Глубокие воды

Зима, 2012 Иногда бывает достаточно убрать всего одну сомнительную переменную, чтобы вновь почувствовать почву под ногами. Это было очень верно, потому что едва они покинули студию, справившись с финальной записью, как все стало намного легче и терпимее. Камиджо чувствовал, что нервозность последних недель стремительно отпускала, как только началось планирование прощального тура. Хотя между собой они сами никогда не называли его «прощальным», это слово ни разу не прозвучало в разговорах, словно на нем лежало негласное табу. И в чем-то даже все происходящее сейчас было похоже на самый первый их тур осенью 2007 года, но, наверное, только потому что закат всегда так чертовски похож на рассвет. Безмерно радовало, что все в итоге шло так гладко после кошмара в студии. Ни одного конфликта, ни одной ссоры, даже никакой напряженности в общении. Но что-то изменилось. Они, все пятеро, прекрасно понимали и не забывали ни на минуту, что еще день, неделя, месяц — и все закончится. А что и как будет потом, ни один из них не знал, за пять лет они решительно забыли, как это, когда есть свободное время, и нет четких планов. Эта мысль явно назойливо крутилась в голове у каждого, и потому, хоть концерты и проходили как обычно, за пределами сцены все стали друг другу страшно далекими и чужими. Не задерживались больше допоздна, обсуждая какие-то забавные моменты, в Токио на репетициях не говорили о планах на будущее, четко работая по регламенту и сразу расходясь по домам, не выпивали у кого-нибудь в номере или в баре после концерта. Не было даже стычек и неизбежных ворчаний друг на друга. Все были вежливы и холодны, будто чужие. Первые лайвы Камиджо еще боялся сорваться, помня, что творилось с ним совсем недавно во время записи, но после третьего концерта опасения пропали. У него было ощущение, будто душа его спеклась и измучилась, и, как часто бывает после сильной долгой боли, что-то в нем огрубело и отмерло. Временно или навсегда — пока неясно. Его больше не волновало, почему Теру уходит самым первым и запирается в номере — Камиджо не чувствовал необходимости спрашивать, все ли у него хорошо. А ведь когда-то он завел такую привычку, и обоим им было спокойнее. Но Теру явно возвел прозрачную и прочную стену, ломиться в которую Камиджо не стал, уважая его решение. Это было странно. В иное время, раньше, его бы это задело, возможно, даже до боли, захотелось бы непременно выяснить, почему так случилось. Но не теперь. Теперь он сам вежливо улыбался, махал всем рукой и тут же уезжал — в отель или домой, если выступления проходили где-то недалеко от Токио. Камиджо предпочитал провести несколько часов в машине или поезде, чем оставаться снова во временном пристанище, зная, что через стенку — чужие люди. Во всех смыслах. Юки смотрел на него чуть насторожено, как хищник, готовый к обороне. Но нападать на него Камиджо и не думал, вот только говорить и решать проблему тоже не тянуло. Вместо этого он просто напоминал себе, что нужно потерпеть еще пять концертов, четыре, три, и далее по списку. Начав воспринимать Юки в частности и остальных в целом только как коллег, Камиджо обнаружил, что груз вины стал заметно меньше. Ведь несмотря ни на что, ни на какие слова, прежде всего во всем случившемся он винил себя. «Если лидер группы не смог уберечь группу от развала и кризиса идей, то грош цена такому лидеру», — думал он ночами без сна, когда так неистово тянуло позвонить Хизаки. С Хизаки все оказалось гораздо сложнее, чем с Теру и Юки, но иначе и не могло быть. После того короткого разговора Камиджо больше не звонил ему сам, не приходил, и сделал все, чтобы Хизаки не мог застать его дома. Сначала он считал, что обижен на него, но потом неожиданно пришло прозрение, что обиды-то никакой и нет. Камиджо просто устал. Устал смотреть на Хизаки и видеть ту тень несбыточного, которая еще недавно казалась их общим будущим. Он знал, конечно, что тот его любит, и сам, не кривя душой, тоже признавал, что испытывает к Хизаки сильные чувства. Но в их личных отношениях наступил такой же тупик, как и в музыке. В какой-то момент Камиджо понял, что это не случайность, а логичная закономерность — их общее, то, что когда-то их объединило, прекрасная несбыточная мечта, к которой оба они стремились, затерялась на горизонте, а без нее не было ничего. Ни любви, ни музыки, только одиночество и боль. И еще какая-то странная горькая доброта. В день последнего лайва Камиджо проснулся чуть свет. Он не помнил, как уснул, задремав по привычке на диване в гостиной, но на улице было еще темно, когда он сонно приоткрыл глаза. Он ждал этого дня одновременно с предвкушением и страхом, ждал, что будет чувствовать мандраж, грусть, тяжесть и еще с десяток чувств-ощущений, которые обычно бывают или перед страшным экзаменом или перед операцией. Но в действительности этот день настал, а Камиджо ничего особенного не чувствовал. Выпутавшись из пледа, он прошел на кухню, и машинально принялся варить кофе, от нечего делать читая состав на упаковке. Кофе был импортный, итальянский, и Юджи вдруг понял, что эту упаковку он обычно почти не трогал — она просто стояла в кухонном шкафчике рядом с другими. Взглянув на год изготовления, Камиджо оценил иронию. Надо же было, чтобы в утро, когда с Versailles будет покончено, он случайно схватил именно тот кофе, который три года назад купил Юичи. Интересно, а что делал бы Ю во всей этой ситуации, как бы сейчас все было с ним? Камиджо никогда не позволял себе думать в таком ключе, это было