За стенами "мира"

В больничную палату лился мягкий солнечный свет. Больной лежал неподвижно, безразлично глядя на все вокруг. Через каждые пятнадцать минут его будто подбрасывало на кровати и он, согнувшись, надрывно кашлял и шумно вдыхал ртом воздух, будто утопающий. По спине ледяными струями проходил озноб - это вода льется по улицам города. Именно она повалила его на эти вот уже две недели - необычайный ледяной потоп, хоть на лодках ходи. Когда приступ проходил, больной все также безразлично опускался на подушки и снова хмуро глядел в светлое окно. Теперь больше нет того, чему он мог бы быть верным. Монархия пала, а разрозненные и бесполезные очаги сопротивления - почти все уничтожены. Те, что еще держались, скорее походили на сборища бандитов с большой дороги, террористов, подрывающих не то, что какой-либо политический строй - всю страну к чертовой матери, эх... После тюряги - на бесполезную бумажную работенку. Документы корректировать. Ему, городу! Да что уж теперь-то. Сетовать не время. Круг людей, с которыми он общался, был ограничен. Даже те, с кем он случайно сталкивался на улице, с кем перебрасывался парой слов - все проверялись. В тайне от него, конечно, но он уж не первую сотню лет живет, нашли от кого прятаться! Связь с другими городами - только официальная, только через посредников. И сопротивляться этому бесполезно. Хватит. Скоро петроградское небо посереет и его, будто одеялом, накроют серые тучи, а по стеклу застучит дождь. А он все так же будет влачить свое бесполезное немощное существование в этой белой комнате с потрескавшейся на потолке и стенах штукатурке... Скрипнула дверь. Больной спокойно повернул голову к вошедшему. - Чем обязан, Александр Владимирович? - произнес он, вмиг помрачнев. Александр в белом больничном халате тихо щелкнул замком. - Я поговорить. - А не поздновато ли? - с горьковатой ноткой усмехнулся Петр и снова устремил свой взгляд в окно, на непостоянное небо. Саша нахмурился. - Не зубоскаль, тебе не следует портить отношения со мной. Ты слишком слаб для этого, - снисходительно произнес он. - И при том рядом с границей... - А еще я до сих пор против твоего присутствия, как бы ты меня не называл, - тут же лениво подхватил Петя. - А то, надо же, придумал-то как! Колыбель Революции! И вообще, - тут он обернулся, - я все, конечно, понимаю, но при всех назвать меня ребенком!... Саша устало закрыл глаза. Сколько еще можно попрекать его этим досадным случаем? Петр взглянул на него со вздохом, но все же продолжил. - Я понимаю, что сколько бы времени не прошло, я так и останусь для тебя малявкой... - Ты, кстати, хорошо доказал это. Это я, что ли, с таким надрывом звал маму? - Александр скупо улыбнулся. - Да и к тому же кого?... - Ваню, - коротко ответил Петр, опускаясь на подушки, и досадливо цокнул языком. - Обычно он приходил. Брагинский с удивлением глядел на внезапно разоткровенничавшегося бывшего белого офицера. Тот смотрел в окно уныло, как если бы в окно белыми безжизненными глазами смотрел умирающий. - Когда я был еще ребенком и... да, было такое, водился с другими детьми, меня отчего-то ужасно смущало то, что у других есть та, которую они называли "мамой". Помню, я еще тогда сильно капризничал и Ваня, чтобы я не разбушевался еще больше, предложил мне себя... Ну, в роли матери. Петроград печально вздохнул, погружаясь в давние воспоминания, с того самого момента, когда он уже мог осознавать себя как город. - Продолжалось это, конечно, не больше года - я все-таки взрослею быстрее, чем другие дети. Да и разрешалась мне такая вольность нечасто: только в своих покоях и только шепотом, чтобы другие не слышали. А то шутка ли - страна, а отзывается на "маму"! - он с веселой укоризной покачал головой и едва заметно, но лукаво усмехнулся. - Но всякий раз, когда и как бы тихо я его не позвал, он приходил. В какой бы глуши он ни был, где бы ни воевал, как бы паршиво себя ни чувствовал... Он устало закрыл глаза и сжал губы. - Только в этот раз он лежал в подвале и не мог пошевелиться. - Послушай... Но Петр не дал ему договорить. - Знаешь, что? - грубо