В Крепости Заходящего Солнца

      Подготовка к возвращению павшего Теодена в Рохан шла полным ходом. Фарамир и Имрахиль отобрали лучших воинов Гондора для сопровождения похоронной процессии. Почти все вожди Запада готовились проводить Теодена Роханского в последний путь. И Фарамир немало удивился, когда узнал, что Лотириэль остается в Городе. Однако, когда он обратился за ответом к Эовин, царевна только печально улыбнулась.  — Если она решила остаться, не стоит принуждать ее ехать, Фарамир, — сказала Эовин.  — Но, мне думалось, Лотириэль будет рада возможности увидеть Рохан, — тень упала на лицо гондорца. — Что происходит, Эовин? Девушка с грустью посмотрела в серые, как море, глаза молодого Наместника, и мягко коснулась его руки.  — Ничего… — Фарамиру показалось, что в тихом голосе роханской царевны зашелестела молодая листва. — Ничего страшного, мой повелитель. Пусть дочь Имрахиля поступает так, как велит ей сердце. Фарамир улыбнулся, привлекая Эовин к себе и заключая ее в осторожные объятия.  — Вы с ней в самом деле сдружились, мой белый цветок Рохана, — прошептал он. — Если ты не против, пусть будет так. Хотя я все равно ничего не понимаю. Эовин с трудом удержалась, чтобы не рассказать ему о том, чем кончился спор Гимли и ее брата, подумав, что Фарамир может тут же пойти и передать все Эомеру. А ведь Лотириэль просила ничего не говорить сыну Эомунда. И правильно. Пора уже ему самому решить эту дилемму, если он в самом деле любит гондорскую княжну. Эовин уже давно признала, что если бы в тот день, после братского поединка, Фарамир не пришел бы к ней, даже испытав всего несколько минут назад крепость рук степной всадницы, она бы еще долго сердилась на двух воинов.