частью его личной терапии — не мучить себя мыслями «что сказал бы он?». В любой ситуации. Но сейчас, наверное, можно было, хотя ответ и так заранее был известен. Жасмин ни за что бы не допустил такой ситуации в принципе. Не только потому что он слишком любил группу. Он любил себя в этой группе, любил мир, который открылся ему и им всем, и что бы там не решили остальные, что бы не решил в порыве тяжелых эмоций сам Камиджо — Ю просто не допустил бы истории с контрактом. Усмехнувшись, Камиджо снял с плиты турку с уже два раза поднявшимся шапкой кофе. Жасмин скорее прибил бы его, чем позволил единолично вести разговоры о прекращении контракта с Warner. Хизаки на это сил или желания почему-то не хватило. И в этом была пропасть различий между двумя дорогими его сердцу людьми, хотя Камиджо дал себе слово никогда их не сравнивать. Особенно когда Юичи не стало. Небо за окном понемногу светлело, это был хороший, чистый, тихий рассвет. Юджи любил декабрь с детства, хотя ненавидел, когда холодно, и терпеть не мог другие зимние месяцы. Но в декабре, даже когда все шло из рук вон, у него всегда было ощущение праздника, почти всегда приподнятое настроение мягко чередовалось со светлой грустью, и он, как правило, провожал уходящий год в одиночестве, предаваясь своим мыслям. И еще слишком часто именно в декабре он писал музыку, на которую никогда не подбирал текст и вообще не брал в работу. Возможно, когда-нибудь, эти декабрьские мелодии и увидят свет. Из раздумий Камиджо себя вырвал чуть ли не силой, заставив внутренне встряхнуться. Часы показывали четверть седьмого, и это означало, что он уже битых двадцать минут просто стоит, опершись о кухонный стол, и бесцельно сжимает в пальцах чашку с почти остывшим кофе. В свое время Юджи специально выбрал настенные часы, даже секундная стрелка которых движется совсем беззвучно — порой тиканье раздражало его и мешало сосредоточиться. Теперь же он порадовался бы любому звуку, чтобы разломить мертвую тишину, застывшую вокруг него. «Поставить на кухне небольшой музыкальный центр», — подумал он, выплескивая негодный кофе в раковину. Камиджо знал, что об этом безусловно здравом решении забудет уже через полчаса и ничего в итоге не купит, но в настоящий момент идея ему нравилась. Иногда тишина отвлекает хуже самых громких навязчивых звуков. Рассудив, что приготовить еще одну чашку кофе придется в любом случае, Камиджо приказал себе собраться и прекратить рефлексировать. Пришло время начать этот день. И пережить его. В NHK Hall он приехал, когда едва минуло девять утра. Это было слишком рано даже для него, но Камиджо не видел смысла сидеть в пустой квартире и ждать непонятно чего. Он всегда мог найти, чем занять себя дома, но сегодня просто не мог сосредоточиться ни на одном из дел. Техники только подтягивались в зал, с Камиджо через шаг кто-то здоровался и желал доброго утра, и он автоматически отвечал, не особо концентрируясь на том, с кем именно говорит. Комизм ситуации заключался в том, что и в концертном зале Камиджо пока что не было занятия. Аппаратуру еще не настроили, гримеры тем более не приехали, группы тоже на месте не было. По опыту он знал, что все начнут подтягиваться ближе к десяти, а то и к одиннадцати, и теперь чувствовал себя злым боссом, который заявился в офис до рассвета, чтобы поймать на горячем опаздывающих сотрудников. — Вы рано сегодня, Камиджо-сан, — поприветствовал его Мичио, один из парней, работавших с ними в стаффе уже больше года. Люди вокруг менялись так часто, что Юджи нередко ловил себя на мысли, что он путается в именах. По сравнению со всеми остальными неприятностями это было бы мелочью, если бы не одно но: таких мелочей накопилось слишком много. — Как обычно вроде, — с небольшим запозданием ответил он и следом поинтересовался: — не знаешь, Хизаки уже приехал? — Не видел его, — Мичио улыбнулся, и это неприятно резануло Камиджо по нервам. Выражение радости на лицах окружающих, когда у него самого кошки на душе скребли, выбивало из колеи. И пускай Камиджо твердо решил, что этот день не будет мрачным, и что с похоронным настроением следует бороться, убедить в этом самого себя было сложно. — Ладно, — он кивнул Мичио и решительно зашагал по коридору, будто твердо знал, куда шел. Курить, как раньше, ему больше не хотелось, пить кофе, после утренних двух чашек — тоже. Камиджо запоздало вспомнил, что надо бы, наверное, поесть, потому что потом вряд ли представится возможность, но от одной мысли о еде воротило — сейчас он при всем желании не затолкнул бы в себя даже самый маленький кусок самого аппетитного блюда. Начался обратный отсчет, и теперь Юджи казалось, что он в собственной голове слышит тиканье убегающих секунд. Сегодня история Versailles закончится, и отчего-то очень ярко снова и снова перед глазами всплывали картинки из кажущегося совсем недалеким прошлого, когда все только начиналось. Вдруг появилось невыносимое желание пролистать фотографии 2007 года, увидеть их всех прежних, улыбающихся на камеру и не подозревающих, что общий проект проживет так недолго. Обычно Камиджо избегал просматривать старые записи — по крайней мере, те, на которых еще был Юичи, а теперь почувствовал острую в этом необходимость. Поймав себя на том, что попросту ходит туда-сюда, и что в голове его крутятся совершенно неуместные мысли, Камиджо решил отправиться за сцену, чтобы проследить, как настраивают технику. Формально в этом нужды не было, но ведь лидер имел право держать все под контролем? Остановившись за кулисами, скрываемый