перебил Петроград и приподнялся на локте, прожигая взглядом Александра. - Что бы ни случилось, он выкарабкается. В какую бы глубокую яму ты бы его ни засовывал! Не ты - душа народа, а он! И то, что ты видишь его таким сейчас, вовсе не значит, что ты не сдохнешь! Странные чувства внезапно охватили Александра. Снисходительность сменилась опаской: как бы ни был молод Петенька, в таких-то делах опыта у него побольше будет... Странные чувства, именно так. Словно "ребенок" уже давно вырос. Александр хмыкнул, готовясь ответить больному, но снова не успел. - Тебе ведь никогда этого не понять, - продолжал Петр, с ненавистью глядя точно в глаза стране. - Ты видел только лоск, только всю мишуру, которой он прикрывался, чтобы спрятать свою истинную сущность. Эта оболочка Сильной Империи прятала в себе нечто большее, чем просто... И ты завидовал только этой мишуре! Тебе больше ничего не было нужно! И что бы ни происходило, ты навсегда останешься безответственным и жалким... - Довольно! Вверх взметнулись рукава белого халата. Петр только вздохнул, снова надевая свою маску угрюмого безучастия к происходящему и снова откинулся на подушки, будто ему было совершенно все равно, что дальше предпримет этот безумец. - Ты, вроде, пришел что-то сказать. Говори. - Ленин умер, - Петя пытался что-то сказать, но Саша движением руки приказал ему молчать. - Мы решили увековечить его память в твоем названии. Не обсуждается. - Александр резко развернулся к двери. Петр только угрюмо покачал головой, больше не смея перечить. - Мне нельзя больше здесь оставаться, как ни крути. Тогда я не шутил насчет... - Я уже понял. Валяй. - Петр безразлично махнул рукой, чувствуя, как ком подкатывается выше к горлу. - Все равно мое мнение не имеет значения. - Спасибо. Что понял, - сухо отозвался Александр Иосифович, открыв дверь. Он уже хотел выйти, но вдруг что-то остановило его. Он обернулся, чувствуя в сердце необъяснимую печаль, усиливающуюся с каждой секундой, и недоуменно коснулся груди. - Это ты? - спросил он сурово. - Я, - сказал Петя и горько усмехнулся. - Работает все-таки... - Что ты хотел? - еще более сурово спросил Брагинский. Он уже действительно жалел о том, что пришел проведать Ленинград. - Привет ей передавай, раз мне нельзя. И не издевайся так, как надо мной. Пожалуйста. - Постараюсь, - Саша не показал виду, что насторожен этим аккуратным тоном, этой просьбой. Он просто поспешил скрыться за дверью. Вслед ему зазвучал надтреснутый и дребезжащий, будто старческий, смех, переходящий в тяжелый кашель. *** Темная ночка царит над забывшимися беспокойным и несчастным сном людьми. Нынче ложатся просто - как вернулись, так и легли: не слышно больше молитвенного шепота, как встарь; лишь подозрительные взгляды сверкают из щелочек между тонкими тканевыми завесами, улавливая хоть малейшее подозрительное движение с соседской жилплощади. Мало ли, вдруг, не дай бо... ах, привычка, доведешь-то ты меня до расстрельной стенки!... вдруг упадет на пол сегодняшняя газета с портретами партийных деятелей, а то и того круче - самого Его, Вождя - и пройдется по ней невнимательный соседский детеныш - так-то можно и донос накатать, а потом жилплощадь-то освободившуюся и себе присовокупить... Злом сверкали наблюдательные глазенки "добрых соседей". Холодно продувала жестокая бесснежная вьюга беззащитно-голые деревья и безлюдные улочки. Морозы отчего-то по-зимнему ударили по городам и селам, бездумно блуждая ветрами по унылым пустым чердакам, жалобно стучась в плотно закрытые окна и ставни. В мрачном доме, по едва освещенному луной коридору пробиралась бесшумная и ловкая тень, периодически приостанавливаясь и напряженно оглядываясь на каждый шорох, каждый малейший звук, пусть даже слышимый лишь ей самой. Добравшись до какого-то нужного отверстия, она юркнула внутрь бездонной тьмы и пропала, оставив за собой только едва различимый шорох грубой ткани. Москва осторожно, с тихим щелчком прикрыла за собой дверь кабинета и досадливо помотала головой, пытаясь убрать с глаз мешающие волосы. Переливающиеся русым чуть потускнелым золотом