В Крепости Заходящего Солнца

      В тот день Фарамир успел крепко полюбить бескрайние просторы степи, которых он никогда не видел, но которые теперь стали ему дороги почти так же, как и земли Гондора. Он завороженно смотрел на царевну Эовин и ловил каждое ее слово, а перед мысленным взором гондорского воина возникали незнакомые края, из которых пришел сюда этот прекрасный Белый Цветок.  — Вы, наверное, знаете, что со времен Эорла наша страна славится своими лошадьми и всадниками, — с чуть заметной горечью сказала Эовин. — Были времена, когда дом Конунгов Мустангрима сиял в лучах славы, и даже набегающий временами мрак не мог надолго закрыть солнце над Медусельдом. В последние годы, казалось, эта слава померкла и угасала стремительно. Но вернулся Гэндальф, и Теоден восстал от чар забвения и поднял родной народ к славе в своем последнем бою. Было время, когда дядя являлся гордостью и опорой Мустангрима. В те годы погибли мои родители, и Теоден взял нас — меня и Эомера — в Эдорас, — легкая улыбка тронула губы Эовин, и Фарамир узнал эту улыбку, которая появляется на лице человека, когда он вспоминает о чем-то далеком и светлом, что уже ушло безвозвратно, но все еще остается в сердце. — Теодред, сын Теодена, был старше нас и взял себе за правило опекать младших брата и сестру. Первые несколько месяцев он ходил с нами по Эдорасу с таким видом, словно мы ему дети, а не брат и сестра. Эомер сначала на него за это обижался, а потом привык. А затем они с Теодредом сдружились и начали все чаще выезжать в степь. Фарамир невольно сжал кулаки, поняв, что наверняка уже с тех пор царевна захотела стать равной отважным воинам. Сам он был разведчиком, посланным к границам Гондора в гущу боев, и в этих схватках вечно мечтал о мирной тишине утра и спокойном шелесте листвы. Но Эовин, оставаясь одна, забытая храбрыми братьями, рвалась к битвам и славе. Возможно, братья не забывали ее, просто были слишком заняты, но это задевало царевну в ее одиночестве.  — Со временем, — продолжила рассказ Эовин. — Теодред и Эомер приняли титул Маршалов Марки и покидали Эдорас еще чаще и на более долгие сроки. А Грима Черный, видимо, уже тогда стал слугой Сарумана и начал отравлять душу Конунга гнилыми речами. Дядя угасал в течение нескольких лет, и чем больше он терял рассудок, тем больше негодовали Теодред и Эомер. Они чаще бывали в степях на границах, нежели в Золотом Чертоге, и больше слышали звон вражьих мечей, и этот звон был для них правдивее лживых речей Черного. Видя, что отец не слушает его, Теодред в отчаянии уехал к Бродам, где дал клятву освободить земли Рохана от нечисти Сарумана. Он бывал в Эдорасе все реже и реже, не в силах видеть бессилие отца, бывшего некогда великим воином и оплотом Рохана. Эомер, напротив, стал чаще возвращаться в Медусельд, принося вести от Теодреда и все еще надеясь пробудить Теодена от колдовского сна. Злую шутку сыграла судьба! Теодред так и не дожил до того дня, когда его отец стряхнул с себя чары и вновь стал прежним могучим и смелым воином. И Теоден, едва вернувшись из-под крыльев Тени, пришел к могиле сына.  — Это горько, — сказал Фарамир, едва подавив желание коснуться плеча девушки. — Лучшие воины гибнут в эту весну, словно тень некоего проклятья легла на старших братьев… Грустная улыбка тронула губы Эовин.  — Должно быть, Вы правы, Правитель, — негромко сказала она. — Многие потеряли своих братьев в эту войну. Фарамир сдержал тяжелый вздох и посмотрел на Восток, где небо было ясным, словно смеясь потерям людей. Развалины Осгилиата зловеще чернели, разделенные пополам Великой рекой. А дальше темнела за синеватыми лесами Итилиена долина Моргула.  — Не будем об этом, царевна, — произнес он. — Если нам все же придется поднять свои мечи в последнем бою у стен Белого Города, пусть хоть эти краткие дни станут бликом света перед бесконечной ночью. Эовин не ответила, но Фарамир и не ждал ответа. Он по привычке сомкнул пальцы у бедра, но там, где прежде была рукоять меча, оказалась лишь пустота, и в груди отчего-то заныло. Или, может, это просто заболела рана? Если даже поход вождей окажется напрасным, и Саурон одержит верх над силами Света, Фарамир, Страж Гондора, бестрепетно встретит конец, защищая Белый Город и цветок Рохана. А пока их судьба еще не решена, он сделает все, чтобы хоть на какое-то время царевна забыла о том горе, что выпало на ее долю.  — Когда мой отец был еще молод, — негромко начал он. — Он отбил Осгилиат у сил Моргула. Позже я и Боромир несли стражу по ту сторону Андуина, сдерживая врага, который вечно пытался вторгнуться в Гондор. Итилиен прекрасен, и мне хотелось бы, чтобы звон металла никогда не тревожил мирную тишину тех земель. Сейчас это лишь пограничные леса, но когда-то Итилиен славился не меньше Дол-Амрота. Сам Исильдур правил в Минас-Итиле, и Белое Древо прежде росло в Крепости Луны. Оно было перенесено в Минас-Анор лишь после смерти Анариона, брата Исильдура, и в память о нем. С той поры, как Минас-Итиль стал Минас-Моргулом, тень пала на земли Итилиена, но и сейчас он не утратил полностью своей красоты. И особенно великолепен в стране поющих ручьев и водопадов Хеннет Аннун - Окно Заката! Мало кто из чужестранцев видел его — прекраснейший водопад Гондора. Когда заходит солнце, на несколько мгновений струи водопада становятся подобны нитям самоцветов, ярко горящих в закатных лучах. Он словно поющая радуга, играющая всеми цветами и переливами оттенков, и от такого зрелища захватывает дух. За завесой этой радуги скрывается пещера, где укрывался прежде мой отряд. Никто, кроме воинов Гондора, не знает дороги туда. Можно часами сидеть у водопада, глядя, как играют золотые лучи в серебряных струях воды и слушая дивное пение звенящих потоков. И шелест листвы, такой тихий и легкий, словно вторит этому пению. Можно бесконечно смотреть, как восходит на рассвете солнце, окрашивая волны Андуина бледным золотом, и река превращается в светлый поток, величаво уносящийся вдаль. И редко запоет птица, но когда ты услышишь ее голос, то проклянешь войну и пожелаешь этой земле лишь мира, о котором здесь уже давно забыли. Можно бесконечно смотреть, как луна заходит над Гондором, над лесами Итилиена… Как, заливая мир бледным холодным светом, Итиль-Странник исчезает на Западе, уступая место солнцу. И даже ветер замирает, и все звуки стихают, словно провожая бледный диск тихим молчанием. Когда мы с Боромиром стояли на страже у берега Андуина, то не могли заснуть только ради того, чтобы не пропустить этих моментов, даже если усталость валила нас с ног. И Боромир всегда говорил, что однажды непременно придет день, когда Гондор вернет себе былую славу. Боромир… Он мог часами рассказывать о величии правителей и королей прошлого, глядя в предрассветное небо, которое заливало оранжевым огнем. Он никогда не терял надежды на то, что однажды Враг будет повержен, и в его присутствии никто не смел усомниться в этом.       Фарамир еще долго рассказывал о жизни следопытов, хотя больше он говорил о самом Итилиене и о Боромире. Правитель заметил, что ему гораздо легче рассказывать самому, видя, как царевна порой улыбается, слушая его рассказы. И от этой улыбки в груди разливалось щемящее тепло, и хотелось петь. Они неспешно шагали бок о бок в тени шелестящих лип, и этот шелест казался Фарамиру тихим шепотом, словно деревья хотели сказать ему о чем-то.  — Итилиен находится у восточной границы Гондора, — после недолгого молчания продолжил Фарамир свой рассказ. — А у южных побережий раскинулись зеленые холмы Бельфаласа. Там, у берега моря, стоит крепость Дол-Амрот, где правит сейчас мой дядя Имрахиль. Я слышал, это он заметил, что Вы еще живы, и посоветовал воинам отнести Вас сюда, в Дом Исцелений.  — Ваш дядя очень наблюдательный, — улыбнулась Эовин. И Фарамир тоже не сдержал улыбки.  — Что неудивительно, — сказал он. — Ведь князья Дол-Амрота ведут свой род от эльфов. Это печальная история. Как, впрочем, и многие другие. Судьбы эльфов странны и исполнены света и горечи, перед которой многим смертным остается лишь склонять голову. Уходя к вечным берегам Амана, они погибли, и эхо их гибели по сей день живет в памяти прибрежных гор, в плаче белых чаек и в памяти людей. Моя мать, Финдуилас, часто рассказывала мне эту легенду. Она очень любила ветер с моря и тосковала по Бельфаласу в Белом Городе. Она угасла, когда мы были еще детьми. Отец так и не оправился после ее смерти, а гибель Боромира доконала его окончательно. Увы! Я не сумел стать ему должной опорой в эти черные дни... Фарамир умолк на время, а затем заговорил, глядя вдаль.  — Моя мать говорила, что нет ничего прекраснее ясного неба тихой звездной ночью у берега моря, когда прибой едва слышно ударяет о песчаный берег, и мягкий шелест листвы вторит ему. Быть может, Белый Город казался ей каменной темницей, где не было ни моря, ни зеленых садов. При всей своей красоте, Минас-Тирит и вправду небогат садами, и камня здесь больше, нежели зелени. Быть может, именно тоска по Бельфаласу сгубила мать… Когда она умерла, Имрахиль приехал в Минас-Тирит из Дол-Амрота и первые несколько дней не отходил от нас, пока отец горевал в одиночестве. Дядя говорил, чтобы мы не печалились сильно, ведь однажды мы снова встретимся с мамой за гранью Арды, куда есть путь лишь смертным. Боромир тогда только проворчал что-то неразборчивое и ушел утешать отца. А я остался с дядей, и он еще долго рассказывал мне о путях людей и эльфов. Имрахиль рассказывал почти так же, как моя мать, только голос у него был глубокий и низкий. Когда он уехал обратно в Бельфалас, Боромир стал единственным, кто полностью понимал меня и взял на себя заботу о младшем брате. Имрахиль говорил, что из нас, двоих братьев, я был больше похож на Финдуилас. Быть может, потому отец сильнее полюбил Боромира, который меньше напоминал ему о его потере. Эовин посмотрела на Правителя, и он увидел нечто новое в ее взгляде.  — Я сожалею о Ваших потерях, благородный Фарамир, — сказала она, и мужчина улыбнулся.  — Не я один терял родных в эти черные годы, — мягко сказал он. — Тень многих коснулась своим крылом. И многих еще коснется, к сожалению. Но мы должны быть тверды, чтобы, когда придет время, с достоинством встретить свою судьбу.       Долго еще Фарамир рассказывал об отце, матери и брате; о Гондоре, его красоте и величии. Он и Эовин долго бродили по мощенным дорожкам сада, и все реже их взгляды обращались к Востоку. А вечером, возвращаясь в Дом, Фарамир вспомнил о мантии своей матери — синем плаще, расшитом звездами. Улыбка тронула губы Правителя. Как чудесно будет смотреться этот плащ на плечах прекрасной и гордой царевны Рохана! Багряный закат пылал на Западе, в то время как на востоке вспыхивали одна за другой белые искры звезд.