В Крепости Заходящего Солнца

      Долго смотрел Эомер вслед уходящим вождям, и неясная тоска сжимала сердце воина. Недолго он знал Элронда и владык Лориэна, но теперь казалось, будто расстается с самыми близкими людьми. Молча повернул он Огненога и направился обратно в Эдорас, невидящим взглядом скользя по курганам королей. Рядом с ним ехали, не говоря ничего, Фарамир и Имрахиль. Прошло несколько минут молчаливого пути, а затем Эомер вдруг поднял голову и взглянул на две неподвижные фигуры, стоящие у дверей Золотого Чертога.  — Скажите, князь Имрахиль, знали Вы эльфов в своей жизни? Фарамир и Имрахиль переглянулись, а затем князь Дол-Амрота взглянул на вершину холма, где стоял Золотой Чертог, и острый взгляд потомка Имразора различил черты Королевы Гондора, невидимые его спутникам.  — Уже много лет не приходили эльфы к берегам Дол-Амрота, — негромко начал он. — Мы живем сказаниями о них, но видим их редко. Не говоря уже о том, чтобы узнать кого-нибудь ближе. Эльфы не любят, чтобы кто-то вмешивался в их дела, и сами держатся вдали от дел чужих, ибо им хватает своих забот. Долгие годы собирают они свою мудрость, века проходят перед их глазами, и они наблюдают ход времен. Но не думайте, что это не касается их — бессмертных Детей Илуватара! Иной раз заглянешь им в глаза — а там седая память, что не коснулась их волос, но навсегда осталась в сердце, даже свет Амана порой не может изгладить этого. Если говорится, что смерть, данная людям — дар, то вечная память и бессмертие можно назвать проклятием, ибо они помнят все, и эта память гнетет их все больше с каждым годом, и они уходят на Запад, ища отдыха и исцеления там и чтобы не видеть больше тревог Средиземья, которые делают тяжелее эту память… Так всегда казалось мне, когда отец рассказывал о них — чей удел горькая вечность. И свет звезд, под которыми проснулись Перворожденные, когда мир был еще юн и не омрачен злой тенью — этот свет всегда притягивает их, напоминая о тех безмятежных днях, когда Элу Тингол встретил в лесах Оссирианда Мелиан; когда Оромэ странствовал по Средиземью на своем скакуне Нахаре, и первые квенди бродили в тени тихих лесов, не зная еще слова «война» и глядя на серебряные искры в темном небе. Это свет памяти, которая ныне отдается в сердцах бессмертных неизменной горечью, ибо те дни потеряны навсегда, и не вернуть их боле. И печаль эта вечно будет жить в мире, покуда светят звезды, и звучать в песнях эльфов. Эомер с силой сжал рукоять меча. Зачем явились эльфы так внезапно, поднявшись однажды из степной травы, чтобы потом вот так уйти, смутив душу своим величием и печалью, своей мудростью и горьким расставанием? Зачем принесли они эту полыневую горечь, от которой теперь не избавиться никогда, и которая до последнего вздоха будет течь по жилам. И никогда больше не забыть, как исчезал в утреннем тумане их отряд, как слабо колыхались гордые знамена, а в серых глазах сиял нездешний свет, исполненный светлой грусти и гордого величия, и все тревоги и неурядицы казались несравнимой мелочью рядом с этой свежей горечью — горечью памяти, которая хранила в себе иные битвы, страшнее тех, что видели люди, и потери, которые уже никогда не будут забыты, пока жив этот мир. Ветер налетел слабым порывом, коснувшись лиц вождей, но от этого лишь сильнее сжалось сердце, и захотелось петь, но только эльфийский менестрель мог бы спеть эту тоску, так, как хотелось бы Эомеру, и он стиснул зубы и прикрыл глаза, вслушиваясь в шорох ветра; и почудилось ему, будто звучит голос Владычицы Лориэна, поющий эту тоску и тихий шелест морских волн, которого он никогда не слышал в жизни. А над его головой едва шевелились на ветру зеленое и голубое знамена, и на одном из них плыл, рассекая грудью волны, Серебряный Лебедь — герб Дома Туора из Гондолина, чей потомок сейчас уходил навсегда, унося с собой Третью Эпоху Средиземья.       