полумраком в нешироком проходе, он прислонился плечом к стене и скрестил руки на груди, наблюдая, как несколько человек, громко переговариваясь, разматывают провода и подключают колонки. — Вот ты где. Всюду тебя ищу, — услышал он голос за спиной и обернулся. — Мне сказали, что ты уже приехал, но я, конечно, и так не сомневался. Масаши выглядел как обычно, он не казался ни усталым, ни печальным. Слабо улыбаясь, басист сжимал в руке стаканчик с черным кофе, но смотрел не на Юджи, а в сторону сцены. Правда, по его рассеянному взгляду было ясно, что вряд ли Масаши фокусируется на том, что видит, и скорее всего, думает о чем-то своем. — Привет, — отозвался Камиджо и снова отвернулся. Он был рад, что его одиночество нарушили, и Масаши, пожалуй, был тем человеком, которого в сложившейся ситуации он был рад видеть больше всех остальных согруппников. Некоторое время они молчали, и Масаши не спешил нарушать тишину, делая маленькие глотки кофе. Раньше — давно, как теперь казалось Юджи — ему было комфортно молчать вот так и с Хизаки, та тишина казалось почти уютной, в этом виделся некий особенный вид близости, ведь не зря говорят, что лишь рядом с самыми дорогими людьми приятно молчать. Теперь же, будь на месте Масаши их гитарист, Камиджо не выдержал бы и полминуты, не разговаривая хоть о чем-нибудь. — Юки тоже уже приехал, — наконец произнес Масаши и смял в пальцах пустой стаканчик. — Рано вы сегодня, — машинально заметил Камиджо, и понял, что повторяет слова Мичио, которые услышал до этого в свой адрес. — День сегодня особенный, — пожал плечами басист. — Если честно, я почти всю ночь не спал. А Юки просто с женой поссорился, вот и сбежал из дома. Камиджо был рад последнему заявлению: не тому, что их барабанщик в очередной раз разругался с Йоко, конечно, а что Масаши сказал фразу, за которую можно было зацепиться и продолжить разговор. Если бы он ограничился сообщением о собственной бессоннице, Камиджо пришлось бы сказать что-то о том, что и ему не спалось, а дальше беседа закрутилась бы вокруг последнего концерта. До выхода на сцену оставались часы, но как ни парадоксально, говорить об этом физически было трудно. Как постоянно трогать языком больной зуб, который нестерпимо ноет. И вроде знаешь, что лучше лишний раз не прикасаться, да почему-то не получается. — Ну и из-за чего они поссорились? — Йоко хотела сегодня прийти на концерт, а он ей запретил. — Почему? — Не представляю, — Масаши усмехнулся. — Без понятия, потрудился ли он объяснить ей хоть что-то, но как я понял, Йоко теперь в страшном гневе, а Юки ходит мрачнее тучи. Камиджо лишь головой покачал, не зная, как прокомментировать эту историю. На месте Йоко он тоже был бы возмущен. Если в жизни самого близкого человека происходит важное и в чем-то судьбоносное событие, любой захочет при этом присутствовать. Юджи не знал, почему Юки было так принципиально, чтобы в этот вечер его жена осталась дома, но про себя подумал, что никогда не перестанет удивляться, как тому удается даже в самые сложные моменты жизни разбавлять серьезные проблемы какими-то незначительными дрязгами и мелочами. Порой казалось, что их барабанщика он не сможет понять никогда. Продолжая бесцельно наблюдать за тем, как оборудуют сцену, Камиджо заметил Теру, тоже явно приехавшего раньше обычного. Он расхаживал взад-вперед, меряя шагами пол, то и дело задирал голову, оглядывая рампы и декорации. На нем красовалась футболка, выпущенная специально для сегодняшнего стаффа, с принтом «I ❤ Versailles» и Юджи чуть болезненно кольнуло — он в очередной раз понял, что есть тут сейчас кое-кто, переживающий происходящее куда тяжелее. — Так и знал, что наденет, — Масаши кивком указал на Теру. — Вчера сам сказал мне, что отожмет у кого-нибудь из стаффа и будет ходить весь день, пока не придет время переодеваться. — Вчера? — Камиджо чуть удивленно взглянул на Масаши. — Мы же вроде не собирались вчера, или… — Мы с ним были в гостях у Хизаки. «Вот оно что» — чуть было не сорвалось с губ, но Юджи промолчал. И попытался вспомнить, а когда он сам последний раз звал кого-то к себе, когда вообще говорил и встречался с кем-то из ребят не по рабочему поводу. Последний тур не считался, там вообще каждый был сам за себя. Но когда они уже вернулись в Токио — что ему мешало? Что мешает им всем остаться друзьями, даже когда Versailles уже не будет? «Членам одной группы вовсе не обязательно быть друзьями и в жизни», — вспомнил он вдруг чьи-то слова, а потом запоздало понял, чьи. От этого хрупкое равновесие в настроении стремительно рухнуло вниз, но Камиджо только улыбнулся как обычно, взглянув на Масаши. — Пойду пока к себе. Может уже приехал кто-нибудь, способный сделать из меня человека, — он тряхнул волосами. На самом деле сидеть одному в гримерке было не слишком весело, и Камиджо чуть ли не впервые пожалел, что ему выделили отдельное помещение. Что-то было в этом неправильное, может быть, лучше было занять всем одну большую гримерку. Как раньше. «Ничего уже не будет как раньше», — напомнил он себе, идя по коридору за сценой. В комнате его дожидался Ясу. Сегодня он тоже был тише обычного, а потому вообще напоминал статую. Подняв глаза, когда Камиджо вошел, он отложил планшет. — Сообщений очень много. Будет здорово, если на что-нибудь ответишь. — Только посмотрю, — Камиджо сел за стол перед зеркалом и протянул руку за планшетом. Как и следовало ожидать, в соцсетях и на сайте приятного в сообщениях от фанатов было мало. Даже, пожалуй, их настрой был слишком трагичным по