Офицер

Меня везли домой, чтобы я мог собрать вещи. Вечером я должен был отправиться в долгую дорогу через всю страну в Польшу. Это было небезопасное место, находящееся практически на фронте. Конфликт между странами бывшего Советского Союза и Германией всё ещё был. На самом деле, сам я никогда не бывал в Польше и вообще в восточной части страны, но очевидцы рассказывали страшные вещи о частых взрывах, атаках, военных действиях на границе. К счастью, мой будущий тогда лагерь находился в глубине оккупированной Польши, в Кракове, поэтому ситуация должна была быть относительно спокойной. Я ехал в машине и думал о том, как мне поступить в будущем. Все мои будущие поступки теперь будут вести к определённым последствиям. После той ночи утром я словно ожил, я стал совершенно другим человеком. Словно я стал сам собой, начал новую жизнь. В каком-то смысле Гроссер был прав насчёт меня и моих искусственных чувств по отношению ко всем этим пленным после смерти моей матери. Стоит признаться перед собой, что я находился в глубоком отчаянии все эти долгие годы, убивая немыслимое количество пленных собственноручно. Будучи ещё молодым, я вызывался добровольцем, чтобы следить за поведением заключённых в подвалах смерти. Все эти люди были когда-то для меня настоящим пустым местом, о которое я с удовольствием вытирал ноги в переносном и даже в прямом смысле. Что будет дальше – на тот момент для меня было большой загадкой, ведь я принял перед собой весьма рискованное решение, стоя перед управлением, глядя на развивающий нацистский флаг. Не знаю, бросил ли я уже тогда вызов всему режиму страны, либо это была мимолётная глупость, всплывшая у меня в голове от событий той ночи. Тем не менее, поездка в Краков изменила многое в жизни многих людей страны. Я приехал домой. Дети уже вернулись из Берлина. Очень вовремя, так как семье тоже необходимо было собирать вещи в дальнюю дорогу. Мы должны были вернуться в Берлин, где сесть на самолёт авиакомпании Air Berlin в аэропорту «Берлин-Тегель». Мою семью уже известили о том, куда я должен был ехать. Однако меня не было всю ночь, поэтому Эмма не могла не поднять тему Рота. - Что случилось ночью? Что с ним? – почти шёпотом спросила Эмма у меня, когда я прошёл в гостиную. Я встал лицом в окно, сложив руки на поясе. - Ты сделал, что, о чём тебя попросили, да? – в её голос слышалось некоторое недовольство. Я продолжал смотреть в окно, яркий свет бил мне прямо в глаза. Я резко повернулся к Эмме. - Да! Я сделал это. Может быть просто закроем эту тему? Что ты хочешь от меня? И что значит «попросили»? Это был самый чёткий приказ, отданный лично Клаусом. Хочешь, чтобы в один миг я оказался в том же положении, что и Адриан за обсуждение, а уж тем более неисполнение приказов?! Я просто… - в тот момент я уже не знал, что ответить. Я водил глазами в разные стороны, я был возмущён и просто зол. Эта тема выводила меня из себя, а мои некоторые накопленные эмоции в тот день вырвались на Эмму. Она села на кресло со слезами. Вдруг я почувствовал свою вину перед ней. Не стоило мне повышать голос. Эмма закрыла лицо ладонями. В тот момент я удивился, что нас не услышали дети, но к это ведь к лучшему. Я подсел к Эмме, чтобы немного приобнять её и подбодрить. - Сегодня Фридрих заходил. Он сказал, что его переходят на восточный фронт, заходил попрощаться, пока был в Берлине, но тебя дома не оказалось, - сообщила мне Эмма через несколько секунд после того, как я подсел к ней. – Кажется, он тоже едет в Польшу. Я очень обрадовался этой новости. К сожалению, скорее всего, у нас с фон Хоффманом будет не так много времени на встречи, подумал я тогда, но, тем не менее, есть большая вероятность того, что мы могли бы с ним увидеться. В Берлине мы с ним любили в свободные от службы дни посещать один бар, который находился в центре города. Я не большой любитель пива, но вот Фдридрих очень любил выпить. Я лишь составлял ему приятную компанию. Поэтому я надеялся, что, возможно, очень редко, но будет появляться такой день, в который он мог бы приехать ко мне в лагерь. К нему мне было бы не попасть, так как он находился в особо опасной зоне. Я встал, чтобы проведать детей, вышел в коридор, но вдруг Эмма сообщила: - К нам сегодня приехал один офицер, он сказал нам про твой отъезд в Польшу, но также он сообщил, что в этот раз ты отправишься курировать без своей семьи, - сказала Эмма. Я остановился и медленно развернулся к ней лицом. Вдруг вся моя радость от новости о Фридрихе вновь заполонила ненависть, злоба и