Глубокие воды

Лето, 2012 Прошло уже две недели с той сумасшедшей, на которую пришелся день рождения Камиджо и одновременно — объявление о приостановке деятельности, а Хизаки все не мог заставить себя поговорить с Юджи с глазу на глаз. К тому же то ли специально, то ли случайно выходило так, что они не пересекались в студии, Камиджо ему не звонил и сам все время пропадал где-то, во всяком случае, Хизаки не мог ему дозвониться. Один раз он даже сам пришел к нему — без звонка и предупреждения — постоял под дверью, слушая раскатистый дверной звонок в пустой квартире, и ушел ни с чем. При этом он знал, что Камиджо не злится, потому что он и не думал выговаривать ему что-то — он просто словно провел черту, за которой оставил группу и самого Хизаки, а сам устремился куда-то, никого не взяв с собой. Хизаки не мог даже злиться, вне себя от тревоги. Здравый смысл подсказывал, что Камиджо слишком рационален для того чтобы подвести кого-то, слишком честолюбив, и ни за что не поставит общие дела под удар. С другой, когда его захватывали эмоции, он совершал на редкость странные поступки, которые потом никак не объяснял. Но, по крайней мере, он выходил на связь с представителями лейбла и стаффом, и Хизаки через третьих лиц узнал и дату начала записи альбома, и что финальный и последний их концерт в декабре был подтвержден. Дожидаясь Юки в баре, Хизаки нарочно не трогал свое пиво, банально боясь напиться еще до того как в принципе сможет обсудить с кем-то ситуацию. Дернуть Теру он почему-то не рискнул, Масаши лежал в дневном стационаре, а Юки сразу ответил на звонок и обещал в течение часа быть. Хотя голос у него был тоже какой-то не радостный. — Привет. На спинке свободного стула сначала повис рюкзак, а потом уселся напротив Хизаки и сам Юки. Вид у него был неважный. Подтянув к себе высокий бокал с пивом, который был предусмотрительно заказан для него, драммер жадно сделал пару глотков. — Знал бы, что ты расстарался, примчался б быстрее, — расслабившись и вытянув ноги, Юки даже слегка улыбнулся. — Так о чем ты хотел поговорить? Если о нашем дорогом и ненаглядном — сразу нет. Хизаки слегка опешил, как-то не ожидая такого поворота в самом начале разговора. — Прости, но речь пойдет именно о нем, — он подался всем телом ближе, словно не хотел повышать голос, а было здесь довольно шумно. — Он объявил свое решение так внезапно, мы толком даже ничего не обсудили. Не только все вместе, но даже мы с ним. Тебе не кажется, что он был слегка не в себе? Юки хмыкнул, пожав плечами. — Мне всю дорогу кажется, что Камиджо у нас слегка не в себе. Как по мне, так ничего необычного как раз не случилось. Он все в последнее время делает с таким видом, будто его слово — решающее. — Но это ведь действительно так. — Бесит это. Он же никого не слушает, кроме себя. И своих дурацких идей. Юки был раздражен как-то больше обычного, бросалось в глаза, что он вообще какой-то нервный и издерганный. Хизаки молча отпил пару глотков. Он знал, что Камиджо и Юки всегда было тяжело общаться, но с начала года они оба как с цепи сорвались. — Знаешь, если бы он не решил не продлевать контракт, я бы наверное вообще сам ушел, — выдал вдруг Юки до того неожиданно, что Хизаки в первый момент аж поперхнулся, не зная, что ответить. — Ты просто злишься на него… — Я просто злюсь, что для тебя, да и для всех, на нем свет клином сошелся! — Юки разве что по столу кулаком не стукнул. На них уже даже начали оборачиваться. — Пойми ты, Хи, группа — это в первую очередь равноправие, где у каждого есть право голоса, где нет плохих и хороших идей. Когда мы только начали, так оно и было. И было так до смерти Ю, — лицо Юки на миг закаменело, он запнулся, но продолжил. — А потом чем дальше, тем больше, Камиджо переставал считаться с нами, слушать нас. Думаешь, почему он вдруг резко меня возненавидел? Из-за каких-то дурацких ситуаций, или пару раз пропущенных репетиций? Да черта с два. Он просто не выносит, когда кто-то не соглашается с его мнением. Неужели никто не понимает, что наш прекрасный лидер перегибает палку, которую вот-вот сломает, если уже не сломал, почему только я один уверен, что мнений должно быть больше, чем одно? Он и с контрактом решил все так быстро и просто, потому что это его личный стафф занимался подготовкой документов и переговорами. А мы все? Мы все узнаем задним числом, когда все уже решено. — Ты утрируешь, — ошарашенный такой тирадой, Хизаки даже не заметил, как допил свое пиво. Но заказывать второе не спешил. — Камиджо действительно принимает часть решений самостоятельно. Но ведь мы всегда собираемся и обсуждаем… — Часть ли? Ну да, собираемся показательно, чтобы выслушать стандартное: «Мы делаем так, все согласны? Отлично, значит, все», — Юки очень похоже изобразил Камиджо, и это было бы смешно, если б только в этой пародии не было столько желчной злости. — Я всегда считал, что ты его уважаешь. — Я? Так я и уважаю. Именно потому что я его, черт возьми, уважаю, я до сих пор не набил ему морду. А так хотелось порой, просто не представляешь себе, особенно когда он совсем уж зарывался, и особенно когда понял, что все мы превратились не в группу, а в проект сессионных музыкантов Камиджо. В соседнем зале начался какой-то кавер-концерт, почти все, кто сидел в баре, хлынули туда, и Хизаки наконец-то почувствовал себя спокойнее. Если бы только он знал, что Юки будет так настроен, он выбрал бы встречу у кого-нибудь дома. Хотя в публичных местах всегда выше гарантия, что все будут держать себя в руках. — Ты зол на него из-за того, что он не стал продлевать контракт. — И поэтому тоже. Мог бы хотя бы поговорить с нами. Мог бы…. Я не знаю, ну мы же все видели, что ему тяжело. Что он не знает, куда двигаться дальше. Сели бы и обсудили. Но нет, когда это Камиджо слушал чужое мнение или хотя бы допускал мысль, что придумать концепт может кто-то кроме него, и еще, может, тебя. А как по мне, так вообще чушь это все собачья, большинство групп прекрасно работают и без этого. Юки несколько успокоился, поставив локти на стол, и крутил перед собой пачку сигарет. Курить тут было нельзя, и он отчаянно боролся с собой, чтобы не выйти на улицу. — Ты же вроде бросил? — от Хизаки это тоже не укрылось. — Бросишь тут с вами… — фыркнул Юки. Пару минут они сидели в тишине, каждый собирался с мыслями. Хизаки уже не был уверен, что стоит говорить с Юки о том, зачем он вообще сюда его позвал. Обида и злость драммера на Камиджо оказались куда сильнее и серьезнее, чем он думал, и это было даже как-то пугающе. Правду говорят, что самые страшные люди — те, которые годами терпят и молчат, а потом взрываются. Хотя Юки как раз не очень-то молчал, но его возражения даже сам Хизаки никогда не воспринимал