А за многие лиги от Эдораса, в Цитадели Минас-Тирита, Лотириэль Амротская сидела у окна в своей комнате, глядя на излучину Андуина. Редкие облака на горизонте складывались в очертания скачущего неоседланного скакуна, и от этого только еще печальнее делалось на сердце. Где-то вдали кутался в призрачную дымку тумана лес Друадан, а за ним простирались синие равнины Мустангрима. И, против воли, взгляд княжны все чаще обращался туда, хоть она и хотела забыть о самом существовании Рохана, и более всего — о его молодом Короле. Она невольно вспоминала о том, что вскоре Фарамир вернется с Эовин, которая будет уже княгиней Итилиена, и от этой мысли становилось радостно, ведь теперь не придется думать о том, что Эовин живет в Рохане; отныне победительница Назгула стала княгиней в Гондоре. И Лотириэль грустно улыбалась этому. Она и не думала, что Эовин ее поддержит, и была благодарна степной воительнице, когда та приняла ее сторону и также осудила своего горячного брата. А скоро она вернется, и Лотириэль уже не будет одна в своем горе, и сможет забыть Конунга Мустангрима, помогая княгине в Итилиене. А возвращаться в Дол-Амрот, где рядом всегда будут братья, которые ничего не понимают, Лотириэль не хотела. Мрачный Амротос, который почти не отходил от сестры в эти дни, только сердил ее, напоминая невольно о том глупом неудавшемся побеге, который все испортил. Вот и теперь младший сын Имрахиля стоял на стене, все больше поглядывая на ее окна, чем на Пеленнорскую равнину. Он-то чего ждет? Хоть бы не молчал все время! Хотя и вопросы, если он их задает, у него глупые. Что значит «что случилось, сестренка?»? Мог бы и сам догадаться. Но лучше пусть не догадывается, нет! Пусть никто ни о чем не догадывается! Приедет Эовин и все будет хорошо. Она возьмет дочь Имрахиля с собой в Итилиен, и там они будут жить, как Следопыты брата Фарамира, пока Наместник не построит свой город. И оттуда не будет виден даже лес Друадан, не говоря уже о Рохане. Да, это будет лучше всего. Но облака вновь складывались в силуэт скачущего коня, и слезы против воли подступали к горлу, и хотелось тихо прошептать «за что?», и чтобы сильные мужские руки бережно взяли за плечи, вытерли слезы, и хрипловатый голос, который в тот злосчастный день королевской свадьбы произнес жестокие слова, теперь тихо сказал — «прости». Но только легкий ветер с ласковым шелестом залетал в окна, и пусто и тихо было в комнате, и солнечный свет бросал полоски на беломраморный пол.       А между тем Амротос все с большей тревогой думал о том, что случилось с его сестрой. Зоркий взгляд сына Имрахиля замечал в окне Цитадели бледное и печальное лицо княжны, и по сердцу словно ударяли холодным клинком. Что он сделал — этот заносчивый степной Конунг, что всегда веселый и сияющий цветок Бельфаласа начал чахнуть и увядать на глазах? Гондорец яростно стиснул рукоять своего меча, вновь обращая взор к синеющим вдали равнинам Рохана. Пусть он вернется! Пусть вернется и даст ответ принцу Дол-Амрота! Или принц сам приедет в Эдорас, требовать ответа. Солнечные лучи серебрили воды Андуина, и в этом блеске все чудилось юному воину сверкание боевой стали. Белое древо зеленело и фонтан журчал свою песню, а небо над Гондором было ясным, но сумрачно было на душе сына Имрахиля. Братья не хотели его слушать после неудавшегося побега Лотириэли, и Эрхирион тогда велел ему впредь не давать воли языку и сперва думать, прежде чем сделать что-то. Нет, они не поймут его тревоги. И, быть может, скажут, что он снова шутит, и сам так расстроил опять Лотириэль. Отец будет слишком занят теперь, с возвращением Государя, ведь многое