно.  — Правитель Фарамир! Фарамир обернулся на голос Смотрителя и замер. Рядом с целителем стояла молодая девушка, бледная и печальная, и ее красота и печаль поразили гондорца. А увидев, что девушка ранена, Фарамир почувствовал острый укол жалости. Собственная боль отошла на второй план и притупилась.  — Вот Эовин из Рохана, — сказал Смотритель. — Она сражалась вместе с королем Теоденом и была ранена и оставлена нам на попечение. Она хочет говорить с Правителем. Фарамир вспомнил, как Иорет говорила что-то о воительнице из Рохана, которая вместе с хоббитом сразила Короля-Призрака. Так вот она. Казалось невозможным, чтобы такая хрупкая девушка могла победить главаря Назгулов.  — Нет лучшего места, чем это, для того, кто хочет исцелиться, — сказала Эовин, и сердце Фарамира вдруг болезненно сжалось, ибо в этом голосе было лишь отчаяние. — Однако я не могу здесь оставаться. Я искала смерти в бою, но осталась жива, а бой продолжается. Фарамир с болью взглянул в бледное лицо роханской царевны, ужасаясь тому, что услышал. Что могло заставить столь прекрасную и благородную деву искать смерти в бою? Ведь жизнь для нее только начинается. Фарамир знаком отослал Смотрителя.  — Что я могу сделать для Вас, прекрасная дева? — мягко спросил он. — Я сам пленник этих мудрых врачевателей. Он взглянул в глаза царевны, и ему показалось, что он видит хрупкий и прекрасный цветок, скованный дыханием мороза. Чуть тронешь не так — и сломаешь обледеневший стебель. И вдруг захотелось отогреть этот замерзший цветок, чтобы он ожил под лучами весеннего солнца, очнувшись от зимнего сна. Эовин не отвечала, глядя в глаза Правителю, и он повторил свой вопрос, стараясь быть как можно мягче и осторожнее:  — Чего бы Вы хотели? Я сделаю для Вас все, что в моих силах. Он сделает. Он сделает все, только чтобы эта гордая и прекрасная воительница оставила мысли о смерти в бою.  — Я хотела бы, чтобы Вы приказали Смотрителю отпустить меня, — ответила Эовин, и хотя она говорила гордо, тень сомнения промелькнула на миг в ее глазах. И Фарамир постарался ухватиться за это.  — Я сам нахожусь на попечении Смотрителя, — ответил он. — И еще не принял власти в Городе. А если бы и принял, то прислушался бы к совету врачевателей и не стал бы спорить с их волей и знаниями.  — Но я не хочу исцеления, — возразила Эовин, и снова что-то больно кольнуло в груди. — Я хочу отправиться на войну, как мой брат Эомер, или вернее — как доблестный Теоден, ибо он умер и снискал себе славу и мир. «Вот оно что, — подумал Фарамир. — Неужто эта смелая и прекрасная воительница и вправду так жаждет только смерти и славы в бою? Но почему?». Однако спрашивать вслух он не решился. Но и отпускать царевну Рохана сейчас было нельзя. А ранить ее еще больше Фарамир не хотел.  — Слишком поздно Вам догонять вождей, — мягко проговорил он. — Даже если бы Вы были и в силах. Но смерть в бою еще может прийти к нам, хотим мы того или нет, — почему-то перед глазами встала эльфийская ладья с телом брата. — И нам лучше подготовиться к этому, пока есть время. Нам с Вами нужно только терпеть и ждать. Эовин не ответила, но ему показалось, что что-то в ней смягчилось, словно холод уступил первому слабому предвестию весны. Правитель сдержал тяжелый вздох, пристально наблюдая за обратившей взгляд к Востоку девушкой. На реснице у нее блеснула слеза, и Фарамир едва сдержал желание бережно вытереть ее и утешить царевну. Эовин опустила взгляд, будто признавая поражение, а потом тихо, словно про себя, проговорила: — Но врачеватели велят мне лежать еще семь дней, а мое окно выходит не на Восток. — Голос у нее был, как у обиженной девочки. Фарамир не сдержал теплой улыбки. Она остается. По крайней мере, сейчас. Но еще больше он обрадовался тому, что теперь не обязан отвечать на ее просьбу, пусть и не высказанную прямо, отказом.  — Этому горю можно помочь, — сказал он. — В этом я имею власть над Смотрителем. Если Вы согласитесь остаться на нашем попечении, прекрасная, то сможете гулять в этом саду, сколько захотите, и смотреть на Восток, куда ушли все наши надежды, — и видя, что выражение на лице царевны все еще холодно и печально, добавил. — И здесь же Вы найдете меня: я тоже буду ждать и смотреть на Восток. Мне будет легче, если Вы будете рядом и если будете говорить со мной. «И если забудете о смерти в бою», — хотел добавить он, но замолчал. А Эовин подняла голову и пристально взглянула на него, и что-то теплое разлилось в груди Фарамира, отчего на бледных щеках проступила краска. Но он не отвел взгляд и не стер с губ легкую теплую улыбку.  — Почему Вам будет от этого легче? — спросила она, и кто-то словно тронул молчавшую доселе струну, и теперь она зазвенела - так чисто и отчего-то горько. — Я не хочу говорить с живыми. Струна замолчала так внезапно, что вдруг стало пусто в душе, а потом появилась твердость и решимость. Он не бросит этот прекрасный, гордый и ранимый цветок увядать. Никогда не бросит.  — Могу ли я говорить прямо? — страх быть непонятым почему-то исчез.  — Можете.  — Тогда я скажу, что Вы прекрасны. В долинах, среди холмов есть много красивых цветов, и много еще более прекрасных девушек, но никогда еще не видел я в Гондоре ни цветка, ни девы, столь прекрасных и столь печальных. Недолго, быть может, осталось до того дня, когда наш мир покроется мраком, и когда это случится, я надеюсь встретить его с твердостью. Но мне будет легче, если, пока еще светит солнце, я смогу видеть Вас. Ибо оба мы прошли под крыльями Тени, и одна и та же рука спасла нас обоих. И вдруг стало совершенно все равно, что она ответит: он все равно никогда не позволит ей умереть. Если придет мрак, он готов погибнуть, защищая этот белый цветок Рохана. И новая сила проснулась в сердце, заменяя ту, что угасла с того времени, как пали Боромир и Денетор.  — Увы, только не меня! — ответила Эовин. — Тень еще гнетет меня. Не ищите у меня исцеления! Я привыкла к оружию и рука моя жестка. Но благодарю Вас хотя бы за то, что мне не нужно будет оставаться взаперти. И она поклонилась ему и ушла в Дом. Фарамир долго смотрел ей вслед. Нет, он не будет искать исцеления, но он сам обязан исцелить раненую душу роханской девы, которая все еще не вырвалась из когтей зимы. Фарамир невольно улыбнулся. Сейчас, когда мир, казалось, рушится в бездну мрака, он нашел, ради чего стоит жить и бороться дальше, и это придавало ему сил. Он еще долго бродил по саду, но теперь чаще обращал свой взгляд к Дому, чем к восточным стенам. Судьба гордой и прекрасной всадницы Рохана не давала Правителю покоя. Он дал себе слово разузнать о ней как можно больше и понять истинную причину ее скорби. Он вглядывался в зеленую листву и вспоминал блеск ее зеленых глаз, таких пустых и печальных, что сердце разрывалось от жалости. Быть может, отец был прав — он вырос слишком мягкосердечным, но сейчас это уже не волновало Фарамира. Если он сумеет вдохнуть жизнь в эту рвущуюся на смерть девушку, значит, не зря проживет свою жизнь, значит, и мягкое сердце любителя древних сказаний и песен чего-то стоит. И Фарамир решил расспросить вечером Смотрителя. Тишина по-прежнему была тревожной, но теперь к одному волнению примешалась совершенно иная тревога, которая не убивала надежду, а придавала сил и заставляла действовать. И солнечный свет словно стал яснее, будто часть незримых туч унеслась, гонимая ветром. День медленно угасал, заставляя дома, деревья и людей отбрасывать длинные тени, и Фарамиру на миг показалось, будто в сгущающихся сумерках запел соловей, но это было лишь наваждение. Он разыскал Смотрителя и расспросил его об Эовин.  — Поговорите лучше с полуросликом, — ответил Смотритель. — Он был с царевной и, говорят, вместе с ней сражался против Кольцепризрака. Быть может, он сумеет рассказать Вам что-то.