сравнению с реальностью. В конце концов, что такое приостановка деятельности? Все ведь живы, все остаются на сцене. Может быть, пройдет не так много времени, и не обязательно все, но хотя бы кто-то из них снова будет работать вместе. Прокрутив ленту, Камиджо досадливо поморщился и решил не травить себе душу. — Знаешь, не могу. Не сегодня. Я вообще ввел бы информационную блокаду на неделю, пока все не уляжется. — Думаешь, недели хватит? — серьезно спросил Икеда, усевшись рядом с Камиджо на край стола. На нем был черный пиджак, почти как у самого Юджи. — Давай позову кого-нибудь, на тебе лица нет. — Ты не видишь мое лицо, — возразил Камиджо, силясь усмехнуться, и снял темные очки. «Да уж, краше в гроб кладут», — подумал он, внимательно глядя на себя в зеркало. Отсутствие нормального сна все последнее время сказывалось на нем, и уже даже плотный слой грима и яркий макияж не в силах были это скрыть. Может, Икеда и прав был, без конца уговаривая его съездить отдохнуть на пару месяцев куда-нибудь, когда все закончится. Поймав свой взгляд в отражении, Камиджо ужаснулся, как затравленно выглядят его глаза, когда он думает об этом. «Когда все закончится». Все закончится менее чем через 12 часов, и это так чертовски мало, но вместе с тем — так много. Особенно когда время тянется, как смола, и каждая последующая минута мучительнее предыдущей. В дверь его гримерной вежливо постучали. Спустя десять минут на столе рядом с Камиджо деловито раскладывала свои расчески и баллончики Эрико — их бессменный визажист и парикмахер. — Как настроение? — бодро поинтересовалась она, совершенно как обычно, но Юджи безумно захотелось вылить себе на голову бутылку воды. — Понятно, — Эрико взяла расческу, — вы явно очень плохо спали. — Ничего не поделать, — пожал плечами Камиджо, закрыв глаза и откинувшись назад, на высокую спинку кресла. Обычная процедура, во время которой можно освободить голову и ни о чем не думать, пока тебя превращают в того Камиджо, которого все привыкли видеть. В лирике к «Masquerade» он впервые позволил себе высказать кое-какие мысли о той маске, которую все они, не только он, надевают на публику. Но в последние пару лет, а точнее с 2009-го, это чувство усилилось и Камиджо стал думать, что настоящего его уже никто и не помнит, даже с Хизаки он привык быть таким, каким тот его любил. Привычка производить впечатление стала такой необходимой, что без нее Камиджо не просто был потерянным — его не было вообще. Грим занял больше времени, чем обычно, но результат не слишком радовал. И впервые в жизни на это было плевать. — Не так что-то? — обеспокоенно спросила Эрико, еще раз проходясь кистью по его лицу. — Нет, все в порядке. В голову вдруг пришли какие-то строчки на английском, что-то про улыбку, разбитое вдребезги сердце и рассыпавшийся грим. Хотелось взять плеер и отключиться часа на два, слушая что-нибудь западное. Но это была слишком большая роскошь, к тому же, судя по голосам в соседней гримерке, остальные уже собрались. Камиджо различил голос Хизаки, и в который раз за сегодня ему стало больно и пусто. Почему все должно было закончиться вот так? Почему у них должно было все так завершиться? — Спасибо, — он как всегда тепло улыбнулся Эрико, чувствуя, как легко и непринужденно соскользнул в образ. Икеда насторожено наблюдал за ним, будто удивляясь такой разительной перемене в поведении, хотя в глубине души Камиджо был уверен, что ничему уже давно Ясу не удивляется. Заглянув в соседнюю гримерную, Юджи застал картину, которую видел уже миллион раз: Масаши курил, возясь с басом, помощница Эрико укладывала волосы Теру, Юки нигде не было видно, и скорее всего, он уже был на сцене, помогая техникам собирать ударную установку, а Хизаки сидел в одиночестве на диване, крутя в пальцах сигарету, и будто бы не решался закурить. На низком столе перед ним лежал какой-то ярко-красный буклет. Камиджо, взяв его, пролистал. — Очередной фотобук, который заказали Warner? — Да. Специально к Last Live. — А есть какая-то принципиальная разница с предыдущим? Хизаки покосился на него, уголки губ чуть дрогнули в полуулыбке. — В предыдущем у тебя волосы были прямые, а тут нет. Это была шутка, и кажется — первая за сегодня. Камиджо усмехнулся, листая глянцевые страницы. Лейбл так стремился отбить хоть еще сколько-нибудь денег, но какая разница. Пусть еще хоть сто буклетов издают. Хизаки смотрел перед собой сильно накрашенными глазами, и Камиджо в очередной раз понял, что тянуть к Хи его не перестанет никогда. Даже несмотря на то, что он решил ему сказать сегодня, несмотря на этот последний концерт, несмотря на последние месяцы, за которые они стали почти чужими друг другу и ни разу не говорили наедине. Вот и сейчас: едва Камиджо собрался сказать что-то еще, Хизаки поднялся на ноги, взял свою гитару и спокойно вышел, даже не посмотрев на него. Что ж, возможно, так было правильнее. На сцене было легче не в пример. Знакомая работа, каждый из них до автоматизма знал, что делать — отстраивать звук, прогонять наиболее спорные фрагменты песен, требующие особого внимания техников, свет, декорации. Камиджо ходил вокруг, почти не уходя за кулисы, и не хотел думать, что таким образом пытается получше запомнить все эти последние общие моменты. Как Хизаки играет, глядя в зал, меряя шагами свой правый край сцены. Как Теру сидит на мониторе, наблюдая за огромной люстрой под самой рампой, и мягко водит пальцами без медиатора по струнам. Как-то и дело доносится до них смех Юки, которого, кажется, даже приостановка