нужно еще сделать в Гондоре и за его пределами, чтобы очистить землю от следов прошедшей войны. У самого доброго и понимающего Фарамира теперь и вовсе будет хватать хлопот — Итилиен поднимать будут долго, а долина Моргула — немалая причина для беспокойства. Да и к тому же Амротосу не хотелось стравливать двоюродного брата с шурином, коим был теперь для Фарамира Конунг Рохана. А это значит, что некому больше, кроме него, призвать Эомера к ответу. И, если потребуется, он сделает это, не задумываясь. Амротос вновь взглянул в окно сестры, но та отступила вглубь комнаты, заметив это, и глухая тоска поднялась в груди гондорца. От самой Лотириэли он не мог добиться и слова; на его осторожные вопросы она только отвечала сверкающим взглядом и убегала к себе, не говоря ничего. Может, и на него она все еще сердится после того побега? Может, именно из-за него Лотириэль поссорилась с Эомером, и теперь злится на них обоих? Но разве тогда они вместе не могу решить это и попросить у нее прощения? И снова мысли Амротоса сводились к тому, что он должен увидеть сына Эомунда. Виноват тот, или нет — это решится после. Но теперь Король Марки — единственный, кто может ответить на вопросы, не дающие покоя сыну Имрахиля.       День угасал над Эдорасом, но не звучали больше в тишине сумерек дивные голоса эльфов. Молча смотрела на Запад Королева Арвен, стоя у своего окна. И князь Имрахиль невольно обращал взор туда, где пламенел белым огнем Эарендил — любимая звезда всех эльфов, Гил-Эстель — Звезда Надежды. О! Сколько раз слышал князь легенду о бесстрашном Мореходе! Но сейчас отзывалась она в груди щемящей тоской и светлой неизбывной горечью. Через что проходит с начала Мира род Эльве Тингола, владыки Белерианда? Лютиэн оставила удел эльфов, а Сильмарилл, ныне горящий в небе, погубил Тингола и навеки увел в небо его родича. Каково это — вечно плыть в небе, взирая на беды двух народов, кровь которых течет в твоих жилах, видеть лишения своего рода, запоминая каждого из потомков, которых уносит смерть навсегда за грани Арды, и не иметь иной возможности поддержать, кроме как своим светом — светом того проклятого камня, с которого все начиналось; своим примером — горьким, но высоким, отдавая надежду даже тогда, когда сам лишен надежды вернуться к своему народу прежде, чем будет повержен Моргот? Высок и силен духом род Берена и Туора! Только его потомки могут уходить навсегда, оставляя своим родным право решать самим свою судьбу, и принимая гордо свою, какой бы тяжелой и горькой она ни была, и сколько бы боли ни приносила. Только сын Эарендила и правнук Лютиэн мог уйти, оставляя Вечернюю Звезду эльфов людям. И Арагорн вдруг поднялся в глазах Имрахиля, ибо он увидел теперь не просто наследника Изильдура, но потомка Берена; очень дальнего, но с кровью первых людей, эльфов и майар в жилах, в котором ныне возродилась спящая дотоле мощь и слава тех дней, когда люди гибли, сражаясь под знаменами принцев Эльдамара, и эльфы склонялись перед их доблестью и отвагой.       Темно-синий бархат неба расстилался над волнами ковыля, усыпанный мириадами серебряных точек, и ветер тихо шептался с этим бездонным куполом и засыпающей землей и несся вдаль — к Белым Горам. И вдалеке зажигались огни в селениях, и бескрайний покой царил над страной зеленых лугов и лошадей. А светлый лик луны заливал равнины серебристым светом, и фыркали, прядая ушами, кони, неспешно бродя в высоких травах и встряхивая длинными гривами.       