в лунном свете кудри пусть и слетели со лба, но вместо того беспорядочно обвились вокруг головы, нагло залезая на чуть худоватые щеки, истончавшую шею и острые плечи. Открылось аккуратное лицо, еще не утратившее своего благородства в окружении пролетарской массы, однако уже изрядно помятое, и глаза, под луной сверкнувшие загадочным переливчатым золотом во тьме. Между светлых изломанных бровей пролегла серьезная морщинка, а под глазами виднелись черно-синие тени от двух- или уж трехдневного недосыпа. Плед в руках у нее, который она раздобыла самым невообразимым образом, мягко грел закутанные в него руки, так, что было даже жарко. С тоской взглянув на холодно и неприветливо шатающиеся на улице голые деревья, она тихо, словно в танце проплыла к окну и крепко затворил его. Желтая лампа все еще горела над столом, скупо освещая все вокруг, а на крошечном диване в углу сидела светлая унылая фигура. Темные волосы растрепались по ткани, мятое черное пальто, небрежно откинутое на потрепанную спинку, холодно обнимало плечи, придавленные внезапным сном. Видно было, что сон сморил человека тогда, когда он занимался каким-то серьезным делом - брови были сердито и сосредоточенно сведены, а из ослабленных рук, чуть свесившихся с края дивана, иногда выпадали сжатые доселе в пальцах бумаги. Василиса укоризненно покачала головой и, отложив плед, сперва поудобнее уложила тело, чуть приподняв голову и стараясь не разбудить хозяина. Конечно, по инструкции его нужно было тут же уведомить о своем присутствии, растолкать, собрать все выпавшие документы и преподнести их на золотом блюдечке прямо в александровы белы рученьки. И, конечно, его за такую дерзкую вольность, как ослушание приказа, ее по головке не погладят, тем более учитывая складывающиеся отношения. Но просто так оставить все в этой ситуации было бы очень опрометчиво. Когда тело было уложено более-менее приемлемо (шутка ли - уложить человека с косую сажень ростом на диванчик, на котором двое-то сидя не уместятся!), столица бесшумно стянула плед и осторожно укрыла хозяина, стараясь не делать резких движений. Щелкнув выключателем на лампе, она в кромешной темноте юркнул в едва светящийся лунным светом проход. Москва давно ждала, когда Александра вот так сморит. Уже пошел десятый день, как он совсем не спал: вождь периодически приходил за отчетом, в деревнях и селах все еще иногда волновались крестьяне, вторая пятилетка, модернизация, коллективизация, прогнивший командный состав армии... Иногда какие-то дела брала на себя она сама, иногда - по едва доносившимся до нее сквозь щели слухам уже достаточно сильный, чтобы встать и даже пройти пару шагов (конечно, не без помощи), Ваня. Но все еще основная работа лежала на Саше. Хотя... Москва, если честно, совершенно не предполагала, что будет хоть что-то делать для Александра. И сейчас-то, после всего, что было, совсем не верится. Ленинград (так теперь называли Петра, эх, где-то он сейчас?), когда-то давно, еще в госпитале, задыхаясь от тяжелого кашля, с угрюмой покорностью признал Москву столицей, хоть и не желал этого в самом начале, когда его только схватили в его собственной квартире. Та не была готова вовсе, даже узнала об этом одной из последних: в тот же день, когда Александр появился у нее на пороге. Звонок затрезвонил ночью, как раз тогда, когда огромный провинциальный город, совершенно не догадываясь о том, как резко изменится ее судьба через несколько секунд, уже заснула, уронив книгу на колени. В тот день внезапно свалившейся на ее острые, но уж отнюдь не хрупкие плечи работы было столько, что она пришла домой непростительно поздно, однако не пожелала вот так просто отказаться от своих планов и даже несмотря на тяжелеющие с каждой минутой веки села читать. Но не рассчитала сил и именно поэтому оказалась в таком невыгодном положении. Встрепенувшись, она оправила рабочее платье и быстро пошла открывать дверь, не успев спросонья подумать, кто бы это мог быть и разозлиться на своего непрошенного гостя. А на пороге ее уже ждал Александр. Еще не осознавая всей серьезности ситуации, хозяюшка