деятельности группы, последний концерт и ссора с женой не способны лишить хорошего настроения. На самом деле Камиджо знал, что это, конечно же, не так. Просто Юки проще было отключиться от насущных проблем и жить настоящим моментом. Масаши почти все время или крутился с ним рядом или сидел на ступенях под площадкой для ударных. Он заверил всех, что выдержит лайв, хотя то и дело и без того суровое лицо его будто каменело. Камиджо знал, что его мучает нешуточная боль. В какой-то момент он сам сел на край сцены, сложив руки на коленях и бездумно глядя прямо перед собой. Он не знал, как долго просидел так, но будто очнулся, когда не столько увидел, сколько почувствовал, как кто-то остановился рядом. — Не самое удобное место, — по голосу было слышно, что Теру улыбается. — Сегодня здесь все места не слишком удобные, — отозвался Камиджо и даже смог изобразить ответную слабую улыбку. — Не поспоришь, — согласился Теру и сел рядом, свешивая ноги. Если еще с утра Камиджо казалось, что он физически не сможет выносить присутствие любого из согруппников, что при любом раскладе будет тяжело и неловко, то теперь поймал себя на мысли, что ему это безразлично. Присутствие Теру не вызывало ни положительных, ни отрицательных эмоций. От напряжения начинала болеть голова, как будто на виски давило изнутри, и Камиджо с усилием удержался от того, чтобы не начать массировать их кончиками пальцев. Это наверняка не укрылось бы от глаз Теру, а меньше всего сейчас хотелось видеть сочувствие или выслушивать советы. — Мне сегодня такая мысль пришла в голову, — немного смущенно, как показалось Юджи, произнес Теру. Впервые с того момента, как тот устроился рядом, Камиджо повернул голову, чтобы посмотреть на него. Теру все так же улыбался, и в выражении его лица, как всегда, было что-то детское, несмотря на яркий макияж. Вскользь Юджи отметил, что Теру в этот раз накрасили очень хорошо, он даже казался еще моложе своего возраста, хотя куда уж больше. — Что за мысль? — спросил Камиджо, когда понял, что от него ждут хоть какой-то реакции. — Я вспомнил свадьбу двоюродной сестры. Два года назад, даже чуть больше, она выходила замуж, и по этому поводу был устроен просто фантастический праздник. Около сотни приглашенных, дорогой ресторан, фотосессия. Может, помнишь, я еще тогда уезжал на два дня? Хизаки был жутко недоволен. Юджи пожал плечами. Он не помнил, чтобы Теру куда-то ездил по своим семейным делам, как и не припоминал, чтобы тот упоминал о какой-то свадьбе. Было непонятно, зачем он вообще сейчас заговорил об этом — сквозь равнодушие пробивалось несильное, но навязчивое раздражение. К тому же Теру, то ли нервничая, то ли неосознанно, качал ногой, стуча ботинком по бортику сцены. Казалось, что каждый из этих слабых ударов отдавался обухом в голове. — В общем, это все неважно, — продолжил Теру. — Мне просто вспомнилось, как Саюри рассказывала, что она чувствовала уже после свадьбы. Подготовка шла чуть ли не год, но когда она проснулась на следующий день утром, то не почувствовала ни радости, ни облегчения. Саюри сказала, что испытывала только пустоту и растерянность, потому что не надо было никуда бежать, не надо было ничего делать или организовывать. Ну и что она совсем не чувствовала себя счастливой. Последняя фраза получилась немного скомканной — наверное, безучастность Камиджо и равнодушие к рассказу смутили Теру. — Ну и к чему ты это говоришь? — спросил Юджи, на что Теру передернул плечами, дергая ногой еще сильнее. — Я просто подумал, как мы завтра утром проснемся. Все мы. Что вообще делать, если Versailles больше нет? Чем заниматься целыми днями? Теру искоса взглянул на Камиджо, но тот не поднял на него глаз, чувствуя, как горло сдавило спазмом. Это надо было уметь: в течение пяти минут нести ни относящуюся к делу чепуху, а потом закончить парой фраз, которые ударят под дых. Конечно, Теру делал это не специально, но Камиджо все равно очень захотелось послать его к черту. — Хватит, — строго произнес он, опустив руку на колено Теру, который будто задался целью выбить ногой барабанную дробь. — Извини, — гитарист только сейчас понял, как раздражающе колотит по основанию сцены, и Камиджо, кивнув, убрал руку. Надо было что-то сказать, но катастрофически не хватало слов. — Спасибо тебе, — решил отшутиться он. — Тут нервы ни к черту из-за концерта, а теперь еще и за завтрашнее утро переживай. Негромко и коротко рассмеявшись, Теру убрал со лба челку, которая тут же вернулась на место. — Ну не одному же мне страдать. Я стараюсь думать, что не все так плохо. Может, удастся снова выйти на сцену куда раньше, чем кажется сейчас. «В смысле?» — чуть было не спросил Камиджо, но в последний момент удержался. Возможно, у Теру были какие-то планы относительно дальнейшей деятельности, о которых Юджи ничего не знал, но обсуждать это сейчас не хотелось. Какая разница, в самом деле. — Мое мнение — какой угодно концерт, даже такой, как сегодня, лучше любой свадьбы, — добавил Теру, поднимаясь на ноги. — Переживем и его, и то, что будет после. — Так и есть, — согласился Камиджо, пускай весьма слабо представлял, что испытывают люди перед бракосочетанием с банкетом, к которому готовятся целый год. Теру ушел, а он еще долго смотрел в пустой зал, слушая этот рабочий гул, понимая в сотый раз, что без всего этого не сможет жить. Как не смог бы шесть лет назад, когда заканчивалась история LAREINE, и когда уходил Маю. Маю без музыки и без сцены прекрасно смог, Камиджо тяжело было признать, но он признал, что Маю стал