Вспоминая сгорать

Ему страшно. За бравадой, за напускной храбростью, за чертями, остервенело пляшущими по кромке изумрудных радужек, в глазах читается страх. Паника, от которой нет лекарства. От которой кровь — мгновенно в лёд, а натренированное сердце — едва ли не в Преисподнюю — всё падает, падает, падает, оглушая. Ему страшно. Потому что он знает, что ты помнишь. Помнишь, как он ласково трепал твои волосы, как зарывался носом в макушку, обнимал со спины, как старался продлить редкие мгновения, когда вам удавалось побыть вместе наедине, не думая о вылазках, надвигающейся войне в преступном мире. Послать все условности, негласные правила, согласно которым вы вместе быть просто-напросто не имеете права. Ему страшно. Потому что он сам не забыл. А помни он один — было бы легче, потому что тогда можно было бы утешать себя мыслью, что ты не почувствовал чудовищного предательства от того, кого по-настоящему, сильно, самозабвенно, до сумасшествия любил. — Люблю, — по губам, ведь тебе слишком важно об этом сказать. Ведь не прошло, не угасло, не померкло. И он должен знать. — Не надо, — так же беззвучно тебя умоляет. Ему страшно. Потому что он помнит. Помнит, как рукой, что держит сейчас пистолет, притягивал тебя за шею, чтобы поцеловать, зная, что у тебя подкашиваются ноги всякий раз, когда его губы касаются твоих. — Эта театральная пауза мне порядком наскучила, — омерзительно довольным тоном говорит Валентин, и ты видишь, как Джонатан вздрагивает — незаметно для посторонних глаз, но не для тебя. Ты замечаешь это, потому что выучил его наизусть. — Давай, — произносишь, и голос почти не дрожит. Уверяешь себя, что не должен выказывать слабости. И запоминаешь его. Впечатываешь в память острые скулы, яркие глаза, тонкий изгиб губ, нахмуренные брови, точёные крылья носа. Чеканишь всё это в сознании, чтобы навсегда, навечно, бесповоротно. Жаль только, твоё «навечно» продлится от силы минут пять. Пока не закончится терпение у Валентина, позволяющего этот фарс. Было глупо надеяться, что он не узнает. Ещё наивнее было полагать, что он оставит это, как есть. Он посчитал это предательством со стороны сына. Наследника криминальной империи, спутавшегося с врагом. Ты совершенно не к месту ухмыляешься, понимая, что если сейчас ты умрёшь, Мариз порвёт всех на мелкие куски и не оставит живого места от Валентина. Твоя смерть положит начало кровавой бойне. — Давай, смелее, — не по губам — громко и чётко, — ты знаешь, что делать. В глазах напротив вспыхивает бунтарство. Не проходит и минуты, как выстрел бьёт по вискам.

***

— Ты убил собственного отца ради меня, — заворожённо и испугано произносишь, и дыхание чуть прерывистое, когда вы вдвоём бежите сломя голову к машине, чтобы уехать из города, залечь на дно и не высовываться ближайшие лет пять. — Помнишь, что я сказал однажды? — скалится по-звериному, от него веет дикостью, необузданностью, опасностью. Но ты не боишься. — Я всего лишь сдержал слово, — он смягчается и сплетает ваши руки. «Ради тебя — и руки по локоть в кровь не жаль. Потому что без тебя мне не жить».