как серьезные. И сейчас чувствовал угрызения совести за это. — Да не вини ты себя-то, Хи, — Юки это, конечно, заметил и слегка похлопал его по плечу. — Справимся. В конце концов, мы же не в отцовском гараже играли, я лично никуда уходить не намерен. Йоко, правда, на седьмом небе, думает, теперь у меня будет больше времени, даже не знаю, как ей сказать-то, что завязывать не собираюсь и что на свете еще полно групп. Юки тихо рассмеялся, и глаза его потеплели, как и всякий раз, когда он говорил о жене. Хизаки ему даже немного завидовал. Как прекрасно, должно быть, возвращаться домой, где тебя точно ждет кто-то, кого любишь. И кто тебя любит. — Я уже две недели не могу нормально связаться с Юджи, — сказал он вдруг, хотя уже передумал поднимать эту тему. Юки вскинул брови: — То есть как? Я его сегодня только видел. Утром писал ударные, как раз когда он пришел. И когда уходил, он еще в студии сидел, с Ясухару. — Не могу ему дозвониться, — сухо пробормотал Хизаки, глядя в сторону. — Похоже, он этого не хочет. По лицу Юки было видно, что он старательно сдерживался, чтобы не выдать какую-нибудь колкость. Хизаки знал, что тот всегда деликатно игнорировал факт его личных отношений с Камиджо, и даже не в силу каких-то моральных аспектов, а потому что считал лидера эгоистичной сволочью, с которым встречаться себе дороже. — Сходи к нему сам, — посоветовал он, наконец, ибо ничего лучше придумать не смог. — Ходил. Пообщался с его дверью и ушел. — Значит, дай ему время. Может, приводит что-то в порядок в своей заносчивой голове. — Думаешь, что-то еще можно переиграть? Хизаки ужасно хотелось, чтобы Юки сейчас фыркнул, скорчил свою любимую гримасу и сказал что-то вроде «Ну конечно, можно! Камиджо побесится и первым побежит возобновлять контракт, будто ты его не знаешь!» Но он молчал, и чем дольше тянулось это молчание, тем тяжелее Хизаки становилось на душе, будто кто-то давил ботинком на грудную клетку. — Честно говоря, не уверен, — Юки все-таки нашел ответ, пусть и не такой, какой Хизаки ждал. — Мне кажется, мы все прошли некую точку невозврата. И повернуть назад, по крайней мере, сейчас, не сможем точно. Может, это и правильно. — Тогда что тебя так злит? — Меня не просто злит, меня бесит, что лично я вот никакого окончательного решения не принимал. — Ты согласился с ним, формально. Когда сказал, что у тебя тоже нет идей, что дальше. — Да боже ты мой, Хизаки, у меня голова трещала в тот день, я был готов сказать что угодно, лишь бы поехать домой. Мы только вечером вернулись из Саппоро, а уже наутро Юджи собрал нас и накинулся как коршун, требуя выдать ему чуть ли не пошаговые планы, куда мы развиваемся дальше! Пусть спасибо скажет, что я ему сходу не указал тогда адрес в одно пешее турне! Хизаки подавил в себе вспыхнувшее желание вступиться за Камиджо и наехать на Юки. Он так привык всегда брать сторону Юджи, но сейчас разум подсказывал, что барабанщик прав. — Потому я и говорил, что он явно не в себе, — тихо произнес он, мучая в руках салфетку. — Я хочу попросить тебя кое о чем. — Все, что угодно, но в ногах у него валяться я не буду. — И не надо. Просто попробуй не винить его во всем, когда начнется прощальный тур. Юки так странно выразительно посмотрел на него, что Хизаки даже смутился и опустил взгляд, заодно оставив в покое салфетку и пустой бокал. Чем дольше на него смотрели, тем больше ему казалось, что он — тряпка, не способный ни на какое волевое решение только потому, что слишком сильно тревожился из-за того, кого все еще любил. — Я буду верить, что когда-нибудь он все же оценит тебя по достоинству, — наконец отозвался Юки, хоть это и не было прямым ответом на просьбу. Хизаки выдавил мучительную горькую улыбку. — Он ценит. По крайней мере, я стараюсь в это верить. Телефон в его сумке надрывался входящим звонком, но увидел его Хизаки только когда распрощался с Юки и засобирался домой. Время было уже позднее, он прикинул, что не доедет сегодня до дома, если сейчас поедет к Камиджо, но, может, тот звонил вовсе не для того чтобы позвать его к себе. — Извини, что исчез, — голос в трубке был таким родным, что Хизаки даже прикрыл на миг глаза, сжимая край стола. Как мало нужно, действительно мало, чтобы от сердца отлегло. Всего-то отобрать привычное, населить голову мыслями одна страшнее другой, а потом вернуть все как было. — Хи? Ты слушаешь? — нетерпеливо позвал Камиджо. — Да. Да, я здесь. — Я сейчас еду к тебе. Давай поговорим? Это было не похоже на Камиджо, обычно он просто говорил где и когда, называл время, и этого было достаточно. Никаких просьб, никаких вопросов, ничего лишнего. И от этой его непрошибаемой уверенности в себе и Хизаки тоже был в себе уверен. Но стоило Юджи в чем-то засомневаться, оказаться на развилке, как зашаталось все, и в первую очередь — Хизаки вместе с ним. Может быть, Юки все-таки не прав и просто не понимает, что Камиджо лидер не на бумаге и не по факту, Камиджо — это душа их группы. А когда душа в смятении, все остальное, включая чужие мнения, перестает быть важным. — Буду через сорок минут. У тебя же есть ключ, — Хизаки не хотелось отключаться, было почему-то страшно, что если он сбросит вызов — все окажется вымыслом, Камиджо снова исчезнет и перестанет отвечать на звонки, появляясь тенью там, откуда едва уходит гитарист. — Хи? — Что? — Я тебя обязательно дождусь, ты только не нервничай так, хорошо? Просто поговорим. — Конечно, я уже еду. Сейчас только вызову машину, — он хотел уже попрощаться, но слова сорвались сами. — Я звонил тебе, не мог найти. Долго. — Я знаю. Почему-то он был уверен, что Камиджо чуть улыбнулся в трубку. Уже на подходе к дому Хизаки почувствовал, что шагает слишком быстро, неосознанно набирая скорость — еще немного, и побежит. «Он сказал, что будет ждать», — рассердился сам на себя Хизаки, а если Камиджо сказал, значит, сделает. Только какой-то необъяснимый страх все равно продолжал гнать его вперед. Он так и представил себе, как сейчас выразительно посмотрел бы на него Юки. Разговор, всколыхнувший в душе самые разные чувства, никак не шел из головы, и пускай Хизаки пытался сосредоточиться на том, что ждет его дома, на периферии все вертелись едкие замечания Юки. И невольно он продолжал эту дискуссию, оправдывая Камиджо и споря. Как обычно запоздало в голову пришло множество умных мыслей и здравых возражений на радикальные замечания драммера. «Посмотри на себя. Несешься вприпрыжку только потому, что позвали. Сам-то он не сильно торопился, когда тебе было нужно», — внутренний голос неожиданно приобрел интонации голоса Юки. Хизаки поморщился и провел ладонью по лицу. Черт знает что. Уже возле подъезда ему предстояла ежедневная задачка отыскать ключи. Почему-то, всегда