За стенами "мира"

Скрипучая кровать, умывальник, стол и низкий трехногий табурет - это все, что было в его комнате. Больше ничего не нужно. Память словно отрезало. И спина болит... На улице вечерело. Людвиг сидел, чуть сгорбившись, на низкой табуретке возле кровати, и смотрел в окно на темнеющее небо. Облака нынче проплывали тяжело и медленно, складываясь в завораживающие грозовые тучи. Кажется, это будет первая в мае гроза... Но портящаяся погода не мешала людям праздновать. То тут, то там загорались какие-то яркие мистические огни - желтый, белый, рыжий, красный, красный, еще красный... Город за окном ликовал: было слышно музыку и радостные крики. Люди беснуются. Парадная форма, небрежно накинутая на плечи, не скрывала пока парадной рубашки парадного светло-болотного цвета. Пуговицы рубашки, как и полагается, были застегнуты доверху, фуражка чуть съехала на глаза. Везде радостно, а на душе будто кошки скребут от этого дьявольского зрелища. Неужели так было всегда после мира? Жалко, что память отшибло. Может, вспомнил бы, как раньше этот праздник проходил... - Ну что, слышишь? - раздался за спиной знакомый вкрадчивый голос. Людвиг только едва заметно вздрогнул, но не обернулся. - Люди тебя поздравлять идут. - Ага, - младший угрюмо кивнул, все так же меланхолично глядя в окно. Нет, не вовремя он все забыл... Он слышал, как, тихо ступая по холодному полу, Гилберт приблизился к нему и сел позади него на кровать, по привычке закинув ногу на ногу и опершись на руки. - А потом зажжем огромный костер! И люди пройдут парадом! Ты даже представить не можешь, насколько это великолепное зрелище! - Угу, - промычал Людвиг, тяжело вздыхая. На плечи ему легли сильные руки. - С днем рождения, мой Вермахт... Когда он в последний раз праздновал... *** Простая старая кружка стояла на подоконнике. В ней плескалась какая-то странная темно-рыжая жидкость, а на потрескавшемся дне лежали какие-то тонкие рыжие ломтики. Прямо за окном шла нескончаемая стройка, будившая его с рассветом, за много кварталов отсюда. Стройка - везде, разлита по всему городу, как уродливое нефтяное пятно по недвижимой глади тихого ни в чем не повинного моря. C высоты этого этажа весь этот огромный серый участок представлялся сборищем ласточкиных гнезд: рабочие быстро сновали туда-сюда, что-то громко вещал прораб, кто-то на кого-то орал грубой подзаборной бранью. Кирпичи будто летали по воздуху, ловко передаваемые из рук в руки, земля сыпала-а-ась - на Кавказе их гор никогда не видывали! Что-то больно кольнуло в пальцах. Александр Иосифович слегка напряг ладонь - пальцы как-то занемели под белой кромкой ногтей, истертую кожу захолодило. С чего бы это? - Чувствуешь? - прозвучал из дверей осипший смешок. Темноволосый развернулся, и, сощурившись, взглянул на брата. Тот стоял, вцепившись руками в дверь и опершись на скрипучий дверной косяк. Верхняя губа была порвана чуть выше угла, вокруг разрыва красовался огромный темно-фиолетовый синяк, левый глаз едва был виден из-под опухших темно-синих век, бровь была рассечена. Отметины спускались ниже по шее за ворот рубашки - единственного, во что был одет Иван. И пусть держался он уверенно, но отнюдь не твердо: колени его сильно дрожали, слабые после долгого голода и вчерашней ночи ноги подкашивало и сбивало. Кажется, единственной причиной тому, что он еще не упал был этот старенький скрипучий дверной косяк. - Ловко-то ты ходишь, - Александр Иосифович хмыкнул, - после всего вчерашнего. - Ну так не ты первый, - улыбнулся печально Иван, не уловив в словах брата грубой шутки, - не ты последний. Александр только отвернулся. Для верности двумя руками взяв кружку, он отпил той странной бурды, которая там плескалась. - Не говори так. Словно заправская шлюха. - А разве я не прав? До сих пор, что бы ты не делал, всегда доставалось-то мне, - Ваня лениво зевнул. - Я сказал прекрати. Еще раз так скажешь... - Ты меня расстреляешь, сожжешь, подорвешь, закопаешь