Вспоминая сгорать

— Ты злишься? — спрашивает, перебирая пальцами его светлые волосы, что в вечернем свете отливают голубизной. Джонатан смотрит на него, улыбается плотоядно — он умеет усмешкой делать на его сердце надрезы, глубокие, не заживающие даже после иратце. Отвечает холодно: — Нет. Джейс вздыхает. — Ты злишься, — ни тени вопросительной интонации, лишь твёрдая уверенность. — Я думал… Думал, что они сделали шаг навстречу. Он смеётся надрывно. — Глупый… Джонатан поднимает взгляд, а Джейс усмехается. Не понимают. Все они не понимают: он никогда не сможет от него отказаться. Ни Клэри, ни Алек, ни уж тем более Мариз с Иззи не смирились. Несмотря на дотошную проверку у Безмолвных братьев, несмотря на то, что было сказано не единожды: от Себастьяна Моргенштерна ничего не осталось, а Джонатан не представляет опасности. И хоть после долгого разбирательства его помиловали, они стояли на своём. — Их ранит не то, что ты со мной таким, — он целует его там, где раньше горела метка, и Джейс закрывает глаза, вспоминая прошлую ночь. Как прогибался в спине, вскидывал бёдра навстречу и просил… Так непохоже-на-себя, но столь-привычно-с-ним просил, умолял не медлить, больше не мучить его. Цеплялся за его плечи, а под веками, кажется, навечно, — чёртов Эдом, всеобщая растерянность и этот животный страх его потерять….И целовал-целовал-целовал его, не в силах остановиться, потому что дело не в метке и не в ритуале. Он просто нужен. Необходим настолько, что без него так отвратительно пусто. Без него — несвободно. — Их ранит то, что будь я тем же чудовищем, ты бы всё равно выбрал меня, — он прикусывает кожу на шее, и Джейс подставляется, так безвольно подставляется, ощущая это по всем параметрам невозможное счастье. — Они никогда не смирятся. — Знаю. Он улыбается. Так лучезарно, так тепло, что Джейс тут же забывает. Забывает, что порой съедает тоска, что скучает безмерно по тем, кто был его семьёй, но всё же не принял. Он не винит. Он, наверное, не смирился бы сам. Вот только… не получается быть не с ним. — Помнишь, мы обещали когда-то? — словно это и правда было в прошлой жизни, за чертой, которую оба переступили и всё же вернулись. — В Венеции. Джейс помнит. Он не думает, что когда-то будет способен забыть. — Даже если мир будет в руинах, мы останемся вместе, — шепчет и касается его руки. — Я совсем не умею любить, братец, — усмехается, оставляя очередной поцелуй на ключице. — Но для тебя я постараюсь. «Даже если всё исчезнет, мы будем вместе, Джейс. Ты и я». Джейс тянет его на себя. — Джонатан… — всего лишь его имя, а большего ему и не нужно. Комната заполняется их вздохами-стонами, и становится чудовищно жарко, как в адском пекле, а они оба жадно ловят воздух ртом, не целуются — сталкиваются губами и не могут… всё ещё не могут надышаться друг другом. И всё, как впервые: молниями по коже, магмой по венам, всполохами к сердцу. К сердцу, что бьётся из-за него заполошно, стучит через раз. Для него одного. — Мой Джейс, — произносит растерянно, будто закроет глаза — и всё растворится в дымке. — Мой Джейс... — повторяет снова и снова, всё так же лишая рассудка, лишая всякой способности мыслить, думать и не хотеть... не нуждаться в нём... Джейс знает: им обоим нужно время, чтобы поверить. Пусть и чувствует: это действительно уже навсегда.