аккуратный, Хизаки не мог себя приучить класть их в одно и то же место, что в итоге приводило к ежевечернему топтанию на пороге и копанию во всех поочередно карманах куртки и сумки. Возможно, в чем-то Юки — даже воображаемый в мыслях Хизаки — был прав. Пока лифт отсчитывал этажи, в его голову пришла не слишком приятная ассоциация. Камиджо был словно режиссером в театре кукол, который днем и ночью, не зная сна и отдыха, дергает за ниточки. А сам он, Хизаки, его главная и в настоящий момент любимая марионетка. Взять хотя бы эту ситуацию: предстоял тяжелый разговор с вокалистом группы и лидером, с любимым человеком, наконец, и в иной ситуации Хизаки испытывал бы беспокойство, долго обдумывал, что именно сказать, на чем акцентировать внимание и как аргументировать свою точку зрения. Но вымотавшее нервы многодневное молчание Камиджо привело к тому, что он лишь глупо радовался возможности просто снова его увидеть. Что это, если не манипуляция? Ответ на вопрос был однозначным, но Хизаки считал, что есть одно смягчающее обстоятельство. Он верил, что Камиджо делал это не специально. Юки в его голове хохотал до слез над этим оправданием. В квартире была абсолютная тишина, но на кухне горел свет, и Хизаки почувствовал, как в груди у него разливается тепло. Он постарался не спешить, вести себя как обычно, разулся и опустил сумку прямо на пол, а потом неторопливо прошел по коридору. Конечно, Камиджо слышал, как хлопнула дверь, и его шаги тоже, но головы не поднял. Он что-то читал, сидя за кухонным столом на раскладном металлическом стуле: в доме Хизаки причудливо перемешивались самые разные предметы интерьера, в кухне, например, царила полная аскетичность, и прежде Камиджо неоднократно ворчал на эти проклятые стулья, какие они неудобные. Что его заставило устроиться здесь, а не пойти в комнату, где хотя бы был диван, Хизаки не знал. Ему казалось, что Камиджо вообще не нравится его квартира. Гитарист придерживался принципа минимума вещей, хотя порой не мог удержаться от покупки чего-то совершенно не вписывающегося в скромный быт его жилища. Большинство таких вещей сконцентрировалось почему-то в спальне, в остальной же квартире было просторно и функционально, без всего того, что так любил Камиджо. Он-то, вероятно, вообще предпочел бы поселиться в настоящем замке со старинными гобеленами, золочеными люстрами и прочей бесполезной ерундой, которая полагается замкам. Хизаки улыбнулся этим мыслям, и именно в этот момент Камиджо поднял голову. У него был усталый взгляд и круги под глазами, но он слабо и так тепло улыбнулся в ответ, что Хизаки на короткое мгновение забыл обо всех тревогах этого дня. Только теперь он обратил внимание на то, что именно читал Камиджо. Рекламный буклет о распродаже мебели, который уже месяц валялся на столе Хизаки, и тот постоянно забывал его выбросить. — Интересно? — невольно улыбнувшись шире, спросил он. — Безумно, — серьезно кивнул Камиджо и, аккуратно сложив буклет, отложил его в сторону. — У тебя в доме так много интересных книг, за которыми можно скоротать время, но я не удержался и выбрал историю о трех креслах по цене двух. Нелюбовь Хизаки к литературе была извечной темой для беззлобных подколов Камиджо. Едва ли не со дня знакомства он посмеивался над тем, что последнюю книгу Хизаки держал в руках еще в школе, и то это было пособие для начинающих гитаристов. Разумеется, ни единой книги в доме Хизаки не имелось. Происходящее казалось таким привычным и правильным, таким родным и знакомым, что Хизаки вдруг почувствовал непоколебимую уверенность: все будет хорошо, они справятся. Потому что нельзя сидеть вот так, тихо разговаривая и улыбаясь, когда вся жизнь летит к чертям. Неприятности последнего времени, сгущающиеся над ними тучи, собственные страхи и опасения, злые слова Юки — все осталось за порогом дома. — Жаль, не успел тебя сфотографировать, — Хизаки опустился на соседний стул и сложил руки перед собой. — Для потомков. Сам принц, сидя на дрянной табуретке, читает рекламную газету о дешевой мебели. Стопроцентное выпадение из образа. — Ты забыл о паршивом растворимом кофе, — его гость кивнул на свою чашку, которую Хизаки до этого не заметил. — Никак не могу понять, что такого тебе сделал натуральный и за что ты его так старательно избегаешь. — В следующий раз предупреди о своем визите заранее, и я приглашу натуральный кофе тоже. Уголки губ Камиджо слабо дрогнули, а в глазах блеснули веселые искорки, не заметные кому-то другому, но такие знакомые Хизаки, который прежде даже не задумывался, до каких мельчайших особенностей и черточек знает этого человека. «Как же я скучал», — чуть было не сказал он вслух. Наверное, это было очень глупо, ведь Камиджо пропадал не так уж долго. Но, черт возьми, Хизаки действительно безумно соскучился. Хотелось послать всех и вся подальше, насладиться этим вечером, а к делам вернуться завтра. Должно быть, тень этого желания отразилась в его глазах, потому что Камиджо, нахмурившись, протянул вперед руку и накрыл его ладонь своей. — Хи, я пришел поговорить. — Знаю, — со вздохом кивнул тот. — Я знаю. Только давай сначала я тоже сделаю себе паршивый кофе, покурю, а дальше я весь твой. Хизаки понимал, что просит отсрочки. Особенная атмосфера на его маленькой кухне, неспешный разговор ни о чем как в прежние времена были до того хрупкими, что, казалось, разрушить их может куда меньшее, чем разговор о делах. Как тонкая струна или даже нить, звенящая, натянутая до предела: одно неловкое движение, и всё, безвозвратно лопнет. Если бы Хизаки мог, он заваривал бы кофе и курил до утра, просто чтобы Камиджо был рядом и ничего не говорил о работе. — Видишь, до чего мы докатились, — негромкий голос Юджи вернул Хизаки из задумчивости, пока открывал по очереди кухонные шкафы, гадая, куда мог поставить сахарницу. — Что только не сделаем, лишь бы не обсуждать нашу группу. Рука наткнулась на сахарницу, спрятанную за кофейной банкой. Струна с жалобным звоном лопнула. — Если бы мне кто-то пару лет назад сказал, что до такого дойдет, я бы не поверил, — слова Камиджо прозвучали неожиданно горько и явно не требовали ответа. Со стуком поставив сахарницу на кухонный стол, Хизаки обернулся. — Ты поэтому не отвечал на мои звонки? — спросил он, хотя по пути домой пообещал себе не интересоваться причинами этого затянувшегося молчания. — Не хотел обсуждать наши проблемы, да? Камиджо откинулся спиной назад, прижавшись к стене, и прикрыл глаза, глубоко вдохнув и выдохнув. Было похоже, будто он собирается с силами перед тем как сказать тщательно подобранные слова, но Хизаки понимал его слишком хорошо, чтобы увидеть — Камиджо не знает, как объяснить все происходящее. — Когда что-то не ладится, как правило, это