оправилась и привычно сделала вид, что давно ждала гостей. - Прошу прощения... - Шагай в сторону, - грубовато отозвался хмурый и потрепанный с дороги Александр. Москва по привычке чуть брезгливо приподняла брови, скрещивая руки на груди. - Это еще... Но договорить ей не дали: Саша словно пушинку отодвинул Первопрестольную с прохода и вошел в квартиру. Хозяйке ничего не оставалось, кроме как возмущенно последовать за дерзким гостем. А тот даже не думал останавливаться. Придирчиво осмотрев одну комнату, он последовал в другую, затем в третью. Наконец, он остановился. Посреди хозяйской спальни. - Мы расположимся здесь. А штаб будет в гостинной. Он преспокойно смахнул с кресла отложенную хозяйкой книгу и устроился там. Москва, потеряв дар речи от такой наглости, просто стояла напротив, сжимая руки в замке до красных следов. - Ах, да... - будто бы невзначай добавил Саша. - Я не сказал тебе... Ты теперь новая столица. При этом оглядел он Москву так, вскользь, вовсе не останавливая взгляда, что новоиспеченной столице стало ох как мерзко от такого пренебрежения. Конечно, она ниже и выглядит гораздо слабее Питера, но это вовсе не значит, что с ней можно не считаться, она не может просто постоять за себя и заставить проявить уважение к своей персоне! Видимо, уловив эту нотку праведного негодования во взгляде Москвы, Александр нехотя уступил: держать под боком того, кто тебя ненавидит - опасно. - Ты ведь позволишь? Расположиться-то, а? - произнес он с насильно-приветливой улыбкой, с насмешливой ноткой, но все-таки глубже всматриваясь в позолотевшие глаза. Москва чуть приподняла тонкий подбородок и, подойдя вплотную, наклонилась и пристально взглянула в кровавые снисходительные зрачки своей страны. Прекрасные золотые волосы водопадом упали на грудь Александра, отгораживая их от мира. - Вам не стоит меня недооценивать, - певуче произнесла она, тонко сжимая губы. Брагинский чуть наклонил голову, изучающе сощурившись. - Так, стало быть, я могу ожидать от тебя того, что ты станешь лучшей столицей? - наконец, с сомнением проговорил он. На миг в золотых глазах Александр Владимирович увидел тяжелую тоску и безнадежность положения. Всего лишь на секунду. Москва со скучающим видом выпрямилась и величественным движением протянула руку, другой небрежно поправляя волосы. - Мы можем поспорить, если угодно. - Не будешь - я самолично сотру тебя с лица земли, - Саша высокомерно закинул ногу на ногу и хлопнул по протянутой ладони, чуть задерживаясь на ловких пальцах. - Скорее уж сам развалишься, - гадко усмехнулась Москва, сжимая крепче руку Александра. - Я буду с нетерпением ждать. Брагинский лишь спокойно отнял руку и снова огляделся. - Красиво живешь. По-барски. Надо бы все-таки уступить, Московушка! Столица только глубоко вдохнула, унимая бушевавшую внутри ярость, и с видом благожелательной хозяйки чуть склонила голову, улыбаясь исподлобья. Волосы легли волнами на напряженные плечи. - Как угодно. А вы бы меня тоже расстреляли, если бы я не согласилась, а, Александр Николаевич? - она особенно выделила последние слова. - Владимирович, - поправил Александр наигранно-учтиво. - Вы оговорились, - и, откинувшись на спинку кресла, добавил, - Да. Причем, собственноручно. Уже тогда между ними было зародился росток недоверия. И до сих пор ни один шаг Москвы не оставался незамеченным - рядом всегда находился или Саша собственной персоной, или его соглядатай. Им с Иваном, ровно как и с Петром, видеться было вовсе нельзя. Все письма вскрывались и читались с особым пристрастием, проверялись на наличие невидимых чернил и тайных знаков. И с каждым днем эта слежка становилась все жестче и невыносимее. Юркнув в свою темную комнатку, где еще раньше обычно служанки жили, Москва прикрыла дверь. Закрывать на замок бесполезно - ключи от ее комнаты нынче есть у каждого. Да и потом, щелкнет - и Александр Иосифович, глядишь, уже бодренький стоит да и вопрошает "От кого же ты, родная, прячешься? Не я ли тебя, кровиночка, испугал?" Столица тихо зажгла настольную лампу и, уже при свете, подобралась к низенькому шкафчику. Осторожно