счастливее, оставив группу. И его. «Может быть, вообще всем без меня будет лучше?» — подумал он, скользя взглядом по пустым темно-красным рядам кресел зрительного зала. Что-то мелькнуло в голове, какая-то неоформленная мысль. Можно ведь продолжать карьеру и не связывая себя с какой-то группой. Не привыкая к постоянным людям. Сейчас он не мог думать об этом, но дал себе слово непременно подумать потом. После, когда все уже будет позади, когда он снова будет спать по ночам, когда карий взгляд Хизаки перестанет жечь ему спину. И неожиданно стало так легко, что Камиджо даже глубоко вздохнул полной грудью, закрыв глаза. Перед каждым концертом, пусть даже их были сотни, Юджи чувствовал волнение, словно перед самым первым выходом на сцену. Это волнение начиналось с кончиков пальцев, разрядами тока пронизывало все тело, дарило ему легкость и слабость в ногах, от которой не было страшно. Но выходя на сцену сегодня, он почти не чувствовал этого всего, будто выступал не перед людьми, а перед пустым залом. Он слышал их, но не видел, сосредоточившись на ярких огнях рампы и прожекторах. В горле горело и скребло. Раньше он бы испугался. Но сейчас не было даже страха, только ощущение странного желания допеть последнюю песню и долго-долго смотреть снова в эти сияющие огни, ловить глазами силуэт Хизаки, забыться в смеси звуков ладоней и криков. Сказать «спасибо». Сказать «я люблю вас». Сказать «Versailles вернется», даже если веры в это нет. Он просто обязан это сделать. Кто он такой, чтобы отнимать у них право так думать? Кто он такой, чтобы решать, как повернется жизнь? На миг ему стало спокойно от этих мыслей. Петь сегодня было тяжело как никогда. Смутно Юджи чувствовал, что не сможет пересматривать потом этот концерт, но по-другому он не мог. Только так. Голос срывался раз за разом, терял силу, а внутри у него рвалась ядерная бомба, и этому эмоциональному взрыву было слишком тесно в теле. Он впервые пел «Created beauty» с теми же чувствами, что испытывал, когда писал этот текст. Он не смог тогда дать песне название, но ее назвал сам Хизаки. И лучше и правильнее было не придумать, Камиджо просто молча принял эти два слова, в последний раз поняв Хизаки, так, как когда-то они понимали друг друга без слов. Бесконечно давно. Перед глазами мелькали разноцветные размытые пятна, и собственный голос казался чужим, будто кто-то другой, а не он, пел печальную, исполненную красоты историю с трагичным концом, кто-то другой, а не он, пел о расставании. Только сейчас, только для этой песни Камиджо осознанно нарушил собственное правило — показывать эмоции, а не испытывать их. Но не испытывать было нельзя, и его душило что-то, сжимая горло, лишало сил, и вместе с тем он чувствовал дуновение свободы. Будто кандалы упали. Смотреть на Хизаки он не мог всю песню, но в конце все же не выдержал, кинув взгляд туда, где тот должен был стоять. И Хизаки показался ему восхитительнее, чем когда-либо, а высоко-высоко, под куполом концертного зала, звучало его гитарное соло — невыразимо прекрасное и чистое. Юджи знал, что запомнит этот момент на всю жизнь. Момент, когда сотворенная ими обоими красота обрела свободу и больше уже не связывала их, уйдя дальше. Финал концерта смазался в его воспоминаниях, даже через полчаса после того, как все закончилось, он не смог бы ответить на вопрос, как это было, и не помнил четко, что именно чувствовал, стоя в последний раз на сцене рядом с людьми, которые все еще были так ему дороги. Чья-то рука в его руке, громкие овации и слепящий свет софитов, такой яркий, что слезились глаза. Казалось, что даже дышится по принуждению, но Камиджо упорно заставлял себя еще и улыбаться, и говорить, пока в голове стучала успокоительная мысль: «Еще немного. Скоро все закончится». Наверное, это было самое ужасное завершение истории группы, какое только можно представить. Когда так плохо, что ждешь конца, словно спасения. Держать спину ровно и идти по сцене твердой походкой у Юджи получилось, но едва он оказался за кулисами, как последние силы оставили, и он чуть покачнулся, опираясь рукой в стену. Жест вышел непринужденным, вроде бы никто ничего не заметил, и Камиджо почувствовал секундное облегчение. Первым, кто подошел к нему, был Ясу. Он улыбался, выражение его лица было сложно описать, и единственное более-менее подходящее слово, которое пришло Камиджо на ум, было «растроганность». — Замечательно, — выдохнул Икеда, легко похлопав его по плечу. — Отличный концерт и достойное завершение. Фанаты надолго запомнят. — Я еще никогда не пел так отвратительно, — Камиджо поморщился, в горле саднило и драло. — Ну, ты как скажешь! — Ясухару рассмеялся так искренне и громко, что в их сторону обернулись парни из стаффа. — Юджи Камиджо не может петь отвратительно. Придумал! Тоже мне… Он говорил честно — говорил то, что думал, эту искренность читалась в его глазах. — Все было хорошо, — добавил он, когда Камиджо так ничего ему на это не ответил. — Так, как нужно. По-другому и не надо. Ясухару отошел, и Камиджо только теперь огляделся. Вокруг сновали люди: безликие работники зала в одинаковой форменной одежде, друзья и приятели, пришедшие на концерт и успевшие прорваться за кулисы, сотрудники Warner, узнаваемые по каменным лицам и неживым рыбьим глазам. На фоне остальных участники группы выделялись яркими пятнами в своих сценических нарядах. Масаши нигде не было видно — скорее всего, он сразу ушел отдыхать, и Камиджо почувствовал укол беспокойства: как тот пережил этот долгий концерт? Юки он заметил чуть