начинается по всем пунктам, — заговорил он, наконец, так и не открывая глаза. — Сначала в творчестве. Я бился над строчками как проклятый, но такое чувство, что только и делаю, что блуждаю во тьме. Я переслушал все последние записи, твои и Теру. Даже то, что написал Масаши, хотя он просил не брать это в работу. И у меня не возникло ни одной мысли, Хи. Ни одной. Хизаки уперся руками в столешницу, бездумно гипнотизируя взглядом закипающий чайник. Он понимал, о чем Камиджо говорит. И это было страшно и мучительно, в первую очередь, потому что раньше из таких ситуаций они выходили вместе. А теперь Хизаки точно так же тонул и не мог помочь другому утопающему. — Мы всегда делали хорошую качественную музыку. Какое-то время могли просто переждать, — осторожно предположил он, обернувшись. Камиджо, не меняя позы, лишь чуть приоткрыл глаза, но Хизаки буквально хлестнуло вдоль спины холодом его взгляда. — Нет. Не могли. И все это псевдо-творчество я на дух не переношу. Мало делать просто «хорошую качественную музыку», Хи. За ней должно что-то быть. Хизаки очень хорошо понимал, что вот в этом «чем-то» и кроется корень проблем. После смерти Ю они все-таки закончили альбом, дополнительного материала оставалось еще на несколько синглов. Но Камиджо решительно запротестовал против использования этих наработок. Он больше не хотел ничего, связанного со смертью и вечной жизнью. Хизаки считал, что это временно и у Юджи скоро пройдет. Но не прошло, он по-прежнему слышать не хотел о продолжении изначального концепта, сосредоточившись на розах и человеческой сущности. А теперь он пришел в тупик, понимая, что дальше — либо новое, либо поворот назад. К новому он оказался не готов. Чайник вскипел, Хизаки машинально залил две ложки растворимого кофе кипятком. Камиджо все еще молчал, но гитарист чувствовал, что он смотрит ему в затылок. Внезапно так захотелось сделать что-то волевое и решительное, вырвать Юджи из этой летаргии, успокоить его, найти решение. Резко сделав пару шагов, Хизаки остановился перед ним, склонился и быстро поцеловал несколько раз в макушку, зажмурившись. Камиджо поймал его руку, положив себе на шею, и весь подался к нему, обхватив другой рукой за пояс. — Я не могу работать в таких условиях, — глухо пробормотал он. — Я не знаю, можете ли вы, но я — нет. Все эти люди, которых отправляют работать с нами… Хизаки, ты вообще запоминаешь их имена? Их лица? Они едва ли помнят, как называется наша группа. Я благодарен им за работу, они стараются, но я так не могу, понимаешь? Мне нужны те, кто знают, ЧТО мы делаем и зачем. Для чего. Для кого. — Значит контракт…. Поэтому ты не захотел его продлевать? — медленно опустившись на колени, он обнял Камиджо крепче, начав неспешно гладить его по спине. Камиджо била мелкая дрожь, он неровно дышал, и Хизаки чувствовал, как он морщится. Значит, дрожь от межреберной невралгии, такой колкой и неприятной. — Не только поэтому. Я получил список условий. Еще один альбом в будущем году, снова мировой тур. И деньги… Я никогда не был против больших денег, но при взгляде на планируемый список релизов мне просто страшно стало. Они думают, что напали на золотую жилу, или поймали курицу, несущую золотые яйца. И я не смог объяснить, что все, что мы делаем, идет от нас всех, от наших мыслей, наших обсуждений, моих стихов, твоей музыки, рисунков Теру. А не от денежных знаков и не по приказу. Я просто не мог взять и согласиться на такие сроки, когда… — Камиджо запнулся, стиснув зубы. — Когда все мы в тупике и не видим дальнейшей цели, — закончил за него Хизаки. Сидеть на коленях было неудобно, но он почти не замечал саднящей боли, уткнувшись лицом в волосы Юджи. Глубоко вдыхал только привычный запах его тяжелых духов и шампуня, продолжая гладить по плечу. Больше Камиджо не сказал ему ничего, замкнувшись, и казалось, он сам не планировал открывать это все сейчас. А Хизаки решил даже не пытаться повторять какие-то слова Юки, осознав, что оба они — и Юджи, и их драммер — по-своему правы. Камиджо действительно не слушает ничье мнение и стремится делать все сам, просто потому что чувствует ответственность, и считает, что кто, если не он. Неуверенность породила параноидальный страх дать слабину или допустить ее в ком-то, и он решил, что сможет тащить все сам, не нагружая других. В этом Юки видел эгоистичность и надменность, но он имел право так считать, потому что ему-то Камиджо никогда не открывал душу. — Почему ты мне раньше не сказал? Мы бы обсудили это вместе, — положив пальцы ему на скулы, Хизаки мягко заставил Камиджо взглянуть на себя. — Не чужие ведь. — Сам я все решил бы лучше. Лучше иметь одно твердое мнение, чем пять сомнительных. Что-то в его словах кольнуло Хизаки и он слегка нахмурился, слова вырвались прежде, чем он успел смолчать. — А ты не думаешь, что задеваешь этим остальных? Что их…. Что наше мнение тоже важно? Камиджо внимательно на него посмотрел, отстранившись и выпрямив спину. Ему явно все еще было нехорошо, но он выглядел настолько уверенным в себе и в правильности своих поступков, что больно было смотреть. Потому что Юки пару часов назад смотрел с точно таким же выражением, и в эту минуту Хизаки стало ясно, что никаких полумер и компромиссов в вопросе дальнейшей деятельности группы, по крайней мере, пока — не будет. — Если кого-то задевает, что я избавил вас от всего этого дерьма, взял на себя все сложные вопросы с менеджментом, все решил сам без малейшего ущерба для нас, то это не мои проблемы, — решительно отрезал Камиджо, поднялся на ноги и ушел в комнату, а Хизаки возблагодарил бога, что не в прихожую. С него сталось бы и сбежать вот так, оставив за собой последнее слово. Тяжело встав, автоматически вылив в раковину успевший остыть дрянной кофе, Хизаки взялся было за сигареты, но, подумав, решил, что сейчас это не вариант. Так странно было чувствовать разлад в душе, понимая, что во всей ситуации есть как минимум две правды. Да, он все еще злился на Камиджо за то обнародование информации на сайте, проклиная последними словами его импульсивность. Слава богу, хватило ума прикрыть, хотя, понятное дело, однажды слитое в сеть обратно уже не запрячешь. Ему самому тогда очень хотелось приехать к Камиджо и потрясти его за шкирку, вопрошая, чем он думал, делая заявление вот так, с бухты-барахты. И хорошо, что в тот день они не встретились, а потом у Хизаки было время поостыть. Странно, но он даже, в общем, понял, почему Юджи игнорировал его так долго. Просто-напросто боялся нарваться на вопросы, которые он, Хизаки, непременно должен был задать. Но теперь все в некотором смысле позади, Камиджо приехал к нему сам, вот только разговора толком не вышло. Можно было даже не пытаться — больше Юджи не скажет