недоумение. Я прекрасно понял с первого раза, что она мне сообщила, и смысла переспрашивать не было. - Это был личный приказ Ларса Гроссера. Нас с детьми сегодня ещё до твоего отъезда должны будут забрать в Берлин, где мы будем жить во время твоего пребывания в Польше. По словам Гроссера, это такая мера предосторожности, так как тебя отправляют в страну, где присутствует конфликт, ну а мы семья офицера, штандартенфюрера, поэтому у нас должны быть вроде как особые условия, - сказала мне Эмма, при этом глядя в пол. Гроссер. Снова он. Что он задумал на этот раз. Я несколько раз провёл ладонью по губам, положил руки на пояс и посмотрел в другую сторону. Не мог поверить в то, что слышал. На самом деле, не существовало никакого особого указа и тем более приказа, по которому семья куратора лагерей могла быть отослана в столицу или другой город, даже если куратор ехал в такое место, как оккупированная Польша. Конечно, кроме случаев, если солдат отправляется на войну. А что же Ханна? Рот был штурбаннфюрером, комендантом лагеря, но он отправил её в Плашув. Гроссер что-то задумал. А если он начал подозревать меня в том, что я могу изменить стране и своим решением захотел сдерживать меня? Ответ на вопрос я должен был получить только лично у адъютанта и только в приватной беседе. Я быстро вышел на улицу и сообщил, чтобы меня отвезли в управление. Если Гроссер ещё там, мне повезёт застать его в офисе, чтобы поговорить лично. Эмма не захотела, чтобы я уезжал. - Стой! Неужели ты отправишься к нему, чтобы оспаривать его решения и приказы? Не ты ли совсем недавно говорил, что можешь оказаться на месте Рота за такое? – спросила меня Эмма уже на улице, пытаясь остановить. Я повернулся к ней. - После того поступка Рота, когда он ударил Гроссера, я стал уважать коменданта ещё больше, Эмма. Знаешь почему? Потому что он точно так же, как и я, верен своей семье, своим родным и близким, он был стоять за них стеной, не давай в обиду. Я поступаю точно также, потому что люблю всех вас, - ответил я. – Гроссер не станет меня арестовывать, - уверил я её, выдержав перед этим небольшую паузу. Машина только-только подъехала. Я отправился в управление. Пока мы ехали, я думал только об адъютанте. Со стороны это может показаться обычным делом, ничего особенного в том, что семью могут отправить в Берлин. С одной стороны, слова Гроссера несли в себе смысл, ведь в Польше была напряжённая ситуация. И если бы что-то случилось с моей семьёй, я сам винил бы себя в том, что не попросил у руководства разрешения оставить их Берлине. С другой стороны, зная Гроссера, зная ситуацию с Ханной, я мог подозревать, что задумал ещё что-нибудь. Вдруг я вспомнил Марка Юнге, предыдущего адъютанта фюрера, после которого пост занял ничем не приметный на тот момент руководитель секретариата фюрера Ларс Гроссер. После того, как он вступил в должность, Гроссер назначил Томаса Баума на должность руководителя секретариата. Я знал, что Гроссер был как-то замешан в ситуации с Юнге, но не мог этого доказать. О моих подозрениях знал тогда лишь Рот и фон Хоффман, которые естественно не стали меня «закладывать». Поэтому, в связи с этими событиями, я был чётко уверен во второй версии, по которой Гроссер решил начать охоту и за мной. Совсем недавно он сам мне заявил то, о чём я не догадывался – о моих искусственных чувствах по отношению ко всем заключённым. Он назначил меня лично проводить казнь Рота, и он прекрасно понимал, что после этого во мне обязательно что-то переменится. Он сделал это, чтобы вывести меня на чистую воду, не поднимая особой пыли и делая всё по протоколу. И теперь я оказался в неловком положении: я дал себе лично обещание в том, что от моей руки или от чьей-либо ещё больше не должен погибнуть ни один заключённый, но если Гроссер что-то заподозрил, значит, мне придётся делать это ещё и ещё, вопреки своему обещанию, которое я не мог просто так нарушить. Для меня это было превыше всего. И этим, похоже, Гроссер решил меня сломать. Либо я перестану служить Рейху и фюреру, не исполняя свой долг, а, значит, в итоге пострадает и моя семья, на чём адъютант меня поймает и сделает всё без шума, либо я превращусь в бесчувственную машину для убийств, каким он сам и является. Впрочем, я задумался, а к тому времени уже подъехал к управлению. Я хотел зайти, достал свою электронную карточку, приложил к сканирующему датчику, но вместо зелёной светодиодной лампочки загорелась красная. Я не стал пробовать заново, так как понял, что меня уже удалили из списка руководителей