Вспоминая сгорать

Он дышит тяжело, не узнавая себя совершенно. Цепляется взглядом за отросшую чёлку, за то, как трепещут ресницы, а на щеках играет бликами искусственный свет. Здесь, в коридоре Института, где о них, быть может, ещё пятнадцать минут никто и не вспомнит. Он дышит, совсем забывая, что можно спокойнее, размереннее. Тише. Он дышит и смотрит. На Джейса. И мир — в который раз — сужается до его полуулыбки. До дрогнувших в полумраке уголков рта. Он так красив. Кусает губу и глядит на него с хитринкой, словно у него на уме что-то, и он не хочет делиться — ждёт, пока Себастьян догадается сам. Он ждёт, а Себастьян не понимает, не разберёт, что, во имя Лилит, приводит его в радость, в почти детский восторг. Нефилимов останавливает лишь демоническая связь, да и то из-за настойчивых просьб, уговоров Лайтвудов и Клэри. На слушании стало ясно: без них проблема давно решилась бы одним взмахом клинка. Если бы, конечно, Себастьян им дался или позволил бы Джейсу. Не будет ни того, ни другого. Они исчезнут вновь. И если потребуется, он не оставит позади ничего, он сожжёт дотла, он прольёт реки крови. Потому что он им никогда не позволит их разлучить, пока дышит, пока всё ещё ходит по этой земле. Джейс бросает на него вновь этот взгляд, от которого прогоревшее, истлевшее нутро сжимается, и по венам бежит не-безразличие. — Идём, — шепчет он и тащит за руку, не дожидаясь согласия. Заводит в дальнюю комнату на жилом этаже. Темно. Так темно и ненормально тихо, что Себастьян улавливает пульс. Джейс дышит спокойно, завораживает этой умиротворённостью. — Что не так? Не вопрос даже. Утверждение. В тоне — уверенность. Непоколебимая. — Всё нормально, — огрызается и собирается уже было скинуть руку, как Джейс хватает крепче. Сильнее. До боли. Он ведь давно усвоил: боль отрезвляет, открывает глаза. Боль — лучший рычаг. Для них обоих. С самого детства. Спасибо Валентину, выбиравшему довольно специфические методы воспитания. — Пусти. Это должен быть приказ, это должна быть ярость и злость. По факту — бессилие. Невозможность предпринять что-либо. — Что не так? — повторяет глухо. Себастьян усмехается и тянется рукой к его груди. Чуть отводит рубашку в сторону и произносит: — Разве ты не заметил, Джейс? Она исчезает. Пальцами — по клейму, что теряет очертания, разглаживается, выцветает всё больше. — Это не имеет значения, — отвечает растеряно, прожигая взглядом запястье. Себастьян помнит, как Джейс сжимал его запястья до боли, чтобы только не сорваться на крик. Помнит, как отучал его от этого и рычал, просил не сдерживаться, умолял забыть о контроле. Толкал его на край, давал выбор: упасть или всё же остаться. Джейс распознавал всё, что было у него на уме, и нарочно дразнил. Маневрировал у пропасти и смеялся, поганец. — Как ты не понимаешь?.. Это меняет решительно всё. Его глаза округляются. В них появляется понимание, осознание — Джейс смотрит так, будто его огрели по темечку. — Я не дам им убить тебя, Джонатан… Себастьян хмурится и смеётся. Надрывно и сипло, измученно. — Кто сказал, что им это позволю я? Охотникам придётся как следует постараться, — выдыхает у уха, толкает Джейса к стене. Слышит отчётливо, как колотится его сердце. Чувствует, как ослабевшая связь уже не отзывается так, как прежде. Но он тянется всем существом, теми крупицами живого, что от него остались. — Ты ведь сбежишь, стоит метке раствориться. Джейс касается пальцами его шеи, слегка отстраняя его от себя. Пробегается по руне усмирения гнева. Самое бесполезное, что мог дать в распоряжение Ангел своим верным слугам. Джейс задирает голову и отвечает с огоньком, с этим своим неизменным бунтарством: — Ты же знаешь, что дело не было в метке. Только я. Для тебя. Себастьяну страшно смотреть. Его сковывает ужас, инородный, чужой. Нереально мощный, почти сокрушающий. Он не может себе объяснить, что происходит, но в голове многократно усиливается предчувствие, что воет сиреной, сигналит о бедствии. Нельзя. Иначе — погибель. Иначе — конец. — Только я… — шепчет и целует запястья. — Я твой... лишь твой... Его учили сопротивляться. Его учили превозмогать себя. Боль — переступить. Слабости — отсеять как незначительное. Страхи — прочь. Всё это знакомо, привычно, избито. Нежность — напротив. Та, что подкожно, внутривенно, по сосудам к почерневшему сердцу. С ней он так и не научился справляться. Себастьян поднимает глаза, чтобы моментально рухнуть, пропасть. Втянуться в зрачки, пугающе завлекающие в темноте. Он падает, он с головой — в нём, он оставляет за собой Конклав, предписания и правила, ненависть матери и отца, войну, которую сам развязал. Когда Джейс смотрит так, ему всё равно. — Я не уйду, не мечтай. Парой слов он дарит ему надежду. Ту самую, что обрекает на страдания. Немного поздно тревожиться об этом, не правда ли?