В Крепости Заходящего Солнца

      Хоббиты, Леголас и Гимли стояли на крыльце Медусельда, и эльф недовольно отмахивался от табачного дыма, бормоча что-то на своем наречии, от чего Фродо иногда посмеивался и весело поглядывал на лихолесского царевича.  — Напрасно ты ворчишь, дружище! — не выдержал наконец Гимли. — Затянулся бы разочек…  — Благодарю, сын Глоина, — чуть склонил голову Леголас, — Но я как-нибудь проживу и без этого. Странный народ, очень странный…  — Арагорн, между прочим, тоже курит, — сказал Пин. — И Гэндальф. Леголас мрачно посмотрел на хоббита и прикрыл глаза, словно собираясь обрушить на него гневную речь, но ее не последовало, так как вышел страж Золотого Чертога и позвал гостей к столу. Тронный зал Медусельда словно посветлел с коронацией Эомера, но все же здесь было темнее, чем на улице, где небо было ясным и солнце ярко сияло, поднимаясь все выше над горизонтом. За столом уже собрались многие, но Пиппину особенно бросился в глаза мрачный Конунг, который смотрел перед собой пустым взглядом и бездумно сжимал рукоять меча, будто его ждал тяжелый бой. Хоббит нахмурился и внимательно вгляделся в лица остальных, но ни в одном не заметил больше подобной тени.  — Привет вам и доброго утра, друзья мои! — вошел в тронный зал Фарамир, подле которого шла Эовин. Арагорн поднялся им навстречу и обнял князя. И, обнимая, тихо прошептал на ухо: — Что-то гнетет Эомера с вашей последней встречи, мой друг. Всю ночь он не сомкнул глаз и теперь молчит. Фарамир похлопал Странника по плечу и занял свое место, бросив испытующий взгляд на сына Эомунда. И теперь в сердце Наместника уже не было прежнего гнева, но лишь сочувствие к молодому вождю, и он поймал руку жены и заглянул ей в глаза. И Эовин поняла, что он хочет сказать ей, но только нахмурилась, отводя взгляд и посмотрев на мрачного брата. Фарамир со вздохом отпустил ее руку и вновь взглянул на Эомера. Тот бессвязно ответил что-то на вопрос Гимли, скользнул рассеянным взглядом по собравшимся, задерживая его на лицах Фарамира, Имрахиля и Эовин, а потом стиснул зубы и расправил плечи, словно стряхивая наваждение. Но даже после этого он остался молчалив и хмур. А между тем вожди заговорили о новых заботах Государя: об Ортханке и Сарумане, и далее — о землях на Севере, где прежде было могучее королевство Арнор, а нынче лишь руины и могильники. Эомер слушал это, глядя на гобелен, где Эорл Юный мчался в бой на своем коне, и речи сидящих за его столом людей, эльфов, гномов и хоббитов доносились словно издалека, а лица их были будто в тумане. И только одно он видел ясно — лицо князя Имрахиля. Но не объяснившись с Лотириэль, он не решался сейчас просить ее руки. Глухая тоска сжала сердце степного воина, и он до боли стиснул рукоять меча.  — В древние времена Ортханк принадлежал Королю Гондора, — говорил один из сыновей Элронда.  — И он вернется к Королю, — сказал Гэндальф. — Отныне эта крепость отходит под руку Арагорна.  — Кто же будет назначен Наместником в Ортханке? — спросил Эльфир, сын Имрахиля.  — Это мы решим после, — негромко ответил Арагорн, думая о чем-то. — Пока что крепость останется запертой, а там посмотрим. Многое еще нужно восстановить в Средиземье, многое придется поднимать из руин. Первое время нам будет не до пустующих крепостей.  — Но о них не стоит также и забывать, — произнес Келеборн. — Еще стоит Дол-Гулдур в Лихолесье, и мрак гнездится там и поныне. И в Мории кроются полчища орков, укрываясь от дневного света, не омраченного более. Не одна битва еще впереди, сын Араторна.  — И я знаю это, владыка, — склонив голову ответил Арагорн. — Еще не скоро полный мир воцарится под солнцем, и земля вздохнет спокойно, не слыша более лязга меча, не принимая больше окровавленных трупов…  — А, быть может, такое время никогда не настанет, — тихо проговорил Гэндальф. — Будь бдителен, друг мой, ибо не скоро, еще очень не скоро все слуги Зла будут истреблены и, кто знает, быть может, и твоим сыновьям придется еще взять в руки меч Исильдура. Но не будем об этом! На время под рукой Короля Элессара Средиземье сможет вздохнуть свободно, не отягощенное более громом войны. Однако стражам никогда не должно спать. Запомни это, мой друг Арагорн.  — Я запомню, — сказал тот. Эомер нахмурился. Речи вождей несколько отвлекли его от мрачных мыслей, но не прогнали их полностью. Однако теперь Конунг думал еще и о том, как укрепить Рохан, еще не полностью восстановленный после прошедшей войны. И бессильная ярость вскипала в его душе, когда думал он о том, что надлежит сделать сперва — завоевать наконец сердце дочери Дол-Амрота, сделав ее королевой Мустангрима, или поднять королевство, чтобы оно встретило свою владычицу в полноте блеска и величия. Но если он будет медлить, обратив все силы на восстановление Рохана — кто знает? В Гондоре немало доблестных рыцарей, которые могут пожелать породниться с правителем Бельфаласа. И захочет ли Лотириэль слушать пришедшего к ней Конунга? Не упрекнет ли тем, что он не может даже позаботиться как следует о своей стране? Роханец дернул плечом, крепко стискивая челюсти, и отыскал взглядом Эовин: она сидела рядом со своим мужем и говорила ему что-то тихо, слабо улыбаясь. А Фарамир с улыбкой слушал ее, но во взгляде князя Итилиена, когда он посмотрел на Конунга, Эомер увидел сочувствие и понимание. И словно легче стало дышать на миг. И, когда окончилась трапеза, сын Эомунда подошел к ним и сказал Фарамиру:  — Что случилось, брат? Я все думал над словами Эовин, но не могу ничего понять. Что происходит, Фарамир? Лотириэль недовольна мной, это я понял. Но почему? Что я сделал, Фарамир? Или это снова шутки сыновей Имрахиля? И Фарамир посмотрел в зеленые глаза воина и понял, что тот желает, чтобы последнее его предположение было верным. И ему стало жаль гордого вождя. Он взял Эомера за плечи.  — Прости, брат мой, но Эовин взяла с меня слово, что я ничего не скажу тебе.  — Фарамир! — Эовин негодующе посмотрела на молодого Наместника, но тот только грустно улыбнулся.  — Прости, родная, но об этом меня молчать не просил никто, — тихо сказал он.  — Эовин, почему? — отчаянно воскликнул Конунг, уже ничего не понимая. И безумная тревога возникла в груди, разрастаясь с каждой секундой. Эовин сурово взглянула на брата и гордо расправила плечи.  — Ты горд, сын Эомунда, и порой не следишь за своим языком. И если я тебе сейчас все расскажу, это тебя ничему не научит. Так что думай сам, Король Мустангрима, думай и исправляй свои ошибки. И не пытайся больше спрашивать о чем-то моего мужа. Эомер потрясенно взглянул на гондорца, который успокаивающе поглаживал плечи степной воительницы, и Фарамир виновато улыбнулся. Конунг точно знал, что Наместник сам хочет помочь ему, но все же не может нарушить данное Эовин слово. Тяжело вздохнув, роханец пожелал доброго дня и удалился.  — Я просила тебе молчать, Фарамир, — с упреком взглянула на князя дочь Эомунда. Фарамир мягко улыбнулся, заглядывая ей в глаза.  — Я помню, мой Белый цветок Рохана, — тихо сказал он. — Но я не хочу поединка между Эомером и сыновьями Имрахиля. И ты, я уверен, не хочешь этого. Подумай, каким ударом это будет для Лотириэли. А ведь твой брат думает, что причиной ее злости стали речи моих двоюродных братьев.  — Ну и пусть вызывает на бой всех троих! — сбрасывая с плеч руки гондорца, воскликнула Эовин. — Убивать его они не будут, зато покажут, как нужно отвечать за свои слова.  — Тебя ли я слышу, родная? — улыбнулся Фарамир, удивленно глядя на жену. — Не ты ли была так опечалена нашей схваткой в Минас-Тирите?  — Не сравнивай это, Фарамир, — сурово ответила Эовин. — Тогда я думала — вы бьетесь насмерть. Но теперь принцы Дол-Амрота не станут убивать своего родича и союзника. Поэтому я спокойна.  — Ты-то — победительница Назгула и щитоносец Рохана — да, ты будешь спокойна, Эовин! — не скрывая улыбки, сказал Фарамир. — Но будет ли так же спокойна Лотириэль? Она не столь доблестная воительница. Эовин ничего не ответила, только отвернулась к окну и посмотрела в сторону Гондора с неясной тоской. Князь Итилиена неслышно приблизился и обнял жену, тихо целуя золотые волосы. Свежий, но слабый утренний ветер едва касался лиц, а вдалеке плыли редкие призрачные облака, сулящие жаркий день. Ржание лошадей и людские голоса звучали в воздухе, смешиваясь иногда со звонкими возгласами эльфов, но время от времени все это перекрывал смех хоббитов и гнома, которые продолжали потешаться над Леголасом, и, как ни странно, к этому смеху присоединился смех Мага, который тоже пускал колечки дыма, задорно поглядывая на все более мрачнеющего эльфа.       А на следующий день Арагорн отбывал из Эдораса, сопровождая возвращающихся домой эльфов и хоббитов. Фарамир и Имрахиль оставались в Медусельде, равно как и Арвен. Долго прощались вожди, и Эомер и Эовин простились с Мерри. Конунг хотел богато одарить отважного хоббита, но тот был упрям и не хотел никаких даров.  — Единственное, что хотел бы забрать я с собой, это мои доспехи и тот щит, что получил когда-то из Ваших рук, госпожа, — сказал он. — А большего мне не нужно. Тогда Эовин улыбнулась и вручила хоббиту небольшой рог, отделанный золотом и серебром, с рисунком в виде скачущих серебряных коней по ободу.  — Возьмите тогда это, доблестный Мериадок, в память о Дернхельме и пении рогов на рассвете! Когда-то этот рог был изготовлен гномами и похищен драконом, которого после поверг один из наших предков, и с той поры хранился он в сокровищнице Золотого Чертога. Где бы ни затрубил ты в него — друзья услышат и отзовутся! Пусть будет светел твой путь, отважный Мериадок, щитоносец Рохана!  — И мы всегда рады будем встретить тебя снова! — улыбнулся Эомер. — В добрый путь, друг мой! И пусть солнце не меркнет на твоем клинке! Рохан всегда будет помнить полурослика из старой сказки, который однажды поднялся из травы, дабы бросить вызов Тени и защитить Короля Мустангрима. И отныне я нарекаю Вас Холдвайн, и возвожу в рыцари Марки! И имя Ваше будет греметь всюду, где прозвучит имя Теодена Великого! Прощайте, мой друг! Но я надеюсь еще свидеться с Вами снова. До курганов Эомер, Фарамир и Имрахиль провожали уходящих вождей, а с крыльца Медусельда смотрели им вслед Арвен и Эовин. Мерри бросил последний взгляд на свежую могилу Теодена, уже густо покрытую белыми звездочками, нагнулся с седла, сорвал одну Звезду Памяти и спрятал на груди. Память об отважном