и работников лагеря, заблокировав на этом объекте мою карточку. Больше я здесь не имел никаких полномочий и не мог попасть даже в холл. Таковы были порядки. Вдруг я увидел рядом со зданием стоящего в палисаднике уже бывшего секретаря Рота Андреаса Боэра. Хороший, разумный человек, каких было немного в стране, и мне повезло работать с ним. Я подошёл к нему, чтобы узнать, здесь ли ещё Гроссер. - Герр полковник! – поприветствовал он меня, и остальные, кто стоял с ним рядом. Их я не знал. Поприветствовав всех, я спросил: - Здесь ли ещё Ларс Гроссер? Сегодня я уезжаю в Польшу курировать другой лагерь, хотел зайти попрощаться, но карточка уже заблокирована. - Он уже уехал в Берлин, герр полковник. Около получаса назад, примерно. Я видел его перед тем отъездом, он сказал передать вам вот это, - ответил Андреас. Это был конверт. - Спасибо, Андреас. Удачной вам здесь службы, - попрощался я с ними. В руках я держал конверт от Гроссера. Я сел на ту же лавку, на которой сидел прошлой ночью. Посмотрел по сторонам и решил открыть. Засунув два пальца в конверт, я нащупал небольшую вещь. Я достал её и увидел, что это была петлица штурмбаннфюреров СС: чёрный параллелограмм с серебристой окантовкой внутри и четырьмя звёздочками по углам петлицы. Вне всяких сомнений, это было своего рода напоминанием мне и предупреждением. Но для меня это было лишь напоминанием о хорошем человеке, поэтому я решил сохранить петлицу у себя. Значит, Гроссер решил так, как я и предполагал. К сожалению, у меня нет даже возможности врезать ему справа, как это сделал Рот. Остаётся лишь принять, что есть, но от обещания, данного самому себе, я не собираюсь отрекаться. И с семьёй моей ничего не случится. Не позволю это сделать ни Гроссеру, ни фюреру, ни кому бы то ни было ещё. Я продолжал сидеть на скамейке, решив закурить. Пачка на тот момент уже кончалась, помнится. Я не собирался ни конфликтовать, ни враждовать с кем-либо. Я лишь жил обычной жизнью, казалось, спокойной и размеренной, с семьёй и друзьями. Ни во что не впутывался, никуда не лез, нёс службу и служил стране и фюреру. Не я начал это, но если кто-то думает, что может попытаться сломить меня, он глубоко заблуждается. Мне ещё многое предстояло обдумать, и времени было предостаточно, поэтому я, не докурив сигарету, бросил её и придавил ботинком. Поехал обратно домой. Эмма и дети уже собрались и их должны были отвезти в Берлин в наше поместье. Я попрощался со своими детьми. Две прекрасные дочки: Сара и Шарлотта, которым было по 15 лет. - Мы ещё увидимся, правда, папа? – спросила грустным голосом от расставания Сара. - Конечно, всё будет хорошо. Поживёте некоторое время в Берлине с мамой, потом и я приеду. О вас там позаботятся, - ответил я, и поцеловал обеих дочерей в лоб. Они сели в машину, а Эмма всё ещё стояла на улице рядом со мной. Мы просто смотрели друга на друга, словно это была наша последняя встреча, последние секунды вместе, как будто перед смертью. Кто знал, возможно, тогда была действительно наша последняя встреча. Мы смотрели друг другу в глаза. - Всё будет хорошо, - попытался успокоить шёпотом Эмму я. - Да, - ответила она. Мы стояли вплотную, прижавшись друг к другу, а затем просто поцеловали друг друга на прощанье. Я отпустил Эмму и она села в машину к детям. За ней закрыли дверь. В окно заднего сиденья она продолжала смотреть на меня, а дети смотрели на меня в заднее стекло. Я улыбнулся им и поднял руку вверх на прощанье. Я был сам готов пустить слезу, и, кажется, пустил. Вот-вот и я должен был отбывать в Берлин в аэропорт, который доставит меня в Краков. Мы приземлились через 6 часов полёта в аэропорту Кракова. Город в оккупированной Польше был переполнен военнослужащими. Здесь начинался восточный фронт, который выходил на Белоруссию и на Украину. Тут же располагался штаб, в котором должен был находиться и Фридрих фон Хоффман. Об этом я узнал уже в самолёте, когда мне предоставили список военачальников, базирующихся в штабе Кракова. Я сам не просил список, но так полагалось по правилам военного положения региона. Что ж, пребывание Фридриха там было весьма удачным для меня. На улице уже было довольно темно, но не слишком. Я вышел из самолёта и меня тут же должны были доставить в управление лагерем. В целях безопасности из-за конфликта, здесь не было положено кураторам иметь свои частные дома, даже под строжайшей секретностью и охраной. Поэтому в управлении был специальный отдел, в котором было что-то вроде жилого помещения для кураторов. Мы ехали по тёмной