Вспоминая сгорать

— Неужели ты совсем не скучал? — этот голос пробирает Джейса до костей, выжигает внутри до дымящегося мяса, потому что он слишком похож на его голос. Джейс оборачивается и тут же жалеет об этом. Потому что теперь он не сможет притвориться, что не видел, не слышал. Не сможет сказать, что ему почудилось и померещилось. Это он. Смотрит ярко-зелёными глазами: пристальный взгляд из-под платиновой чёлки въедается под кожу, и Джейс слышит шипение, с которым уничтожаются его надежды, что когда-нибудь, через лет пять или десять он был бы в состоянии отпустить болезненные воспоминания. Джейс молит Разиэля, в которого с собственного воскрешения яростно верит, чтобы тот дал ему сил не рухнуть прямо здесь, перед ним. Не взвыть, не закричать до хрипа, до сорванного голоса. Вся отвага и решительность резко покидают его, ноги едва ли не подкашиваются, и он чудом держится. Наверное, Джейс стойко переживает всё до слов, после которых у него рвётся какой-то чертовски важный сосуд — он ничего не смыслит в медицине примитивных — потому что его буквально сшибает, сносит волна образов, фантомов, ассоциаций, которые лишь недавно задремали, успокоились, заткнулись. Замолчали, решив, что пока с него и так хватит. И от возникающих под веками вспышек он слепнет, теряется, пропадает. — Мой Джейс, — Джонатан — не Себастьян уже — тянет знакомым до удушья и колотящегося сердца тоном, пускает мурашки градом от хребта к пяткам. — Не смей! — в нём что-то лопается, трещинами бежит, и крик, что из глотки вырывается, ниcколько не напоминает человеческий. — Я так ждал тебя, — подходит медленно, выверено, осторожно, и Джейсу бы пошевелиться, но не может. Ноги предательски немеют, а Эрондейлу остаётся стоять, когда надо бы бежать, бежать от этого ублюдка без оглядки. Бежать, пока не захочется выплюнуть собственные лёгкие — это проще, чем выхаркать, выблевать чувства к тому, к кому он испытывать ничего не должен. Пожалуй, чтобы вытравить это в себе, ему придётся выдрать сердце, которое после будет истекать презрением, сочиться нездоровой привязанностью и сомнениями, болью, целым ворохом воспоминаний и тем, название чего он всё ещё боится произносить вслух. — Где ты был? — голос крошится, сиплый и резкий. Что это? Что это, Джейс? Ты знаешь, что должен. Ты обязан поступить как любой другой нефилим: сдать его Конклаву без всяких колебаний, потому что именно так и сделал бы легенда войны, великолепный и неподражаемый Джейс Эрондейл Лайтвуд. Только вот он не ощущает себя таким. Его мысленно отшвыривает на несколько лет назад, возвращает к времени в квартире Себастьяна (которого больше нет, уясни скорее), времени, когда непозволительное, пронизывающее его до основания счастье питало каждую клеточку его тела, и он, связанный демоническими оковами, был рад. Был самим собой. Желание испытать это снова расправляет в нём крылья, и он не успевает проклясть себя за эгоизм, как подлетает к Джонатану, замахивается чуть истерично, но с вполне явным намерением — причинить боль, пустить кровь, ударить, унизить и дать мрачному, вязкому удовлетворению чернилами растечься в нём. Джонатан перехватывает его руку на полпути, прямо как тогда: «Я не стал бы делать этого Джейс, а впрочем, если хочешь, рискни». Когда крышу с концами, без всякой надежды на исправление. Когда понял, что болен, что его не вылечить, что не хочет этого, что спасать его, вопреки убеждениям Клэри, не надо. Потому что он счастлив. Всегда был счастлив с ним. И он всё ещё ненавидит себя за это. Джонатан останавливает его, впивается губами в губы, и Джейса прошивает насквозь чувство защищённости. Целовать его, как и прежде, приятно. Упоительно сладко, больно и до одури правильно. Джейс мигом забывает о миссии при Дворе, потому что у него рухнул мир, перевернулся с ног на голову, и всё остальное меркнет на фоне этого. Отходит на второй план, затирается, исчезает. Важен лишь Джонатан, привычный, знакомый и родной. Его руки, рваные выдохи и желание подчинить. Невесомые и собственнические, нежные и страстные, короткие и глубокие поцелуи, от которых ком в горле и невозможность по-другому выразить эмоции, кроме как прижаться ближе, обвить шею руками и целовать, целовать, целовать до потери пульса, до забвения, до воспоминаний, что вскрывают черепную коробку и реальности, которая может посоперничать с гостями из прошлого на равных. Только разница в том, что сейчас Джейс не будет отрицать очевидного. Джонатан жаждет его подчинить. А он готов сдаться. Потому что хочет этого. И никакие оправдания не в силах изменить правды. Джонатан снова с ним. А он, кажется, счастлив.