двинулись книги. Едва заметная фанерка тихо прошелестела, отодвигаясь и открывая небольшой тайничок. Так, вроде бы сюда клала... Она переворошила какие-то безделушки: кружева, разорванные клочки газет, вырезки, запрещенные книжечки... Ну где же?... Фотографии, колечко, затерявшаяся весточка из-за границы... Да, вот оно!... Среди всего хлама сверкнуло чистым конвертом письмо. Никаких марок, даже незаклеенное, только нечитанное еще. Аккуратные пяточки вновь коснулись пола, и Москва, в два изящных шага оказавшись около стола, бесшумно отодвинула стул. Вот только нетерпеливые пальцы уже вытащили письмо, а жадные глаза оглядывали каждый изгиб знакомых линий. "Любезный друг, свет мой Василек! - гласили строки. Москва тихо усмехнулась. - Здорова ли? Дурак я, право - знаю, что ты не ответишь, и все же спрашиваю..." Гордая столица облегченно вздохнула украдкой. Живой... Спрашивает о Ване, холодно справляется об Александре, интересуется судьбой общих знакомых, живы ли, или уж давно... Даже зная, что ни одной строчки не получит в ответ, он пишет и спрашивает, будто бы услышит ее непроизнесенные слова даже за миллиарды километров... Совсем незаметно прошел час, два... Письмо было совсем коротким, но Василиса вглядывалась в изгибы букв, как всегда аккуратные и строгие, будто солдаты на параде... Тихо слипались глаза, голова все ниже клонилась к поцарапанной крышке старого стола. Перед глазами мелькали знакомые черты лица, будто отпечатанные в памяти и недоступные для пожирающего огня долгой разлуки. Со стола со стуком скатился и упал карандаш, громко застучав по полу, но он уже не мог разбудить спящей Василисы. Зато в другой комнате алой молнией во тьме сверкнули глаза проснувшегося Александра. Сначала он недоуменно поглядел на разлетевшиеся по всему полу документы, а после на откинутый сиротливо плед. Москва, больше некому. Никто еще так дерзко не осмеливается игнорировать его приказы. Александр поднялся с дивана и, подхватив ненужный теперь кусок ткани широкими шагами двинулся в комнату Василисы за разъяснениями: откуда взяла? почему не разбудила сразу? зачем вообще приходила в кабинет? Через несколько времени он уже стоял против ее комнаты. Толкнув тяжелую дверь, он уж собирался с самого порога начать свою обличительную речь, как вдруг заметил, что его столица тихо дремлет, положив руки и уставшую головушку на стол. Золотые, чуть потускнелые волосы, словно драгоценная лунная дорожка на шумливой воде, блестели приглушенно в свете настольной лампы. Александр подошел и уже занес руку для того, чтобы двумя-тремя резкими толчками разбудить непутевую, как вдруг на глаза ему попалась какая-то бумажка, которую ослабевшие во сне пальцы все еще судорожно сжимали. На ней значилось единственно: "Петр". Осторожно высвободив этот незатейливый клочок бумажки, Александр развернул предполагаемое письмо. "Можно ли так, чтобы над всеми стоял вор, разбойник и убийца? Возможно ль принять его, дорогая Василиса? Я, право, поражаюсь вашей терпеливости." Не стоит большого труда отгадать, кто именно писал эти слова. "...Что там Ваня? Все еще нездоров? Если тебя еще не закрыли, следи за ним. Он - наша последняя надежда..." Наша последняя надежда, значит... Что-то задумал этот Петр, черт бы его побрал... Москва во сне что-то нечленораздельно пробурчала и Александр Иосифович, отняв глаза от нелестных строчек, быстро положил письмо на место и, резко развернувшись, вышел. С этим делом нужно разобраться. *** В читальном зале было прохладно. Окна распахнуты настежь, даже несмотря на то, что на улице по-весеннему свежо. Холодно трепыхались тяжелые раскрытые шторы, а за решетку то и дело цеплялись ветки ближайших деревьев. То и дело из стороны в сторону тихо ходили угрюмые дети. Они старались особенно не поднимать глаз и передвигаться быстро и бесшумно - родители научили. Кто-то передвигался тихими группками, кто-то - по двое, а некоторые пришли сюда одни. Такие обычно были тише всех и, опасливо озираясь, старались вообще не выходить из облюбованного ими темного уголка между шкафами. Остальные глядели на них с