В Крепости Заходящего Солнца

      Фарамир наблюдал за спором Гимли и Леголаса сперва с удивлением, а затем на смену удивлению пришла улыбка, ибо он знал, что никто не в силах перепить эльфа, каким бы бравым гномом он ни был. И все же, когда Гимли рухнул под стол, Фарамиру стало жаль сына Глоина, напрасно опустошившего запасы Цитадели. Как же у него голова будет болеть наутро! Леголас бросил на упавшего друга слегка рассеянный взгляд и со вздохом облегчения поставил недопитую кружку на стол.  — Опять покалывает? — с усмешкой спросил Эомер. И эльф только тяжело вздохнул.  — Он и правда продержался дольше, — сказал Леголас. — На целых семь кружек. На том пиру Арагорн провозгласил Фарамира князем Итилиена и сохранил за ним сан Наместника.  — Хотя зло уничтожено, — сказал Арагорн. — Еще долгие годы в долине Моргула нельзя будет селиться, и потому я советую Вам, мой друг, построить себе новый город среди зеленых холмов Эмин Арненна, а крепость Моргула разрушить до основания. Фарамир заметил лучистую улыбку Эовин и сам улыбнулся, вспомнив слова, что говорил ей несколько дней назад на крепостной стене. Однако от пристального взгляда Наместника не укрылось и то, что Конунг Рохана поглядывал в его сторону с суровостью, и в глазах его сверкала сталь. И, когда после пира, пожелав сестре доброй ночи, Эомер перехватил его у дверей зала, Фарамир не удивился.  — Могу ли я поговорить с Вами с глазу на глаз, Фарамир, сын Денетора? — и хотя Эомер говорил учтиво, в голосе у него была мрачная твердость.  — Пойдемте, сын Эомунда, — с улыбкой ответил гондорец. — Я рад говорить с Вами. Пойдемте! И он вывел его из Цитадели, и они сели на скамье у края площади Фонтана, откуда открывался вид на Пеленнорскую равнину, и дальше — на Андуин до самого Осгилиата. Некоторое время оба молчали, а затем Эомер сказал:  — Мы — рохиррим, не сведущи в красивых речах, — Фарамир с трудом сдержал улыбку. — И привечаем встречного смотря по тому, кем он окажется. За эту войну я повидал многих, кого прежде считал лишь сказкой, легенды вырастали передо мной из зеленой травы степей, — так встретил я Арагорна. А хоббитов я впервые увидел на разрушенной стене Изенгарда и поразился их духу, который не может сломить ничто. Признаться, прежде я и помыслить не мог, что такие мальчишки окажутся сильнее многих вождей, чей рассудок помутился под тенью Врага. Фарамир почувствовал, как в груди что-то кольнуло при этих словах. И хотя он еще на пиру понял причину недовольства Эомера и был только рад тому, что роханец сам начал разговор, тень печали пробежала по его лицу, и конунг заметил это.  — Простите, благородный Фарамир, — нахмурился он. — Наши потери все еще тяготят нас. Кажется, и сейчас слышу я голос Теодена, но стоит обернуться — и только ветер носится над степью, там, где прежде стоял он. Выпитое на пиру вино развязало Конунгу язык, и он решил перейти сразу к делу. Пусть этот сдержанный и учтивый гондорец покажет, наконец, что он скрывает за своей учтивостью. Пусть он поймет, что Конунг Эомер любит свою сестру, и не собирается отдавать ее в руки кому попало, будь он даже самим Арагорном. И он сказал:  — Если бы Вы знали, Фарамир, что я чувствовал, когда увидел Эовин, лежащую среди мертвых тел; если бы Вы знали, какая ярость и какое отчаяние одолевали меня. Тогда мне казалось, что свет померк и мир пошатнулся. И я сам вдруг захотел погибнуть, только бы не видеть мертвых лиц тех единственных родных людей, которые у меня оставались. Тогда я готов был уничтожить любого, кто попадется под руку. — Фарамир невольно дернул руку