и великодушном Короле Теодене, сыне Тенгела, он будет хранить вечно и не раз еще вернется сюда, чтобы отдать дань этой памяти. Они ехали в сторону Хорне по петляющей в безбрежной степи дороге. Травянистые равнины расстилались вокруг, сколько хватало глаз, и только вдали, на Севере, белели в зыбкой дымке вершины гор. Изредка попадались взгляду крыши людских селений, бревенчатые дома и невысокие ограды или шатры пастухов и бродящие в высокой траве табуны. Нигде более не поднимался к небу столб черного дыма от пожарища — знак гибельной войны, и небо было чистым, а солнце жарко припекало путников, и доспехи их ярко сверкали в полуденных лучах. Спешить им было некуда, и они останавливались время от времени, чтобы дать роздых коням. Вполголоса переговаривались путники между собой, и временами кто-то из эльфов заводил песню, и тогда многие умолкали, слушая дивный напев. Но молча ехал Элронд, владыка Ривенделла, близ своих сыновей и повелителей Лориэна. И темно было чело мудрейшего среди Людей и Эльфов, ибо мыслями он был все еще в Эдорасе, где оставил ныне свою дочь. И в серых глазах Полуэльфа мерцали льдистые звезды, а взор устремлялся на Запад, куда теперь надлежало ему уйти навсегда. Легкий ветерок шевелил стяги вождей, касался лиц, и уносился к северо-востоку. И слышался сыну Эарендила в шорохе ветра и шелесте трав родной голос, который теперь суждено ему было слышать только во снах, и он говорил:  — Прощайте, adar! Но не печальтесь обо мне. Так было суждено от начала Мира, и вот это исполнилось. Последний союз Эльфов и Людей свершился, и началась Четвертая Эпоха Средиземья. И теперь придет Свет, который так дорог Людям. Я оставляю Сумерки, оставляю с грустью, но грусть эта светла. Я сделала свой выбор, как некогда Лютиэн, и выбор этот верен, ибо не могло быть иначе! Namarie, adar nin! Namarie… Мудрейший из Людей и Эльфов, бессмертный потомок Берена и Лютиэн, сын Эарендила и внук Туора прикрыл глаза, слабо сжимая поводья своего серого скакуна. А в груди росла тишина, свежая, словно морозное утро, полная горечи и света, и слышался голос Владычицы Лориэна, тихий и поющий. И в голосе этом была тоска по Бессмертным Землям, которых Полуэльф никогда прежде не видел. Ai! laurie lantar lassi surinen! Yeni unotime ve ramar aldaron, yeni ve linte yuldar vanier mi oromardi lisse-miruvoreva Andune pella Vardo tellumar nu luini yassen tintilar i eleni omaryo airetari-lirinen. Si man i yulma nin enquantuva? An si Tintalle Varda Oiolosseo ve fanyar maryat Elentari ortane ar ilye tier undulave lumbule, ar sindanoriello caita mornie i falmalinnar imbe met, ar hisie untupa Calaciryo miri oiale. Si vanwa na, Romello vanwa, Valimar! Namarie! Nai hiruvalye Valimar. Nai elye hiruva. Namarie! Владыка посмотрел на гордую деву нолдор, словно ища какой-то ответ, но Галадриэль также смотрела на Запад, туда, где вечерами загорался белым пламенем Эарендил, а ныне голубел ясный небосвод. И ответ пришел сам. Прежняя Эпоха уходит, как и должно, и тем, кто остается, надлежит сделать свой выбор, как когда-то его сделали Лютиэн, Эарендил и Элрос. И свежая горечь внутри стала вдруг такой знакомой и привычной, словно никогда он не жил без нее. Это удел древних и мудрых — уходить, когда приходит их время. И он принимает это, как принимал все прочее. Такова воля Илуватара, покуда не будет повержен Моргот, и Арда не станет Ардой Исцеленной. И тихим эхом прозвучало в этой хрустальной горечи: — Namarie…