осторожностью, опаской и презрением. "Вор Васька, воров сын Васька..." Дети осужденных. Строгий библиотекарь своими стеклянными глазами глядела на всех и иногда подходила к какому-нибудь ребенку, постукивая ногтем по формуляру: "А позвольте-ка молодой человек..." Взрослых почти не было, даже несмотря на то, что воскресенье - все прозябали на заводах во благо развивающейся Родины. Выходной-то нынче... Эх! Сегодня ей полагалось отдохнуть. Восьмой день семидневной недели наступил - даже надсмотрщики попросили нынче не сидеть за бумажками. Гулять под надзором - все равно что сидеть в четырех стенах, но с открытым окном: "Не ходите туда", "Остановитесь здесь", "Дальше нельзя"... От этих дел действительно хотелось повеситься. Поэтому она пошла сюда. Полки пестрели переплетами. Кое-где они потрепались, где-то были заклеены. Василиса долго ходила меж шкафов, вчитываясь в новые названия и имена, иногда грустно качая головой, а иногда отворачиваясь и скрывая жгучую досаду. Что творят... Наконец, Москва остановилась возле классики. Ей был отведен самый дальний уголок в библиотеке, туда редко кто захаживал, только если по особой нужде. Знали бы они, как много упускают... Хотя, с нынешними-то запросами цензоров вряд ли что-то осталось от ее любимых произведений: перекроили, перечеркали, переделали, ироды! Здесь же святотатственно-криво стоял шкаф со швабрами и тряпками. Его покосившиеся дверцы скрипели от любого дуновения ветерка, нарушая гробовую тишину. Вот эта книжица. Москва была на вечере, где это произведение зачитывали отрывками. Воспоминания тихо закружились в уставшей голове и она уж потянулась за ней, как вдруг... - Василек? Тихий, с детства знакомый голос заставил обернуться. Василиса ошарашенно ахнула, прижавшись спиной к корешкам книг. Глазам, ушам - всему бедная неприкаянная головушка отказывалась верить, чтобы не ожечься: в кресле перед ней сидел Ваня. Одетый нейтрально - в белую свободную рубаху и черные штаны, он сидел в кресле в углу, подле окна. Мягкий свет падал только на странную книгу, сам же читающий оставался в тени массивных штор, оттого его заметить сразу было нельзя. Он смотрел на нее поверх тонких очков своими аметистовыми глазами, удивленно и устало. Так обычно смотрят постаревшие раньше срока родители на внезапно вернувшихся из лагерей ребят - своих детей. Когда на слезы и печаль больше не хватало сил, а радость давно ушла из забытого всеми сердца - тогда луч надежды затеплился снова... Волосы аккуратно причесанны по старой интеллигентской привычке, а в руках на коленях - раскрытая книга. Рядом с ручкой кресла - аккуратная больничная трость. - Василек? - он медленным и неуверенным движением отложил книгу и уж было собирался браться за свою странную палку, чтобы встать, как вдруг Москва с тихим стоном бросилась ему в ноги. Забывшись, словно в бреду шептала она запрещенные молитвы, благодарила Того, Кого по документам нет и быть не должно, все силы, существующие в мире и умоляла - только бы не сон. В горле стояли слезы, но выплакать их не представлялось возможности. Будто бы за все это время она совсем разучилась плакать. Ванина рука осторожно поглаживала тусклые волосы. Сердце билось больно и резко, то и дело сбиваясь, словно он после стольких лет наконец увидел своего блудного ребенка... Так и сидели они: Ваня - положив усталую руку на потускневшую светлую головку и глядя вперед невидящими глазами, и Вася - упрятав сведенное счастьем и томительной скорбью, непрекращающимся страданием лицо в колени страны, обхватив его больные ноги тонкими руками. Радостное молчание ничто не прерывало. Да и не требовалось слов - больше уж ничего не требовалось. Только сидеть вот так, слышать родное дыхание, видеть заботливую и печальную усмешку на родных потрескавшихся губах... - Василь... - Ваня осторожно перебирал руками золотые волосы. - И правда ты... Думал, обознался, а это ты... Что же с тобой случилось, моя красавица? Она только помотала головой, только крепче прижимаясь к исходившимся ногам. - Понимаю, понимаю, крохотка. Я видел, стройка везде идет. Как ты, не ломает