ничего, только разозлится. А злить его Хизаки совсем не хотел, вдруг тоже почувствовав такую усталость, что с трудом попал в рукава брошенного на стул теплого кардигана. Закутавшись в него, он побрел в комнату, где обнаружил Камиджо у полки с их дисками. При относительно небольшом количестве вещей, Хизаки то и дело умудрялся устраивать бардак, но полки с музыкой всегда содержались в идеальном порядке. Подойдя ближе, он заметил, что Камиджо читает буклет Lyrical Sympathy. Почему он выбрал именно первый их альбом, можно было даже не спрашивать. — Я хотел бы вернуться в то время, — мотнув головой, он закрыл коробку и вернул на место. Хизаки прижался плечом к полке. Он ждал, что Камиджо будет язвить и больно бить словами, вызовет такси и вообще уедет. Этого можно было ожидать после его последних слов. Но, должно быть, все действительно было слишком плохо, если его опять начало бросать в крайности. Протянув руку, Камиджо поймал Хизаки за рукав и притянул его к себе, обняв. В его объятиях было тепло, почти жарко, и Хизаки вздрогнул, чувствуя, как осторожные пальцы отводят с его шеи волосы, как кожи касаются губы. Юджи что-то прошептал, так тихо, что было не разобрать, но Хизаки и не хотел, ему было достаточно, что его целуют, что он нужен, что прямо здесь и сейчас еще ничего не закончилось. А даже если это агония, вот было бы здорово, если бы она длилась вечно. Обхватив Камиджо одной рукой за шею, он слегка приподнялся, сравнявшись с ним ростом, и глубоко вдумчиво поцеловал его, отметая сомнения. В висках пульсировало: «Я с тобой, я всегда буду с тобой, ты можешь на меня положиться», и чудилось, что каким-то непостижимым образом Камиджо слышит его мысли. Нетерпеливо вздохнув в поцелуй он, наконец, поддался, провел рукой по спине Хизаки между лопаток и выше, на ощупь зарылся пальцами в волосы, распуская стянутый на затылке хвост. Так ему всегда больше нравилось. — Давай не будем об этом говорить? — хрипло попросил Юджи, оторвавшись на секунду от его губ. Его глаза потемнели, в них метался огонь, и Хизаки внезапно почувствовал настоящий прилив восторга, что все еще вызывает у Камиджо такие чувства. Это невозможно было сымитировать. — Не будем. Я вообще больше не хочу говорить. Подцепив низ его тонкой кофты, Хизаки через голову стянул ее с Камиджо, отбросив подальше, и тут же прошелся ладонями по плечам. Уперся взглядом в неизменный крест, чуть наклонился и прихватил его губами, а потом провел по шее Юджи влажный след. Тот задрожал и сильнее сжал пальцы в волосах Хизаки, одной рукой все еще держась за стеллаж с дисками. Это была своеобразная игра: каждый раз Камиджо сперва позволял вести, словно покорялся чужой воле, чтобы потом обязательно перехватить инициативу. Хизаки это всегда заводило, а в подсознании вместе с ускоряющимся биением сердца стучал вопрос: как далеко тот позволит зайти сегодня? Опустив одну руку Камиджо на шею, заставляя его прильнуть ближе, Хизаки поочередно прихватывал губами его губы, а свободной рукой вел по спине вдоль хребта, пересчитывая позвонки, обводя каждый кончиками пальцев. Юджи всегда сходил с ума от прикосновений к спине, как будто та была самой эрогенной зоной его тела. Хизаки нравилось чувствовать, как тот млеет от его ласк, и точно знал, что ему никогда не надоест, что даже через много лет он будет снова и снова открывать для себя этого человека, находить что-то новое и в физической близости и в простом общении. О том, что все может закончиться куда раньше, Хизаки запрещал себе думать. Судорожно, словно ему было больно, Камиджо выдохнул ему в губы и вдруг перехватил его руки за запястья, стискивая до боли. Поцелуй прервался, между их лицами была всего пара сантиметров, и одно очень долгое мгновение Юджи смотрел в его глаза. В них отражалось так много чувств, что у Хизаки не получалось выделить ни одно конкретное, в то время как сам он думал лишь об одном. Только бы это не заканчивалось. Только бы. Странное наваждение быстро отпустило, губы Камиджо вновь прижались к его губам, а руки опустились на пояс. Ему всегда удавалось ловко справляться с одеждой Хизаки, он за секунду расстегнул ремень на джинсах, дернул молнию, сразу же без лишних прелюдий сжимая ладонью его член. И Хизаки лишь выдохнул, с силой цепляясь Камиджо за плечи. Сколько раз уже это было, но острота оставалось прежней, чувства не притуплялись, и этому не было никакого логического объяснения. Перед глазами плыло, ноги слабели, а вся его жизнь в эту минуту сосредотачивалась в одной единственной точке — в объятиях этого человека, самого дорогого и единственно нужного. Последнее, о чем он подумал, прежде чем из головы вылетели все дельные мысли, это о том, что у них впереди целая ночь и даже утро. Потому что если Камиджо переступал порог его спальни, то уже не уходил. Сейчас Хизаки казалось, что семь-восемь часов — это не так уж и мало. Привычку Камиджо ездить на такси Хизаки не разделял, но в тот понедельник проспал все на свете, и потому поймал первую попавшуюся машину. Несмотря на то, что лето было еще в разгаре, и стояла адская жара, именно в это утро лило как из ведра, и Хизаки успел за две минуты промочить ноги. Ругаясь сквозь зубы, он вытащил из сумки несколько изрядно помятых листов, где накануне вечером делал заметки. Вдохновение пришло как обычно не вовремя, он уже почти уснул, и потому не нашел в себе сил идти за блокнотом — пара ободранных листков, выдранных из старого ежедневника, обнаружилась на тумбочке рядом, и Хизаки был рад даже этому. За окном проносился посеревший мокрый город, в такой день было куда приятнее сидеть в одеяле с ноутбуком, чем ехать на работу, но Хизаки с горькой усмешкой подумал, что уже и не помнит, когда мог позволить себе такую роскошь. В последнее время Warner будто с цепи сорвались, и когда Хизаки слышал в трубке голос очередного представителя компании, у него начинался легкий мандраж. Естественно, интересовали их только деньги — как взрослый человек, Хизаки прекрасно все понимал и не мог поставить в упрек, на то звукозаписывающие компании и существовали. А вот за Камиджо он действительно беспокоился, тот куда более болезненно воспринимал требования очередных релизов, перезаписей, компиляций, сборников «лучшее», да еще и вот этот новый альбом, материала на который решительно не хватало. Концептом тоже даже не пахло, и поэтому поводу Камиджо особенно переживал, иной раз пребывая в таком настроении, что лучше было вообще его не трогать. Будь они все просто клерками в конторе, можно было бы смириться, окопаться в офисе, дневать и ночевать там без выходных и выдавать результаты. Музыка же требовала совсем иного подхода, но очевидно людям, занятым в бизнесе, этого было не понять. Как ни