к бедру, где всегда висел меч, но сердцем тревожился не за себя. Он теперь все яснее понимал, что сейчас чувствует роханец, и уже сейчас готов был простить ему любое грубое слово, какое он скажет или уже сказал. Эомер продолжал:  — Когда Арагорн вернул Эовин из-под крыльев Тени, я полюбил его еще больше, чем прежде; и когда он пошел к Мораннону, я, не раздумывая, пошел за ним, пусть мы и не знали, чем окончится этот поход. Я ничуть не сожалел о своем решении тогда, и могу по праву гордиться им сейчас. И все, чего мне хотелось все те дни, пока мы шли к Черным Вратам — это чтобы Эовин увидела новый рассвет, ничем не омраченный. Фарамир смотрел теперь на Эомера с еще большим уважением, нежели до начала их разговора, ибо он видел, что роханец прям душой и верен тем, кого любит. И уже сейчас Фарамир готов был с гордостью назвать Эомера Роханского своим другом; но он молчал, ожидая, когда Конунг закончит свою речь. И Эомер сказал:  — Мы — роххирим, и не обучены красивым речам, прости, князь. Я видел Боромира Гондорского лишь раз, но запомнил его храбрым воином, и князь Имрахиль заслужил мое искреннее уважение в тех боях, что мы прошли плечом к плечу. Думаю, и Вы не уступаете в ратном деле своим родичам… Если Ваши раны позволят, не сразиться ли нам в братском поединке, князь Фарамир? Понимаю, что Вы сейчас думаете… Но я не стану грозить Вам, как суровый старший брат юной девы. В конце концов, меч Эовин ковал когда-то наш отец, и она всем доказала, что владеет им не хуже могучих воинов. Фарамир улыбнулся этим речам и взглянул на Восток, куда так часто смотрел, когда бродил вместе с Эовин по садам Дома Исцелений. Андуин слабо мерцал золотистым светом, и солнце уже почти зашло, а на восточном небе вспыхивали одна за другой крупные звезды. И не было больше тени, прежде поднимающейся над дальними грядами Эред Литуи, и небо было чистым и ясным, а на душе было светло. И Фарамир сказал:  — Мы — люди Гондора — уже не можем по праву называться Высокими Нуменорцами; мы, скорее, Люди Сумерек, воины поздней осени, ждущие прихода новой весны. И весна пришла отныне! Память прошедшей войны со всеми ее потерями и утратами навсегда оставит след в наших сердцах, который, быть может, никогда не изгладится. Не я один видел Мрак и сносил раны; много было тех, кто вынес гораздо больше меня, но не сломался и сумел найти в себе силы идти до конца. И я буду рад померяться силой с таким прославленным воином, как Вы, Эомер, сын Эомунда; воину не должно отвыкать от оружия надолго, как бы ни хотелось забыть о нем. Ваша сестра — доблестный воин, каких я встречал немного за свою жизнь; но, знаете, мой друг, она сказала мне, что больше не хочет меряться силами с могучими мужами, какими бы прославленными они ни были. И я также люблю больше слова древних преданий и зелень леса, нежели холод стали. Вы боитесь, что я обижу Эовин? Но разве поднимется у кого-то рука вырвать прекрасный цветок, пробившийся к солнцу вопреки жестоким морозам? Вы — рохиррим, друг мой Эомер, — верный и прямой народ, чей язык правдив и душа чиста; и за это я полюбил вас, за эту прямую честность, которую нельзя обмануть. Да и зачем? Сразиться ли нам в братском поединке? — Почему бы не завтра утром? Гондорцы тоже умеют быть воинами, даже если древние предания манят их больше, нежели звон мечей. И если Вы все еще не изменили своего решения, то я буду ждать здесь же завтра утром, дабы в поединке развеять Ваши тревоги, сын Эомунда.  — Я не изменил, — отвечал Эомер, пораженный тем, что Фарамир разгадал все его мысли; но еще более тронутый учтивостью и благородством гондорца. Однако своего решения Конунг не поменял: — Завтра, на рассвете я приду сюда, благородный Фарамир, и тогда мы сойдемся один на один. А пока — доброй ночи!  — Эта ночь будет доброй! — ответил Фарамир, и они возвратились в Цитадель и направились каждый в свои покои. Но ни тот, ни другой еще долго не могли заснуть, хотя ни один не притронулся к своему мечу, дабы проверить его; но оба смотрели на серебряные звезды, усыпавшие чернильный полог неба, и Эомер вспоминал высокий свет в серых глазах князя Итилиена и счастье в глазах своей сестры, когда она смотрела на Фарамира; а Фарамир — мантию матери на плечах прекрасной Эовин. И каждый понимал, что не сможет всерьез ранить противника, даже если сильно захочет. Но захочет ли? Теперь даже прежде настроенный весьма воинственно Эомер сомневался в этом. И тем не менее, ранним утром, когда только забрезжила на Востоке заря, а звезды на Западе еще не угасли, и Эарендил ярко пламенел на светлеющем небе, два воина и вождя с мечами в руках и без доспехов вышли во двор и приветствовали друг друга. Обнажив клинки и отбросив в сторону ножны, они встали друг напротив друга, глядя друг другу в глаза; и в глазах Эомера была бесстрашная решимость, а в глазах Фарамира — невозмутимая гордость; и некоторое время они стояли неподвижно, словно в ожидании чего-то, а затем Эомер сделал резкий выпад, и Фарамира словно подменили. Рохиррим не ожидал такого от прежде спокойного и сдержанного князя; сверкающий клинок гондорского меча просвистел в опасной близости от плеча роханца, и он едва успел отразить следующий удар, а затем перешел в наступление, не желая уступать Фарамиру. И тот словно убавил силу, стальной блеск в его серых глазах стал слабее; а Эомеру вдруг на миг подумалось — не пожалеть ли сына Денетора? Но Фарамир все еще не уступал противнику, и Гутвинэ, сверкнув в лучах восходящего солнца белым пламенем, с лязгом скрестился с мечом князя Итилиена, на мгновение ослепив его. Фарамир, в первую минуту едва не задев рохиррима, сбавил напор, не желая ранить брата Эовин, но и уступать ему он не собирался. Опытный капитан Гондора — он с достоинством отражал удары Гутвинэ, однако чаще уходил от атаки, нежели атаковал сам. Но в тот миг, когда вспыхнувший на солнце меч Конунга ослепил Фарамира, он отступил назад и увидел в глазах Эомера победный блеск. И вдруг странная ярость проснулась в груди гондорца, и он отбросил всякую мысль о том, чтобы отступить; ибо этот блеск в глазах рохиррима разбудил в нем запрятанную гордость, и ему на миг показалось, что этот смелый и отчаянный воин вот-вот отнимет у него тот единственный свет, который после стольких потерь он, наконец, обрел. И тогда от обороны он перешел в атаку, вложив в новый удар гораздо больше сил, чем рассчитывал поначалу. Как мог он забыть, что в пешем бою гондорские воины гораздо опытнее рохиррим? Это было первое, о чем подумал Эомер. В ту секунду, когда ему уже показалось, что Фарамир отступает, задетая гордость вдруг вспыхнула в стальных глазах сына Денетора, и он, перейдя в наступление, рассек Конунгу скулу гардой меча. Оглушенный резкой болью, Эомер выронил меч и, покачнувшись, упал на колени. Но когда взглянул вверх, на противника, в глазах того была лишь тревога. И вдруг за спиной Фарамира хлопнула дверь. Он обернулся и краска сошла с его лица, а Эомер сам испугался, как не боялся даже в час последней битвы, ибо к ним спешила через двор Эовин, и страх и тревога на ее бледном, как полотно, лице пугали больше, чем самые страшные раны, какие они только могли получить.