в отдалении: тот о чем-то серьезно и тихо беседовал с Йоко, которая все же пришла на концерт и теперь внимательно слушала, качая головой. Сложно было предположить, о чем они беседовали, но уже точно не ссорились. Хизаки и Теру, отдав помощникам гитары, стояли в стороне от всех остальных, и Камиджо решил подойти к ним. Надо было поблагодарить за концерт, сказать хоть что-то, пускай сейчас он не испытывал никаких эмоций. Внутри все будто перегорело, и сам он, как кукла на шарнирах, послушно выполнял действия, которые диктовало хорошее воспитание. И привычка. Ведь раньше он непременно обнимал каждого, едва заканчивался концерт. — Может, слишком быстро все, — до Камиджо донесся голос Хизаки. — И не стоит так сразу решать… — А мне кажется, что стоит, — твердо произнес второй гитарист и, переведя взгляд за плечо Хи, улыбнулся подошедшему Юджи: — Ты как? Хизаки обернулся и тоже внимательно посмотрел на Камиджо, который не смог выдержать его прямого взгляда и двух секунд. Он не сомневался, что выглядел ужасно, чувствовал, как кровь отлила от лица, и сейчас он наверняка был так бледен, что никакой грим не скрывал. — Лучше всех, — вопреки собственным мыслям произнес Камиджо. — Ну что ж, мы сделали это. — Не верится, — согласился Теру, и Хизаки эхом повторил за ним: — Да. Не верится. Он выглядел будто оглушенным и не до конца здесь. Смотрел перед собой керамически-черными глазами, и невозможно было понять, о чем он думает. Всего пять минут назад, на сцене, Хизаки был другим, Камиджо почувствовал, как тот горел всем телом, когда они обнялись. Ему тогда безумно не хотелось отпускать Хизаки, хотя, конечно, отпустить пришлось, но шестым чувством он знал, что больше уже такого не будет. Больше они не обнимут уже вот так друг друга, потому что пять минут назад закончилось то, что оба столько лет холили и растили, несмотря ни на что — ни на ревность, ни на измены, ни на горе. Почему же все это они смогли пережить, а с малостью под названием «что теперь?» не справились? «Может быть, это была отсрочка», — устало думал Камиджо, не в силах отвести взгляд от Хизаки, который тоже смотрел на него. За все в жизни приходится платить, пусть даже порой счет выставляется с запозданием. Он ушел в гримерку последним. Все никак не мог заставить себя сделать шаг, а в ушах шумело море людских голосов, оттуда, из зрительного зала. Как прекрасно было бы сейчас снова выйти на бис — в третий, четвертый, пятый раз. И так до бесконечности, только бы этот проклятый день не кончался. Только бы он побыстрее закончился. Все еще упираясь рукой в стену, Камиджо наконец нашел в себе силы поднять голову и посмотреть на всех. Большинство уже разбрелись, остались лишь техники, ожидающие, когда зал покинут последние зрители, чтобы приступить к разбору декораций. Из группы тоже уже никого не было, и только сейчас Камиджо впервые поправил себя мысленно — больше не из группы, стоит начинать думать по-другому. Все закончилось. Он действительно лучше уехал бы сейчас домой, как каждый раз поступал после концертов все последнее время, но отвертеться от Warner не вышло. Может, это и не было обязательным условием в завершении контракта, но Камиджо не хотелось спорить, и он согласился поехать в клуб вместе со всеми. В конце концов, если снять грим и переодеться, то можно и потерпеть еще сорок минут, хотя «отмечать» тут было совершенно нечего. Пить Юджи не хотел, но для вида он сделал несколько глотков, и, казалось, совершенно забыл о ликере в собственном бокале. Икеда поначалу устроился с ним рядом, но потом догадался оставить в покое. Он все время был в поле зрения, болтал о чем-то с менеджерами, добродушно шутил с Масаши и Теру, но время от времени Камиджо чувствовал, что Ясухару за ним наблюдал. Видимо, нервничал, как бы кое-кому не пришло в голову делать глупости на эмоциях. Подумав об этом, Камиджо усмехнулся своим мыслям. Он вообще как-то не очень понимал, что заставляет Икеду быть ему родной матерью эти последние несколько месяцев, ведь по большей части, отношения их много лет связывали сугубо рабочие. Хотя, поработав двадцать часов в студии, волей-неволей найдешь общие темы для разговора и либо подружишься с человеком, либо люто его возненавидишь. Камиджо сделал еще глоток ставшего довольно противным алкоголя и взглянул на часы. Еще десять минут, и он может тихо незаметно ретироваться. В приглушенном свете VIP-зала его никто не хватится, а потом всегда можно вежливо сослаться на нелюбовь к попойкам в клубах. Он уже почти решил так и сделать, но внезапно опять увидел Хизаки. Тот исчез в гримерке через пять минут после окончания концерта и больше Юджи его не видел, кажется, даже привезли их в разных машинах. Он, конечно, знал, что Хизаки тоже поехал, но, подсознательно не допускал мысли, что окончательно решить все можно здесь и сейчас. Хотя, может, лучшим решением было дать себе и Хизаки время, а не наслаивать одно на другое, но Камиджо не был сторонником полумер и всегда считал, что любой самый болезненный пластырь лучше отдирать лучше сразу и резко. Поднявшись с диванчика, он быстро догнал Хизаки, буквально поймав его за локоть, когда тот уже почти присоединился к Масаши, Теру и Ясу за столиком. — Хи, на два слова, — стараясь, чтобы голос звучал ровно, Камиджо вдруг понял, что впервые, прося Хизаки о разговоре, он не улыбался. Гитарист тоже не ответил ему улыбкой, только посмотрел нечитаемым взглядом. Они вышли на улицу со стороны входа для персонала. Было холодно, но Камиджо не хотелось возвращаться в зал, на