спешил, сегодня Хизаки все равно опоздал к назначенному времени. Торопливо расплатившись с водителем, он едва ли не бегом поспешил к стеклянным дверям студии и даже не сразу сообразил, что его окликнули. — Я бы на твоем месте не торопился, — Теру улыбался мягко и как-то солнечно, выражение его лица, пускай усталое, как у всех в последнее время, казалось умиротворяющим и неуместным на этой тусклой улице среди серых домов. — То есть? Нахмурившись, Хизаки шагнул под навес у входа, где Теру курил — или, правильнее сказать, мучил в пальцах сигарету: столбик пепла был такой длинный, что вот-вот сорвется, но он этого, казалось, не замечал. Больше на пятачке для курильщиков никого не было. — С утра в режиме «ненавижу все живое», — теперь Теру усмехнулся невесело и отвел в сторону взгляд. У Хизаки даже не возникло вопроса, о ком речь. Пепел, который незаметно начал нервировать его, Теру стряхнул в специальную урну. — А что случилось-то? — рассудив, что раз все равно опоздал, можно задержаться еще на пару минут, Хизаки похлопал по карманам и сдавлено выругался, когда понял, что оставил пачку дома. — Очевидно, случилась наша жизнь, — коротко отозвался Теру, протянув Хизаки свои сигареты, и тот благодарно кивнул. — Без понятия, если честно. Он с утра пришел злой, рявкнул на Масаши, хорошо хоть не на Юки. Но потом Ясу его немного успокоил, и они заперлись в контрольной комнате. Понятия не имею, что они там делают, но сказал, что пока ты не придешь — гитары писать не будем. Хизаки с трудом сдержался, чтобы не поморщиться от досады. Он опоздал всего на полчаса, а было такое ощущение, что проболтался где-то не меньше пары дней. И этот чертов Ясухару, как нельзя кстати, чтоб его. В последнее время его было слишком много. — Надо идти, — выдохнул он, помрачнев, и сам не заметил, как выбросил недокуренную сигарету. — Надо, — вздохнул Теру и не без сожаления покосился на свой окурок. После той ночи Камиджо неожиданно нарушил установившийся ритуал и ушел очень рано утром, даже не разбудив Хизаки. Обычно, если ему срочно надо было уйти, он оставлял записку, или потом, позже, писал смс. Но в тот раз он исчез так, словно все произошедшее накануне было сном. Хизаки нервничал, но старался не показывать этого, они включились в работу, виделись каждый день, иногда, в перерыв, спускались выпить кофе и перекусить, хотя Камиджо ел мало и вообще похудел. Это тоже тревожило, но гораздо больше Хизаки задевало, что после той их близости Юджи вел себя так, будто между ними больше ничего нет. Так же было после смерти Ю. Чувствуя, что мысли принимают совсем нехороший поворот, Хизаки приказал себе не думать об этом, краем уха слушая Теру. Поднявшись наверх в комнате звукорежиссера они никого не застали и уселись каждый в своем углу. Теру перебирал струны гитары, что-то тихо импровизируя, поглядывая то и дело на Хизаки. Тот же, вытащив помятые листы, выдранные из ежедневника, задумчиво просматривал неровные строчки с нотами. — Что-то новое? — любопытство победило, и Теру придвинулся поближе. — Да, наверное… Если Камиджо это покажется интересным. Дверь в этот момент как по заказу распахнулась, и в комнату быстрым шагом прошел Юджи, не удостоив Хизаки и взглядом. — Наконец-то, — недовольно буркнул он, усаживаясь за пульт. — Я, кажется, ясно выразился, что собираемся к одиннадцати. И где остальные? Круто обернувшись, он выжидающе посмотрел на обоих гитаристов, Теру при этом спокойно выдержал его взгляд, а Хизаки отчего-то бросило в жар. Притом совсем не волнительный. — Откуда я-то знаю? Теру сказал, что Масаши был здесь. — Покурить пошел, — кивнул Теру, слегка постукивая ногтями по корпусу гитары. — Пора бы уже регламент вводить на ваше курение, — проворчав, Камиджо отвернулся, углубившись в монитор. Свежезаписанные ударные партии громыхнули так, что Хизаки аж подпрыгнул на диване. Камиджо мог бы и убавить слегка звук, совершенно не было нужды вычищать их на такой громкости. И в другое время он бы, наверное, промолчал, но сейчас был слишком взвинчен и потому решительно встал с дивана, в три шага подошел ближе и резко опустил вниз бегунок громкости на пульте. — Сдурел? Хочешь чтобы колонки из строя вышли? — Давай ты не будешь лезть под руку… — А давай ты успокоишься. Достал, — неожиданно для себя рявкнул Хизаки на Камиджо. Тот аж растеряно посмотрел на него снизу вверх, но уже через мгновение его лицо обрело то убийственное упрямое выражение, которое Хизаки терпеть не мог. Он знал, что сейчас Юджи наговорит кучу сомнительных колкостей и потому успел первым: — Все на взводе. Всем хреново, не тебе одному. Все нервничают и всем не сдались эти сборники и пересборники, так же как эта пародия на альбом. Но мы или работаем или прямо сейчас разбегаемся, как последние сволочи, позволив тем, кто нас любил все эти годы, думать о нас что угодно. Этого хочешь? Молча отреагировав на такую короткую тираду, Камиджо откинулся на спинку стула, скрестив руки на груди, и долго смотрел на него. На его губах заиграла тень улыбки, которая не сулила ничего хорошего. — Надо же, как мы заговорили, Хизаки-сан. Решил под занавес вспомнить, как сам был когда-то лидером? Ужасно захотелось его ударить. — Решил напомнить тебе, что ты ведешь себя, как законченный эгоист. Неизвестно, куда зашел бы разговор, если бы в эту минуту из контрольной комнаты не показался Ясухару. Окинув флегматичным взглядом разгорающийся конфликт, он спокойно прошел и сел рядом с Камиджо, тронув его за локоть. — Я только что позвонил, договорился. Все сделают. Юджи, полностью утратив интерес к Хизаки, коротко кивнул Ясу, стараясь выглядеть спокойным, но гитарист видел, как дрожат у него кончики пальцев. И понимал, что Камиджо сейчас готов схватить и сломать что-нибудь, и зря вообще он к нему прикопался — правильнее было молчать, а не подливать масла в огонь, когда этот и так бесится. О чем они там шушукались с Ясухару и о чем тот договорился, Хизаки не имел ни малейшего понятия. Заметил только, что у того торчит из кармана телефон Юджи. По-хорошему, друзьями их конечно нельзя было назвать — Икеда работал с ними с самого начала, на него можно было положиться, но после всего кошмара с лейблом Камиджо неожиданно сблизился с Ясухару и даже отказался искать, как обычно, исполнителя клавишных партий. Икеда и сам был классным аранжировщиком и профессиональным пианистом, и в другой ситуации Хизаки бы даже в голову не пришло возражать. Но сейчас его колотило от едва сдерживаемого напряжения. — О чем он? — перебив Икеду, снова обратился он к Камиджо. — Не важно, — отмахнулся тот, снова врубая дорожку ударных, на этот раз, слава богу, чуть тише. Обстановка оставалась напряженной, казалось, вот-вот что-нибудь рванет, и Хизаки