тебя? Москва замерла на секунду, а затем снова усиленно помотала головой. - Да знаю, знаю, не скажешь же... Раньше говорила, когда совсем маленькая была, а потом... да и до сих пор. Это у тебя Петя молчать-то научился? Москва тихо усмехнулась про себя. У кого же еще. - Столько-то произошло, милая, столько... Ну что ты, я здесь, живой, и все хорошо... Нежные руки вдруг замерли. - Послушай. Я чувствую, недолго нам так с тобой прохлаждаться. Там около книг шкаф есть со швабрами. Сейчас войдет Саша - ты в него прячься. Нам ведь все равно видеться не дозволено. Что бы ни происходило - не выходи, - закончил он строго. Тяжелая связь с братом никогда не давала теперь покоя. Они словно разделили между собой одну сущность - сущность страны. И он чувствовал - Саша знает, что они в одном месте. И Саша придет это исправить. - Иди сейчас. Сейчас же, - он поднял лицо Москвы и увидел в глазах ее непонимание, даже страх. Он уже слышал, как открылась входная дверь и кто-то сухо поздоровался с библиотекаршей. Быстрые шаги приближались и были слышны уже через два ряда шкафов. - Быстрее! - он подтолкнул замешкавшуюся к неприметному шкафчику, уже нащупывая на столе подготовленную для таких случаев книгу революционной поэзии. Скрипнула кривая дверца - и Александр уже стоит рядом. Книга, раскрытая на первой попавшейся странице, снова рассеянно ложится на колени, а глаза устало устремляются наверх. - Не делай вид, будто не ждал, - хмуро произнес Александр Иосифович. - Москва здесь была? - Ты сам знаешь, нам нельзя видеться, - покачал головой Ваня. - Как она может находиться там же, где и я? Это очень опасно. - Да кое-кто не уследил, - прошипел Александр, оглядываясь. - Ох, и получит он у меня! Вдруг взгляд его неудачно упал на книгу в руках у брата. По расчерченным линиям темными чернилами мелко плясали буквы, словно черти в хороводе. Действительно, без очков не разобрать. Кое-где отдельные куски текста были зачеркнуты по нескольку раз, кое-где текст был неаккуратно вставлен кривыми галочками, а где-то виднелись косые и вертикальные записи на полях. - Что это ты читаешь? - спросил он тихо, положа руку на плечо Ивана. - Ах, это... - тот нервно усмехнулся и устремил взгляд на стол. Там лежал томик революционной поэзии. Он промахнулся. Видимо, молчание уж слишком затянулось. Александр преспокойно поднял тетрадку и опустился в противоположное кресло. - Я думаю, ты не против, если я прочту? - он взглянул на брата, чуть приподняв голову. - Да... хорошо, - Ваня нервно потер руки и потянулся за тростью. - Вот только она длинная... - Ничего. Я сегодня никуда не тороплюсь. Очки не одолжишь? Иван молча встал и, сделав два тяжелых шага, наклонился, позволяя снять нужную вещицу. - Благодарю. За окном тихо переговаривались люди. Слышалось, как где-то вдалеке звенел заблудший трамвай, чуть подальше гремела стройка. Новую станцию метро строят. Бедная Москва... Москва... Ваня осторожно и неслышно, насколько это было возможно, подошел к шкафчику. Щелкнул замочек. А Василиса глядела в щелочку с непониманием, но безграничным доверием. Бедное дитя... Александр читал долго. Шуршали страницы под его пальцами, на каких-то моментах он останавливался особо, видимо, перечитывая их по нескольку раз. Невозможно было представить то, о чем он думал в тот момент - лицо его всегда оставалось неизменным, хоть иногда он тихо усмехался. Но насколько Иван знал эту книгу, все смешное в ней оканчивалось страшнейшей трагедией. Чем смешнее, тем ужаснее. Он успел тихо опуститься на свое кресло и снова отложить трость, на этот раз чуть ближе - она теперь может понадобиться. Если его, конечно, не застрелят прежде... Вот, наконец, последний лист прочитан. Ваня сжал зубы покрепче, готовясь к худшему. - Печальная история, - после долгого молчания проговорил Саша и, взяв тетрадку, небрежно потряс ей. - И откуда у тебя такая? - Мне друг... принес, - покорно сказал Ваня, пытаясь уловить в лице брата хоть какую-нибудь зацепку. - Еще лет семь назад, а я только сейчас взялся. - Друг? Кто он? - сказал Саша и развернул тетрадку лицевой стороной. Там