***

      Ранним утром, когда бледное золото зари только начало разливаться над черными пиками Эред Литуи, Арагорн и Эомер вынесли на золотых носилках короля Теодена из королевской Усыпальницы и возложили на колесницу, в которой уже сидел Мерри, держащий меч и щит павшего правителя. Траурная процессия медленно прошла через Город, и всюду на улицах стояли горожане, бросающие на дорогу венки из белых цветов. В последний путь короля Теодена, сына Тенгеля, сопровождали владыки людей и эльфов, доблестные и мудрейшие из живущих в Средиземье. Ни у кого из королей Рохана не было такой почетной свиты, как у Теодена, возвращающегося на родину своих предков. В молчании покинули они Крепость и неспешно двинулись по северной дороге к лесу Друадан. Бледное золото рассвета ярко горело на доспехах воинов, ослепительным огнем сияло на шпиле Эктелионовой Башни. Отряд вождей, сверкая в лучах солнца, медленно удалялся от Минас-Тирита, и со стены смотрели им вслед Лотириэль и Амротос, оставшиеся в Городе. Дочь Имрахиля старалась не думать об уходящем Конунге, а ее брат и не пытался гнать мысли о нем и силился понять, что же произошло в тот вечер, когда юная княжна Дол-Амрота последовала за Эомером Роханским. Но Лотириэль молчала, а спросить у нее Имрахилион не осмеливался. И теперь, глядя на одинокую слезу, блеснувшую на щеке сестры, Амротос поклялся себе, что он еще встретит однажды короля Рохана и тогда уже не отпустит его без ответа.       Вожди шли тем же путем, каким двигалось к Минас-Тириту войско Теодена. Фарамир ехал рядом с Эовин и не мог не замечать, как омрачилось лицо царевны, а в зеленых глазах появилась печаль, которой давно не было. И он понял, что память минувшего похода, принесшего не только победу, но и горечь утраты, вновь тревожит сердце гордой степной воительницы. Прежняя острая жалость, какую он испытал, когда впервые увидел раненую царевну в садах Дома Исцелений, вернулась вновь, но теперь кроме жалости была еще и любовь, и он осторожно тронул держащую поводья руку девушки. Эовин чуть вздрогнула от неожиданности и перевела на него рассеянный взгляд. Фарамир мягко улыбнулся, чуть сжав руку любимой, словно пытаясь сказать, что он еще рядом, и на мгновение Эовин улыбнулась ему в ответ, и печаль в ее взгляде отступила, хотя не ушла полностью. Она накрыла руку Фарамира своей и гондорец не сдержал радостной улыбки. Он не оставит ее одну, никогда не оставит. После той битвы, что она пережила, она заслужила свое счастье, и он сделает все, чтобы его белый цветок Рохана никогда не знал горя.       Пиппин, в кои-то веки, ехал на собственном пони рядом с Фродо и Сэмом и с сочувствием смотрел на сидящего в колеснице Теодена Мерри. Бедняга Мерри! Ему, наверное, сейчас ужасно плохо. Пиппин еще хорошо помнил костер Денетора, медленно сходящего с ума Наместника, который в конце концов погиб в огне, едва не унеся с собой жизнь своего сына. Только угроза жизни Фарамира заставила хоббита тогда забыть о самом Денеторе. Но Теоден не был похож на старого Наместника, он был добр и великодушен, и сейчас Пиппин не знал, сожалеть ли ему о том, что он так мало знал павшего Конунга или нет. Мерри знал его ближе, и ему теперь вряд ли поможет кружка доброго пива, какое есть только в Зеленом Драконе. Тяжело, наверное, было находиться так близко и оказаться бессильным спасти своего короля… Пиппин с силой стиснул рукоять нуменорского клинка. Было нестерпимо жаль, что эта проклятая война унесла жизни таких доблестных и благородных людей, как Боромир и Теоден. И тем сильнее он радовался тому, что Кольца и Саурона больше нет, и война наконец закончилась.       Они ехали пятнадцать дней, преодолевая тот путь, который войско Теодена прошло за пять дней. Короткими летними ночами, когда они останавливались на привал, и высокие костры рвались к белым звездам, ярко усыпавшим черный бездонный купол, эльфы начинали петь на своем наречии, и люди замирали, глядя в небо и зачаровано слушая мелодичные голоса дивного народа, и светлая грусть, что звучала в этих голосах, затапливала сердца и пробуждала неведомую тоску. И Сэм, лежа у костра и укрываясь серым плащом — даром владык Лориэна, вспоминал тех эльфов, которых они видели, когда направлялись из Шира в Ривенделл; и снова ему чудился голос мистера Фродо, говорящий: — Эльфы уходят из Средиземья… Они идут к Гаваням на Севере, и оттуда уплывают на кораблях под серыми парусами. Так рассказывал Бильбо… Стрекот кузнечиков, шелест листвы, треск костра и голоса эльдар сливались в дивную музыку, и небо словно становилось больше и ближе, оставаясь по-прежнему недостижимым. Кони фыркали, перебирая копытами и прядая ушами, отсветы костра падали на клинки и шлемы, а мелкие искры отделялись от пламени и гасли, уносимые ветром вверх, к звездам… А по утрам меж деревьев леса Друадан стелился бледный туман, который вспыхивал золотистой дымкой в лучах рассвета. Туман стелился над Энтовой Купелью, оседал на стеблях травы искрами алмазов, играл белым светом, когда день начинал разгораться чистым огнем на Востоке; когда первые лучи пробивались сквозь ветви и оседали золотыми каплями на шлемах и жалах копий. И птицы с песнями летели в небо, а свежий утренний ветер шевелил стяги вождей и касался лиц холодным дыханием. Они шли медленно, редко переговариваясь, вспоминая каждый шаг, пройденный в этой войне, каждую битву, каждую победу и поражение. Они шли медленно, с величием древних владык, что возвращаются назад после великой битвы. Победа была за ними, но унесла с собой немало жизней. И, прежде, чем начинать новую Эпоху, они прощались с Эпохой ушедшей, хоть это было и горько. Бескрайние степи Рохана встретили их волнами ковыля и терпким ароматом луговых трав. Они шли медленно, туда, где, близ стен Эдораса, высились вдоль дороги высокие курганы, покрытые белыми звездами симбельмине. После пятнадцатидневного пути погребальный поезд прибыл в Эдорас. Три дня готовились рохирримы к погребению Короля. Его положили в склеп вместе с оружием и множеством других ценных вещей, а над ним насыпали курган, быстро поросший зеленой травой и белыми звездочками Вечной Памяти. Теперь с восточной стороны дороги высились восемь курганов. Всадники из королевского дома на белых конях скакали вокруг кургана и пели песню о Теодене, сыне Тенгеля. Менестрель Глеовайн сложил ее, и с тех пор он не складывал больше песен. Даже те, кто не знал языка страны, были взволнованы медленным торжественным напевом, а рохирримы слушали песню с горящими глазами, и словно воочию гремели вдалеке на севере копыта, и голос Эорла разносился над полем битвы при Келебранте; а предание о королях уводило все дальше, и рог Хельма звучал в горах, и вот пришла Тьма, и восстал король Теоден, и сквозь Тень поскакал в огонь, и умер в величии, когда утреннее солнце осветило склоны Миндоллуина. Без сомнений, без печали, в пламенеющем рассвете Он скакал навстречу солнцу с песней звонкой на устах; Мчался, меч не обнажая, с возрожденною надеждой, И с надеждою ушел он, — чтобы на века остаться В скорбной песне, гордой славе, долгой памяти людской… Но Мерри мог только тихо плакать, стоя у подножья кургана, и, когда смолкла песня, он прошептал: — Прощайте, Теоден! Отцом Вы были для меня, хотя и недолго. Прощайте! Эомер молча смотрел на два свежих кургана, что были возведены в этот год — курганы Теодена и Теодреда. Не приди в это черное время Арагорн и Гэндальф, род Эорла навеки исчез бы в том пламени, что намеревался разжечь в степях Рохана Саруман. А ныне, как и после гибели Хельма Молоторукого, власть переходила к племяннику павшего Конунга. Высокой ценой была оплачена победа. И показалось Эомеру, будто он вновь стоит на поле Пеленнора над павшим Теоденом, и в ушах зазвучал его утихающий голос:  — Ты мой преемник, веди войско к победе! И простись за меня с Эовин… И он стиснул рукоять Гутвинэ, а в сердце проснулась отчаянная сила, зовущая вперед. Порыв ветра всколыхнул знамя, где на зеленом поле мчался белый неоседланный конь, и воины медленно уходили по дороге к Эдорасу. Крепкая ладонь легла на плечо молодого Конунга и, обернувшись, он встретил сверкающий, как сталь, взгляд Арагорна.  — Пойдем, мой друг, — негромко сказал он. И они последовали за идущими впереди владыками эльфов, а за ними шли Эовин, Фарамир, Пиппин и Мерри. Белые цветы-звезды распускались на зелени свежей травы, словно снежным покрывалом укрывая спящего в кургане воина. Зеленое знамя билось по ветру, и конь будто мчался к Западу, а ковыль серебряными волнами гнулся к земле.