по-настоящему обрадовался, когда с перекура вернулся Масаши. Сразу стало спокойнее, и по басисту даже заметно не было, что на него сегодня тоже сорвались. Масаши всегда старался игнорировать такие вещи, и ему это не только с блеском удавалось, но и приносило свои плоды — через полтора часа углубленной работы Камиджо наконец прервался и, проходя мимо остальных к двери, тормознул возле Масаши. — Извини. Я не хотел, — тихо сказал он, и по его лицу было видно, что это правда. Однако перед Хизаки извиниться он даже не подумал. Икеда выждал пару минут, пока Камиджо уйдет за кофе, и деликатно откашлялся. — Ну, можем, наверное, приступать. Хизаки, партитура уже в боксе, начнем с твоей партии. «Слушаю и повинуюсь!» — чуть было не сорвалось с языка, но Хизаки решил, что на сегодня одного психующего более чем достаточно. Тем более их ждали звукорежиссеры, рабочий день которых был строго отмерен. Пожав плечами, он взял гитару и ушел в изолированный бокс, минут пятнадцать ушло на регулировку звука и подстройку по балансу в наушниках, прежде чем он принялся за запись. И в какой-то момент, подняв голову, вдруг увидел сквозь стекло, что Камиджо сидит на диване там же, где сидел он, и внимательно изучает забытые исписанные страницы. Лица его Хизаки видеть не мог, но заметил, как медленно он водит пальцем по нотам, считывая с листа, весь словно уйдя в это занятие. В душе шевельнулась робкая надежда, что, может, и не все сегодня будет плохо. Было почти непостижимо, как тот Юджи, который открывал ему душу, обнимал с такой страстью, смотрел в глаза и любил его так, что замирало сердце, превращался в Юджи, ненавидящего всех и вся, а его, Хизаки, должно быть, особенно. Он чертовски хорошо умел ранить словами, вот только если в хорошем настроении эти язвительные словечки смягчались солидной дозой юмора, и всегда казалось, что высмеивая других, Камиджо высмеивает себя, то стоило ему разозлиться, как слова его становились острыми, как ножи. И он не особенно заботился, в кого их запустить. Камиджо был таким всегда, Хизаки не обманывался на этот счет, сложность состояла в том, что раньше в дурном расположении духа их вокалист пребывал от силы раз или два в году, и это было терпимо, но после того, как не стало Юичи, подобное было его обычным состоянием. Приблизительно полгода с ним практически невозможно было нормально общаться. Камиджо или тут же воспринимал все в штыки или с холодной отстраненной апатией даже не пытался поспорить или высказать свое мнение. И Хизаки не знал, что было хуже. Несколько раз в течение дня он прерывался, уступая место Теру, но вообще работа не клеилась, никогда еще у них не было такой тяжелой, гнетущей атмосферы на записи. Даже осенью 2009 года, когда они впервые собирались репетировать вчетвером, а потом, в начале зимы, заканчивали альбом, не было настолько тяжело. Тогда общее горе их объединяло, теперь же разводило в стороны, оттаскивало все дальше друг от друга. Даже Теру был не в пример тише обычного, почти не говорил, только изредка перебрасывался фразами и уточнял рабочие моменты. Про себя Хизаки мрачно отметил, что гитара Теру сегодня звучала лучше его собственной. Зависти он не испытывал, только какую-то горечь. Уже стемнело, когда Камиджо, наконец, сказал, что он доволен, и на сегодня все. Юки больше так и не появился, записав барабаны рано утром, и возможно, это было к лучшему. Нервировавший Хизаки Ясухару копался в телефоне Камиджо, причем явно с какой-то целью, кивнув только, когда с ним прощались. — Завтра в это же время? — Масаши накинул ветровку, глядя на Камиджо, который устало тер покрасневшие от напряжение глаза. — Можно попозже. Сегодня почти все сделали, для следующей песни еще не готова аранжировка и с текстом там какая-то ерунда. Попробую переписать. — Вставь в расписание время для еще одной песни, — Хизаки впервые после их короткой перепалки обратился сегодня к Камиджо, вспомнив про принесенные из дома страницы с новыми нотами. Врезать зарвавшемуся лидеру все еще хотелось, но вместе с этим низменным примитивным желанием в груди пеклась какая-то обреченная нежность. Если бы Камиджо сейчас сменил гнев на милость и повинился за свое поведение, Хизаки простил бы его в ту же минуту. И все было бы хорошо. Юджи же только кивнул на его слова, глядя куда-то в сторону. — Места предостаточно, хоть для пяти песен. Вот только пяти у нас нет, — устало опустив голову на сложенные руки, он спрятал лицо и больше уже ни на кого не смотрел. Постояв пару секунд на пороге, Хизаки отвернулся и пошел следом за Теру и Масаши, который обещал их обоих подвезти. И уже спустившись на первый этаж, понял, что оставил ноты на столе в студии, и лучше было бы их забрать, ведь запросто могли потеряться: как всегда кто-нибудь сунул бы их в кучу чего-то, а потом вместе с этой кучей чего-то переложил еще куда-то. Следовало посидеть сегодня дома над новой мелодией подольше, переписать начисто, и может, он бы еще что-то сочинил в проигрыше. — Езжайте без меня, я доеду на метро, — сказал он Теру и Масаши, который ждали его. — Кое-что забыл. — Мы тебя подождем. — Нет, это может затянуться. Наверное, в глубине души Хизаки очень хотел, чтобы Икеда тоже сейчас собрался и свалил, и они с Камиджо смогли спокойно поговорить наедине. Слишком часто в последнее время у них возникало такое непонимание, уже даже казалось, что отношения они выясняли больше, чем в принципе состояли в них. Он специально проигнорировал лифт и пошел по ступенькам, неспешно, давая самому себе время подумать. На девяносто девять процентов Хизаки был уверен, что у него не получится остаться с Юджи наедине. И дело даже не в вездесущем Ясухару, которого можно было попросить прогуляться. Дело было в самом Камиджо, который снова не желал идти на контакт. Хизаки ругал себя за то, что не умел ждать, а сейчас нужно было именно это. Дать Юджи остыть и обсудить все позже, завтра или через неделю — неважно, но точно не теперь. Вот только Хизаки уже видел себя, до глубокой ночи сидящего на кухне и безрезультатно черкающего в блокноте без идей и вдохновения, лишь бы не идти в холодную постель, где его ждали только мысли и бесконечное самокопание. Он предпочитал выяснять отношения и закрывать любые вопросы сразу. Для Камиджо же было в порядке вещей пропасть на неделю, оставив все как есть, а потом, быть может, и вовсе не вернуться к обсуждению конфликта. Будто и не случилось ничего. Как просто было бы жить, если бы люди смотрели на проблемы одинаково. На этаже было уже темно, кто-то из заботливых сотрудников не поленился щелкнуть перед уходом выключателем. Но от их студии, от небрежно приоткрытой двери по полу тянулась желтоватая полоска света, и доносились тихие голоса. Конечно, Хизаки