значилось "Котлован. А. П. Платонов". Знакомая фамилия. И как только допустили, что ВОТ ЭТО увидел хоть кто-то еще, кроме автора? - Журналист, публикуется в журналах, - Ваня крепче сжал кулаки. - Ах, этот! Который "талантливый писатель, но сволочь"? - рассмеялся зловеще Александр Иосифович. - Вот уж не думал, что ты с такими дружбу водишь! - Как видишь... - светловолосый пожал плечами и опустил голову. Наступило молчание. Со стороны казалось - эти двое отдыхают после долгого чтения, и вскоре их разговор о ценности и смысле того или иного произведения возобновятся. Вот только смысл-то у произведения не ахти получается... Затишье перед бурей... В щелочку шкафа было видно всего ничего. Москва прильнула к этому маленькому лучику света, внимая тому, что происходило вовне. И все же она не успела отследить тот момент, когда Александр Иосифович в неугасимой ярости бросился на Ивана, явно намереваясь его задушить. Все случилось в одно мгновенье. Скрипнуло старое кресло, шаркнула по полу отброшенная тетрадь - и Ваня вдавлен в жесткую спинку сильными руками, а рот заткнут черной перчаткой. Он успел только слабо трепыхнуться и схватиться за строгие рукава брата, в попытке оттолкнуть. В щелочку это было прекрасно видно. - Что ты себе позволяешь? - прошипел он. - Тебе мало того, что было?! Иван только глухо стукнул по душащей ладони. - Мало, да? Мало? Расшатать власть мою хочешь? Ну будет тебе еще! Вдруг откуда-то сбоку раздался сдавленный вздох. Василиса чуть скосила глаза - прижавшись к шкафам, стоял крошечный, едва различимый силуэт - мальчишка лет семи. Ребенок смотрел испуганно, в любую секунду ожидая удара. - Гришка, беги! - негромко просипел Ваня. Мальчишка на секунду замер, а затем шагнул назад... но его перехватила неумолимая черная перчатка. - Ты его знаешь? - Саша приподнял Гришку над полом за шкирку и встряхнул. - Да, знаю, - с достоинством проговорил Иван, поднимаясь. Хотя о каком достоинстве здесь можно говорить? - Я знаю всех людей моей страны. Я чувствую их. - Ах, вот, значит, как? Чувствуешь! - хмыкнул Александр Иосифович. - То есть, если я его сейчас изобью, ты будешь чувствовать? - Саша, хватит, - Ваня, опираясь на шаткие шкафы, приближался. - Хватит издеваться. Ты уже забрал у него отца. Темные волосы взметнулись вверх и по всей библиотеке прокатился зловещий удушающий хохот. Гришка сжался от страха и закрыл глаза. Ваня непроизвольно потянулся к груди, но тут же одернул себя. В сердце что-то больно колет. Но ведь это просто страх? - Хватит? Я заберу еще больше! Слыш, малец? - он наклонился к уху дрожащего мальчика. - Папу у тебя увели? Так вот, внимательно меня слушай. Своего отца ты больше никогда не увидишь. С этими словами он размахнулся и зашвырнул ребенка подальше в проход. Гришенька, испуганный, пожираемый мраком слепого ужаса, покатился, так не произнеся ни звука. Москва с ужасом глядела на разворачивающиеся события. Где-то внутри что-то тревожно точило сердце, а пальцы вдруг стало покалывать, будто от холода. Казалось, что город постепенно мертвеет. Ваня выглядел смятенным. Рука уже вцепилась в грудь, ближе к разрывающемуся сердцу. Что это происходит? Кто-то напал? Природа разбушевалась? Что так болит? - Что происходит? - спросил он, выпрямляясь и глядя прямо в алые глаза. - Тебя уничтожаем, урод империализма! - мрачно рассмеялся Саша, угрожающе приближаясь. Он резко отбросил того к подоконнику. Теперь виднелась одна лишь фигура - Александра. Он склонился над чем-то и, будто раздумывая секунду, размахнулся и со всей недюжинной силы ударил куда-то вне поля видимости кулаком. Оттуда раздался сдавленный стон. Затем еще... И еще... Василиса хотела кричать, но оледеневший голос не слушался, хотела стучаться в дверцу шкафа - охолодевший от чего-то руки опустились, и она тихо рухнула, будто подкошенная, чувствуя, как пустота пробирается к сердцу. Что это? Нападение? Война? Как такое может быть? В щелочку ускользающим сознанием она увидела, как Александр Иосифович волоком тащит куда-то несопротивляющееся тело. В сердце будто пустеет. Куда могло деться столько людей?...