В Крепости Заходящего Солнца

      Фарамир с легким упреком посмотрел на Эомера, но потом рассмеялся и протянул ему руку. Эомер поспешил ухватиться за нее, но стоило ему подняться на ноги, как его едва не сбила врезавшаяся в грудь брату Эовин. А спустя секунду роханец понял, что девушка вся дрожит, но явно не от смеха. Фарамир выглядел теперь бледным и взволнованным и с тревогой смотрел на царевну. Эомер растерянно коснулся плеч сестры:  — Эовин… И тут же он понял, что лучше бы ему было молчать: Эовин застучала кулаками по груди брата, сбивчиво повторяя сквозь слезы: — Как ты мог, Эомер?! Как ты мог! И отважный воин растерял весь свой боевой запал.  — Сестренка, прости, — сдавлено прошептал он. — Мне и так уже досталось, — и он беспомощно посмотрел на оцепеневшего в шаге от них Фарамира. Гондорец быстро пришел на помощь Эомеру, отбросил меч и, мягко взяв Эовин за плечи, притянул к себе.  — Эовин, ну что ты? — с улыбкой сказал он. — Мы же не всерьез! Но в ответ он получил град ударов не меньший, чем тот, что достался Эомеру, и невольно стиснул зубы, когда старая рана на груди отозвалась ноющей болью. Эовин заметила это и, всхлипнув, умчалась обратно в Цитадель. А два воина остались стоять посреди двора, терпеливо перенося боль от ударов.  — Должен признать, ты победил, друг мой, — с усмешкой сказал Эомер. Но Фарамир на это отвечал: — Нет, брат мой Эомер! В этом поединке победила Эовин. И ей даже меч не понадобился… — а потом он с тревогой взглянул на рассеченную скулу роханца. — Ты как? Эомер махнул рукой, поднимая с белых камней свой меч. Фарамир последовал его примеру, но не успели они убрать клинки в ножны, как вернулась Эовин с деревянной чашей, от которой исходил аромат ацеласа. Молча сунув чашу в руки брата, царевна отняла у воинов их мечи и ушла вновь, не пожелав даже выслушать их.  — Похоже, мы здорово провинились, — вздохнул Эомер, вдыхая целебный аромат. Фарамир грустно улыбнулся.  — Похоже, мы очень сильно провинились, мой друг, — сказал он. — И теперь должны загладить свою вину, во что бы то ни стало. А я думал, что уже никогда не увижу ее несчастной… Эомер молчал некоторое время, словно пытаясь понять смысл слов гондорца, а потом сказал тихо: — Прости меня, мой друг! Это все случилось по моей вине.  — Отнюдь, друг мой! — возразил ему Фарамир. — Любой брат поступил бы так же, будь он на твоем месте! Но мне не следовало принимать твой вызов, ведь я должен был догадаться, что подумает об этом Эовин. К ним подошел Амротос, сын Имрахиля, и сказал с насмешливой улыбкой: — Король Арагорн зовет вас к себе! Ну вы и дети, я вам скажу! Он ушел, а Фарамир и Эомер еще какое-то время молча смотрели ему вслед, словно ничего не видя; потом взглянули друг на друга — и рассмеялись, чисто и звонко. Вскоре они уже едва дышали от смеха и в Цитадель направились, стараясь стереть с лиц улыбки, которые все не желали исчезать. Однако завидев в зале Эовин, оба тут же их спрятали, боясь вызвать снова ее гнев. Арагорн смотрел на двух воинов с легкой улыбкой, понимая, что эта драка только сдружила их - даже крепче, чем он надеялся поначалу. Имрахиль с сыновьями, хоббиты и Леголас с Гимли с трудом сдерживали смех. Гэндальф прятал довольную усмешку в усах, а в двух шагах от трона, стоя подле отца за спинами братьев, с робкой улыбкой смотрела на двух вождей Лотириэль, дочь Имрахиля. И только замершая у окна Эовин была бледна и выглядела суровой и гордой.  — Государь Арагорн! — шагнул вперед Эомер. — Это все моя вина. Я первый вызвал князя Фарамира на поединок, и он всего лишь защищался, когда… — он вдруг запнулся, заметив по левую руку от Имрахиля юную деву, поразившую его своей робкой нежностью и мягким светом, что лучился в ее серых, как у Фарамира, глазах. Никогда прежде Эомер Роханский не видел подобной красоты, и она показалась ему нежным цветком, взращенным среди света, зова чаек и морских волн, под шепот древних легенд, что рассказывал князь Имрахиль. Это была не гордая воительница, подобная Эовин, а дивное создание, словно пришедшее из эльфийских песен; и вдруг вспомнилась Эомеру песнь, что пел на их стоянке в Кормаллене Арагорн, и ему захотелось воскликнуть — Тинувиэль! — но он не нашел в себе силы сказать это.  — Я вас позвал не затем, чтобы укорять за устроенный поединок, — сказал Арагорн. И звук его голоса вернул Эомера из царства грез. — Хотя, сделать это, безусловно, стоило бы, только затем, чтобы впредь вы рассуждали более здраво, — глаза у Арагорна сверкнули веселыми искрами, и Фарамир понял, что он сказал бы еще многое, если бы Эовин не стояла здесь. — Я только хотел напомнить, что после полудня хочу видеть вас обоих на совете живыми и, если это будет возможно, без серьезных увечий. Эовин бросила на Государя сверкающий молниями взгляд и поспешила покинуть зал. Фарамир коснулся плеча Эомера, встретил его взгляд и едва заметно кивнул, давая понять, что он сам постарается успокоить царевну. Эомер только вздохнул в ответ, и Фарамир удалился. Сыновья Имрахиля также ушли, прихватив с собой Леголаса, Гимли и хоббитов; Арагорн, Гэндальф и Имрахиль заговорили о чем-то вполголоса, и Эомер отошел к окну, где минуту назад стояла Эовин. Словно недоумевая, он взглянул на чашу с настоем ацеласа, которую все еще держал в руке. Легкий шорох платья заставил его поднять глаза и он вновь замер, встретившись взглядом с дочерью Имрахиля.  — Вам помочь, благородный Эомер? — ее голос звучал как музыка, чаруя своими интонациями, и Эомер не сразу расслышал вопрос; а, поняв его, протянул девушке чашу и сказал, чувствуя себя отчего-то растерянным мальчишкой: — Если Вам не составит труда, прекрасная дева, промыть рану нерадивому воину. Она засмеялась, принимая чашу у него из рук, и смех ее был тихим, почти неслышным, и звучал, словно шелест листвы или шорох морских волн. Я ведь никогда не видел моря… Но эта мысль исчезла в ворохе других, словно ее и не было.  — Если бы не Рохан, Гондору пришлось бы несладко в этой войне. Минас-Тирит не выстоял бы без вашей помощи. Так справедливо ли называть нерадивым одного из храбрейших воинов столь доблестного народа? Расскажите мне о своей стране, благородный Эомер, — попросила вдруг девушка, смачивая в настое ацеласа чистый платок; она осторожно коснулась влажной тканью испачканного кровью лица Эомера, и он не удержал улыбки.  — Вряд ли Вы сочтете меня хорошим рассказчиком, — ответил он. — В искусстве красивых речей я уступаю Вашему брату, Фарамиру. Девушка улыбнулась, отнимая от разбитого лица Конунга ставший кровавым платок.  — Фарамир многих превосходит и мудростью и умением владеть мечом, — сказала она, доставая новый платок и смачивая его в ацеласе. — Но он никогда не был в Рохане и не умеет смотреть так грозно, как Вы, доблестный Эомер. И когда она вновь посмотрела ему в лицо со своей мягкой, словно нерешительной, улыбкой, в груди у гордого сына степей разлилось тепло, наполнившее его неведомой доселе силой, и он улыбнулся, как не улыбался, казалось, вечность. И в глазах у него появился свет, прежде спавший в глубине души сурового воина. Лотириэль, увидев эту перемену, вновь рассмеялась и коснулась влажным платком кровоточащей ссадины на скуле роханца.       Фарамир нашел Эовин в ее комнате в Цитадели, где она жила теперь, с возвращением Эомера. Обычно гордая и сдержанная, сейчас царевна беззвучно плакала, стоя у окна, выходящего на излучину Андуина, и спрятав лицо в ладонях. Фарамир невольно замер на пороге, чувствуя, как грудь словно пробивает острая стрела при виде слез на лице Эовин, причиной которых стал он сам. Пересилив себя, он бесшумно вошел в комнату и, приблизившись к девушке, осторожно обнял ее за плечи. Едва поняв, кто стоит перед ней, Эовин, всхлипнув, бросилась к нему на грудь, и он крепко прижал ее к себе, успокаивающе поглаживая золотые волосы.  — Эовин, — тихо позвал он, словно боясь спугнуть. Она только сильнее прижалась к нему, все еще плача. — Прости, Эовин, прости! — горячо зашептал гондорец: — Прости меня! Прости, родная… Только сейчас он вдруг начал понимать, каково было царевне, когда выглянув в окно на звон стали, она увидела двух самых близких для нее людей, которые бьются друг с другом, едва победив Единого Врага. Страх и боль захлестнули сердце сына Денетора; страх за этот хрупкий цветок в его руках и боль — оттого, что он стал причиной ее боли. И он еще крепче прижал Эовин к груди, прижавшись губами к ее лбу.  — Прости, любовь моя! — едва слышно проговорил он. — Прости, я больше никогда — никогда, слышишь? — никогда так не сделаю! Никогда… И он вдруг замолчал, встретив полный слез, блестящий взгляд.  — Я так испугалась, — он едва расслышал ее шепот, но ему показалось, что эти слова гремят, словно набат. — Я думала — вы бьетесь насмерть. Фарамир! Я готова была умереть, лишь бы вы остановились… Он уже не мог это слышать. Кровь в висках стучала оглушительным грохотом, и все мысли смешались от осознания того, что могло бы случиться, появись Эовин на несколько мгновений раньше. И он прервал ее, прижавшись губами к ее губам. Соль и горечь ее слез наполнили его сердце невыносимой тоской. А она замерла на мгновение, ошеломленная, а потом прильнула к нему, всхлипывая и глотая слезы.  — Я больше никогда не позволю такому повториться, — вновь прошептал он и поразился тому, как хрипло прозвучал его голос. А она только кивнула, улыбаясь сквозь слезы и прижимаясь к нему с тихим вздохом.