улице, только яркие фонари и прожектора освещали нам дорогу. Мы въехали на границу лагеря, и я увидел табличку с его названием «KZ Płaszów». Со времён Второй Мировой лагерь успел перестроиться и измениться, по сравнению с фотографиями, что я видел, когда он был только основан здесь в 1942 году. На воротах лагеря была надпись «Труд делает свободным» (Arbeit macht frei). Здания и все бараки были изменены, изменена планировка и размер лагеря. Он был не самый большой по своему количеству пленных, по сравнению с нынешними другими лагерями страны. Всего здесь сейчас находилось примерно 200-250 человек. Комендантом лагеря был гауптштурмфюрер СС Штефан Хайнрих. Мужчина 35 лет, среднего роста, среднего телосложения, имевший короткую стрижку и носивший очки. В лагерь мы прибыли примерно к 10 вечера по местному времени. Здание управления здесь было небольшое. Всего два этажа. Оно было выполнено из такого же мрамора, как и здание управления в «Берлине». Перед входом нас встретил Хайнрих и несколько других младших офицеров и служащих лагеря. Всего здесь было около 30 служащих. - Герр полковник, добро пожаловать в Плашув. Желаете осмотреть здание сейчас или завтра утром? – торопливо спрашивал Хайнрих. Казалось, в его голосе чувствовалась некая нервозность. - Успокойтесь, герр комендант. Я могу осмотреть всё сейчас. Мои вещи доставят ко мне в комнату. Я могу даже не переодеваться. Чтобы не тратить время даром, предлагаю начать обход, чтобы сразу войти в курс дела, - строго ответил я ему. Мы начали движение в холл здания, как тут мой взгляд упал на девушку. Я пытался приглядеться к её лицу в темноте. Кажется, это была Ханна, которая теперь работала здесь главным врачом. Я не стал пока что обращаться к ней, а проследовал за комендантом на плановый осмотр. Ничего особенного здание из себя не представляло – ни внутри, ни по составу служащих. Просто это была уменьшенная копия управления в «Берлине», поэтому на самом деле войти в курс дела мне не составило труда. - А вот наш медицинский отдел, руководит которым теперь Ханна Рот. Насколько мне известно, супруга коменданта концентрационного лагеря «Берлин» Адриана Рота, - сообщил Хайнрих. - Здравствуйте, герр полковник, - поздоровалась Ханна. Я кивнул ей в ответ. Повернувшись к Хайнриху, я сказал: - Хочу осмотреть состав заключённых и пленных в лагере немедленно. Вы можете это устроить, герр комендант? – спросил я. - Да, как вам будет угодно, герр полковник. Прошу, пройдёмте со мной в лагерь, - ответил он. В лагере тут же раздался пронзительный звук сирены, который оповещал о том, чтобы заключённые немедленно построились в центре лагеря на небольшой площади. Всего 200 человек, поэтому осмотр был не столь долгим. Я стоял в центре площади, а заключённых гнали прикладами винтовок и очень громко кричали, чтобы они быстрее построились. Был слышен лай немецких овчарок, которые также гнали пленных на внеплановое построение. Сквозь эхо была слышна и другая немецкая несвязная речь, однако по словам я мог понять, что она была не слишком цензурная. Лагерь был построен. Исхудалые пленные с ужасным внешним видом, старики еле-еле стояли на ногах. По внешнему виду казалось, будто они вот-вот упадут на землю от бессилия. Грязный неухоженный вид людей, а мы тем временем в своих виллах и домах с улыбками и радостью едим лазанью и пьём вино. Коротко и ясно. Я шёл медленными шагами, осматривая каждого заключённого. - Они все из Белоруссии и Украины, надо полагать? – спросил я коменданта. - Да, герр полковник, многие из них оттуда. Есть ещё из Эстонии, Скандинавского полуострова. Провинившихся мы по протоколу отсылаем в специализированные подвалы нашего лагеря, - сообщил он мне. Вдруг пошёл очень сильный ливень. Я кивнул в ответ Хайнриху: - Ну что ж, хорошо, хорошо… Я дошёл до последнего заключённого, и тут Хайнрих спросил: - Будут ещё какие-либо распоряжения, герр полковник? Я посмотрел на них ещё раз со строгим и сосредоточенным видом, что из меня вырвалось: - Да, уберите их с дождя, - сам того не ожидая, сказал я. Хайнрих, тем не менее, приказ исполнил и отправил всех обратно. Я уже было направлялся обратно в управление, как тут мой взгляд упал на одного заключённого. В темноте при ярких прожекторах было трудно как следует разглядеть лицо, но вдруг, из-за речи одного надсмотрщика, он повернулся лицом в мою сторону. Теперь я не сомневался, что не просто так сосредоточился на нём. В этом пленном я узнал Марка Юнге, бывшего адъютанта фюрера, место которого теперь занимает Ларс Гроссер.