Фарамир также смотрел на Звезду Надежды, стоя рука об руку с Эовин у дверей Золотого Чертога, но мысли его были иными. Уход эльфов потревожил и его душу, и многие легенды и предания поднялись в памяти, и он вспоминал Гэндальфа, который рассказывал юному сыну гондорского Наместника легенду о Гондолине; и звучали в ушах слова Элронда, сказанные им в Минас-Тирите. Но вот Эовин крепче сжала его руку и сказала: — Расскажи мне снова об Итилиене, друг мой! Гондорец заглянул в глаза юной княгине Итилиена и улыбнулся, а она опустила голову, пряча улыбку, и Фарамир обнял ее за плечи, мягко целуя в лоб. И при мысли о скором возвращении в Гондор сердце радостно забилось, и словно пахнуло в лицо лесным ароматом.  — Я люблю тебя, мой Белый Цветок Рохана! — прошептал князь, и девушка склонилась ему на плечо с легкой улыбкой. — Итилиен… Уже скоро мы туда отправимся.  — И остановимся в той самой пещере у Хеннет-Аннуна? — спросила Эовин, вдруг встрепенувшись.  — Думаю, мы разобьем лагерь у реки… — хмурясь, словно продумывая новую стратегию, начал Фарамир, но встретив потускневший взгляд девушки, вдруг рассмеялся чисто и радостно: — О, пусть будет пещера! Я ничуть не против, любовь моя! Ты хочешь каждый вечер любоваться Окном Заката, Эовин?  — Я его еще не разу не видела, — тихо проговорила девушка, отводя взгляд, и Фарамир мысленно отвесил себе затрещину, подхватывая жену на руки и заглядывая в зеленые глаза.  — Мы остановимся в пещере у Хеннет-Аннуна, Эовин, — тихо, но твердо произнес он. — Я тебе обещаю. И вечерами будем смотреть на сияющие нити водопада, а по утрам я буду выводить тебя на площадку над озером, и ты увидишь, как луна заходит над Гондором… А к рассвету умолкнут соловьи и проснется утренний ветер, и полетит меж ветвей, шелестя зеленой листвой — к Андуину; и солнце будет подниматься, заливая Восток бледным золотом и прогоняя ночные тени, сметая серебро звезд в Закат… Звон кузнечиков и сверчков наполнял воздух, и слышилось по временам фырканье лошадей или шаги часовых, — а после все затихало снова, и только кузнечики пронизывали ночную тишину своим верещанием.       А далеко от Эдораса, на подступах к Хельмовой Пади, ехал под темнеющим небом отряд путников, среди коих были и эльфы, и гномы, и люди, и хоббиты, и даже один волшебник, бормочущий что-то себе под нос и пускающий колечки дыма, которые поднимались высоко в небо — и ветер развеивал их над степью. Эльфы вновь напевали тихо песню на своем языке, а Мерри и Пиппин слушали ее с тоской в сердце, покачиваясь в седлах в такт шагам своих пони.  — А помнишь, как эльфы Гильдора прогнали Черного Всадника, Мерри? — тихо спросил Пин, глядя на поющего всадника в сером плаще, за которым подхватывали напев еще несколько. — Как сияющая процессия разогнала душный холодный мрак? Мне все казалось иногда, что это был сон; так внезапно они исчезли утром. Мерри нахмурился, словно вспоминая давно забытую сказку, а потом повел плечами.  — Я помню, Пиппин, — чуть хрипло ответил он. — Это по совету Гильдора Фродо согласился взять нас с собой. С того пенья эльфов в темном лесу и началась наша история в этой войне.  — И вот, эта история подходит к концу, — закончил Перегрин. — И скоро мы снова увидим Ривенделл и старика Бильбо, а там и Шир… Я прежде и подумать не мог, что мы когда-нибудь уйдем так далеко! Но мы ушли, и теперь мрак никогда не коснется Шира, да, дружище?  — Да, — вздохнул Мерри — Но сейчас я бы все отдал за сытный ужин и постель.  — Хорне уже близко, мой усталый друг! — со смехом ответил на это Леголас. — Там ты получишь свой ужин и постель. Потерпите еще немного, славные хоббиты! Вы прошли долгий и трудный путь в эту войну, так подождите еще немного!  — Ему легко говорить, — проворчал в спину эльфу Пиппин. — Он же наверняка тоже не знает ничего про второй завтрак. Даром, что царевич. Стены Хорне все приближались, вырисовываясь в темноте. А яркие звезды проглядывали сквозь набегающие редкие облака, и ветер изредка проносился по равнине, словно спокойное дыхание спящей земли.