Хизаки же был теплый кардиган. Знакомый до мелочей, который так часто лежал на валике кресла в его, Камиджо, гостиной. Просто не стоило об этом думать сейчас. Мотнув едва заметно головой, Юджи скрестил руки на груди, глядя Хизаки в лицо. Тот тоже смотрел прямо и открыто, и в мягких его чертах в эту минуту было что-то жесткое, почти жестокое. — Я знаю, что ты скажешь, — негромко проговорил он вдруг, продолжая смотреть в упор. — Ты всегда знал меня лучше других, — Камиджо не хотелось отпираться и лгать. Впервые за то время, что они были знакомы, он действительно стремился говорить Хизаки только правду. От мокрого асфальта поднимался пар, накануне грянула оттепель после нескольких относительно холодных дней. Было так сыро, что постоянно хотелось потереть лицо. И вместе с тем промозглый ветер забирался, кажется, во все складки одежды, бессовестно лишая тепла. Утром, должно быть, будет кровавый рассвет. — Я не могу пока что больше работать с тобой, — решившись, Камиджо спокойно выдохнул заранее заготовленные слова, хотя в груди что-то дрожало и рвалось. — И быть с тобой я тоже больше не могу. Сказать это оказалось проще, чем он думал. Как перед прыжком в холодную воду страшит обычно только ожидание. Хизаки молчал, но смотреть ему в глаза все-таки не мог, отвел взгляд, опустив ресницы и глядя в пол под ногами. Камиджо не знал, какой ему ждать реакции, и именно это пугало его, заставляя горло панически сжиматься. Больше всего на свете он не хотел бы видеть, как мучительно исказится лицо Хизаки, но, слава богу, этого не произошло. — Ты думаешь, я еще этого не понял? — тихо отозвался, наконец, гитарист, и посмотрел на него. Еще минуту назад его ярко блестящие черные глаза сейчас казались пугающе-безжизненными, словно из них навсегда что-то ушло. — Я должен был сказать. Губы Хизаки дрогнули, будто он хотел усмехнуться. — Еще ты, видимо, должен сказать, что дело не во мне, а в тебе, так? — Нет, дело в нас обоих. В том, что мы мечтали с тобой сделать. И не смогли. — Так уж и не смогли? Все же, что-то ведь получилось… Камиджо покачал головой. — Не все. И не так. — И не с теми, — неожиданно в один голос с ним тихо выдохнул Хизаки. Эту тему они никогда не поднимали, и Камиджо не считал, что стоит делать это сейчас. Сделав шаг, он взял Хизаки за плечи, притянув ближе к себе, почти вплотную, чувствуя запах его волос — высвобожденные из прически и безжалостно стянутые в хвост пряди еще вились и сладко пахли каким-то лаком. — Что бы ты там не думал, я любил тебя, — Камиджо сам не понял, как у него вырвалось это признание. Хизаки не пытался высвободиться, только как-то устало и едва ощутимо уткнулся носом ему в скулу, тяжело дыша. — Меня. И его, — безжалостно напомнил он, сжимая локти Юджи. — Так вышло. Ничего не исправишь. Их разговор должен был закончиться как угодно, но только не так. Камиджо не собирался устраивать из этого тяжелое прощание, но не смог удержаться, склонил голову и крепко поцеловал Хизаки в губы, все еще сжимая его плечи. Поцелуй вышел сухой и колкий, резанувший по сердцу, как металлом по стеклу. — Ты всегда понимал меня, как никто другой. Пойми и теперь, — прижавшись на секунду своим лбом к его, Камиджо разжал руки и отпустил, сделал шаг назад. Кивнув, Хизаки не стал ничего говорить и смотреть на него тоже. Он мелко дрожал, но скорее от холода, чем от чего-то еще. А потом все так же молча развернулся и ушел обратно, тихо прикрыв за собой тяжелую дверь. Стоило гитаристу скрыться из виду, Камиджо тоже поспешно развернулся и зашагал по пустынной улице. Почему-то он не мог больше находиться в этом месте, он чувствовал почти физическую потребность уйти. В голове мелькнула мысль, что никогда в жизни он больше не придет в это заведение. Такси Камиджо решил поймать немного позже. О возвращении в пустую квартиру, и том, как остаться там наедине с самим собой, было тошно думать. Он бездумно шел вперед, умышленно избегая шумных улиц, сворачивая из переулка в переулок, и уже едва ли представлял, где находится. Пока они готовились к этому последнему концерту, Камиджо предполагал, что по окончании его испытывает облегчение. Но он ошибся. Пустота, которую он чувствовал после того, как отгремели аплодисменты, медленно заполнялась горечью и сомнениями. «Может, нужно было поступить иначе?..» — спросил сам себя Камиджо и тут же запретил себе думать дальше в этом направлении. И неважно, шла ли речь о Хизаки или о группе в целом. Что сделано, то сделано. В конце концов ноги вынесли его к реке, к аккуратному пешеходному мосту, и Камиджо, сперва немного замедлив шаг, остановился у поручня и оперся на него ладонями. Людей вокруг в столь поздний час было немного, но магазины все еще светились яркими разноцветными вывесками. Приближался новый год, и, запутавшись в многочисленных проблемах и трудностях, Камиджо как-то совсем позабыл об этом. Он никогда не верил, что смена дат в календаре может знаменовать перемены или дарить надежду на лучшее, но в эту минуту пожелал, чтобы именно так оно и было. В памяти уходящий 2012 год навсегда останется в негативной окраске, и с несвойственным ему пессимизмом Камиджо надеялся, что 2013 будет хотя бы не хуже. Течение воды, казавшейся черной в темноте, было неспешным и ленивым, от реки несло холодом, и Юджи, одетый не для прогулок по городу, быстро продрог. Однако он не замечал этого и продолжал стоять, глядя вниз, пытаясь заставить себя оторваться от этих перил, от завораживающих огней города, отражающихся в воде, и наконец, поймать машину до дома.