не собирался подслушивать или, тем более, поглядывать, но сам не заметил, как стал ступать осторожнее и мягче. Напольное покрытие скрадывало звук его шагов, а голоса в комнате стали громче. «Давай же, заходи», — скомандовал себе Хизаки. И остановился у самой двери в полушаге от светлой полосы. – …в конце концов, это становится просто невозможным, — услышал он усталый голос Камиджо. Хизаки прекрасно знал, что сам подписывается на риск узнать то, что, возможно, знать не хочет. — Мне кажется, ты преувеличиваешь, — голос Икеды звучал мягко, почти ласково, и Хизаки, пускай слышал его сотню, если не тысячу раз, только теперь отметил, до чего приятный у него был тембр. — Не все так страшно, ваши фанаты в любом случае будут рады релизу. Вот увидишь. Мотнув головой, Хизаки протянул руку, чтобы толкнуть дверь и, наконец, переступить порог. Подслушивать в принципе было очень подло, пускай даже где-то в глубине души и раздирало желание узнать, о чем именно Юджи говорит с Ясухару, когда думает, что никто не слышит. — Я не преувеличиваю, и не надо меня успокаивать как душевнобольного, — теперь в голосе Камиджо послышались раздраженные нотки. — За все последнее время песня, которую Хизаки принес сегодня, единственная приличная. Единственная, Ясу! Все остальное можно смело выбросить. Хизаки сам не до конца понял, что ощутил в этот момент, но от двери он шарахнулся так, будто его током ударили. А потом спиной отступил назад на шаг, и еще на один. Кажется, Икеда начал что-то возражать, но этого Хизаки уже не слышал, потому что спустя мгновение, пропуская ступеньки, уже летел вниз по лестнице. Опомнился и выдохнул он только на улице. Вокруг были люди — немногочисленные прохожие, спешащие домой, но Хизаки не замечал их, он вообще ничего не видел. Опершись рукой о стену прямо у входа в здание, он опустил голову и шумно выдохнул. Горло сдавило, и очень сильно жгло под веками, словно перед этим он долго смотрел на солнце. — С вами все в порядке? — послышался рядом обеспокоенный женский голос. Взглянув через плечо, Хизаки увидел немолодую женщину в старомодном длинном платье. Она внимательно всматривалась в него и, судя по выражению ее лица, выглядел Хизаки неважно. — Все в порядке, — эхом повторил он и с усилием оторвался от стены. Только заботы случайных прохожих ему не хватало. Он не думал, куда шел, просто мерил улицу шагами, быть может, выбрав не то направление. Сперва в душе всколыхнулось острое желание наказать Камиджо, сделать ему так же больно, но оно было секундным и быстро отпустило. Он словно опять видел, как Юджи задумчиво изучал взглядом ноты писанной накануне мелодии. Она была совсем сырой, еще даже не оформившейся толком, но почему-то Юджи увидел что-то именно в ней, с легкостью откинув прочь все то, что писал Хизаки прежде. А ведь это было тоже для него. Перед глазами плыло, проезжающие мимо машины смазывались в световые полосы, а лиц прохожих Хизаки вовсе не различал. Теперь он не чувствовал ничего и ни о чем не думал, пока в ушах назойливо стучало «можно смело выбросить». До того как Хизаки услышал текст этой, теперь уже законченной песни, ставшей для него персональным проклятием, он не думал, что все может стать еще хуже. Но Камиджо словно специально вознамерился причинить ему как можно больше боли, и хотя прямо не настаивал, чтобы Хизаки присутствовал на записи, получалось так, что каждый раз он приходил в студию, именно когда Юджи писал вокал. И это было подчас просто невыносимо. Хизаки всегда много курил, но в те изматывающие дни у него уже кружилась голова от никотина и кофеина, который он вливал в себя литрами. Зачем Камиджо это делал? Вопрос мучил его постоянно, сверлил висок почти без остановки. Они давно уже не виделись за пределами студии, только теперь сам Хизаки не отвечал на звонки. И довольно быстро они прекратились. Он уже открыто ненавидел эту песню, когда последовал новый удар — Камиджо переписал текст композиции, которую сам сочинил для последнего альбома. И назвал ее «Truth». Это стало последней каплей. Проще всего было дозвониться ему посреди ночи, Хизаки трясло, пока он слушал гудки в трубке. Не поехал он к Камиджо только потому, что действительно боялся сделать что-то, о чем потом бы пожалел. — Ну и сволочь же ты, — сразу же резко выдохнул он, едва Камиджо ответил на звонок, чувствуя, как дрожит голос, — что ты творишь? Зачем это все, можешь сказать? Юджи молчал. — Может, ты и не ждал такой реакции. Но какой-то реакции ждать стоило. Что за…. Что за чертов бред, ты действительно собираешься это петь?! Не мог просто написать красивые абстрактные стихи о любви, не приплетая сюда меня?!. — А почему ты решил, что это о тебе? — тихо, едва слышно ответил вдруг Камиджо, и этот сухой надломленный голос никак не вязался с деспотичным лидером в студии. Как и с ласковым, обходительным Юджи, которого Хизаки любил. — А о ком еще? Ты держишь меня за дурака, или думаешь, что никто не поймет? Ты не будешь это петь, ясно тебе? Напиши другой текст. Никогда еще Хизаки не позволял себе такой прямой тщательно сдерживаемой истерики, и как только он умудрился не напиться сегодня — для него самого было загадкой. — Не молчи, — позвал он в трубку, закрыв глаза и сильно потирая их пальцами. — Ты делаешь глупость, понимаешь? Делаешь плохо и себе и мне. — Я не мог написать другой текст, Хи, прости. Твоя песня… — Да к черту ее! Давай вообще выбросим ее и забудем. Считай, что я ничего тебе не показывал! — Нет. — Но почему? И Камиджо сказал то, что Хизаки так боялся услышать, он отдал бы все на свете, только бы эти слова не прозвучали: — Потому что она уже есть. И потому, что ею ты вернул меня на миг в то время, когда наша с тобой мечта на двоих еще была жива. Это так больно. Никакие слова, что я напишу, не сделают тебе и вполовину так же больно, Хизаки-сан. Он услышал, как Камиджо непроизвольно выдохнул, и вдруг понял, что это был за вздох, не сказав больше ни слова. Он всегда терялся и не знал, что сказать, когда что-то доводило Камиджо до слез. Сбросив вызов, Хизаки пару минут просидел в оцепенении, а потом стал искать взглядом сигареты. Он уже даже не утруждал себя курить на балконе, все равно не для кого было стараться. И лучше бы они с Камиджо сейчас разругались в пух и прах, лучше бы тот опять осыпал его надменными язвительными оскорблениями и выслушал в ответ несколько метких замечаний о себе, чем вот эта тяжелая гнетущая тишина пустой квартиры, и осознание, что уже решительно ничего нельзя изменить. Снова взяв телефон, Хизаки задумался на секунду, но все-таки отправил Юджи сообщение с одной короткой фразой: «created beauty». Камиджо сказал свою «правду», но последний рубеж в этой агонии обязан был быть прекрасным.