и еще сверху грузовиком проедешь? Ты в этом преуспел. Ваня смотрел смело. Побьют - что же, не привыкать. Его последние несколько лет только и делают, что бьют. Ну и, собственно... За такие слова его действительно стоило побить. Но выглядел он сейчас так жалко, что бить его было бы попросту низко и недостойно. - Ты бы лег. Или сел уж на худой конец, - хмуро произнес Александр Иосифович, не обращая внимания на слова Вани. - Болит же все... Не отпирайся только, не до этого. Ляг. Иван Николаевич только со смехом покачал головой, но все-таки послушался совета и, неловко шатаясь, дошел до кровати. Пружины пронзительно заскрипели под его небольшим весом, матрас прогнулся, подушка мягко приняла на себя светлую голову. Вовсю шла стройка. Из открытого окна долетали крики, фырчанье машин и та же несусветная подзаборная брань. Где-то что-то грохнуло и зазвенело, будто обвалилась плитка. Город жил своею жизнью, поутихшей кое-где, кое-где забурлившей с новой страшной силой. И сквозь весь этот шум - или только кажется? - доносился тонкий птичий голосок, то взвивавшийся к небу, то бурлящими потоками скатывавшийся обратно к земле. Оторвавшись от вида за окном, Александр Иосифович оставил пустую кружку и, развернувшись, тихо подошел к кровати. Иван лежал, закрыв глаза и откинувшись на мягком испачканном одеяле. Лицо его не выражало ничего, кроме тяжкой усталости. Иногда странные морщинки проходили по лбу и около глаз, словно от боли. Александр присел на край кровати и мягко провел холодеющими пальцами по впалой щеке. Ваня дрогнул и быстро открыл глаза. - Болит? - хмуро поинтересовался генерал, не глядя в глаза бывшему белому офицеру. Иван только усмехнулся. - "Ну кто ж так любит раз в неделю?"* - театрально прижав тыльной стороной ладонь ко лбу, продекламировал он. - Ага, "Как будто лекарь кровь пускает", в нашем случае, - хмыкнул генерал, наблюдая за реакцией брата. Тот, услышав, взглянул на него одним непострадавшим глазом с неподдельным удивлением, как если бы темноволосый правитель сейчас открыл портал в другой мир или превратился в медведя. - Что, не ожидал от меня такой осведомленности? - Александр самодовольно вскинул голову. - Откуда?... - Да, было дело. Представление для рабочих или как-то так оно называлось. - Ну и... - Дрянь. Пошло и вычурно, - фыркнул Александр и тут же заговорил дальше, чтобы не допустить гневной тирады Ивана. - Вот только не надо мне тут говорить о моем дурном вкусе в области искусства! Ты бы так же сказал, если бы увидел! - он скорчил страшную гримасу и закрылся от мнимой актрисы. - "О, что вы делаете, что вы..." - Я негодяю и пройдохе даю пощечины! - рассмеялся Иван, растеряв всю свою серьезность, и пихнул Александра Иосифовича под бок. - Эй! Тот подскочил и собирался уже ответить, но не стал. Прежняя Ванина улыбка без следа растаяла. На смену ей сначала пришло удивление, а потом прорванный рот скривился от какой-то жуткой боли. Саша чувствовал, как холодеют его пальцы, ладони, кисти... Ноги стали отчего-то странно-ватными. - Вань... Руки лежащего тянулись к груди, там где под рубашкой долгими незаживающими шрамами подле сердца были вырезаны длинные глубокие царапины, сотворенные собственными руками. - Вань, ты чего? Ногти со скрипом впились в кожу. Первые капли крови показались под пальцами. - Ваня, прекращай! И пусть Иван не издавал ни звука, но было видно, что боль была невыносимой и что он предпочел бы умереть, лишь бы ее не чувствовать. Первые дорожки потекли по коже. На белой ткани рубашки расползались алые круги и кляксы. Александр рванулся вперед, на кровать, и, после недолгой борьбы, прижал Ивана своим телом, держа сведенные напряжением руки у головы. - Довольно! Прекрати! Но брат глядел зверем, едва не выл от боли и бессилия, силясь сбросить генерала. Он кусался и лягался, рычал, но в глазах его стояли слезы. Вот уже на скуле красуется еще одна ссадина - от пощечины. - Хватит! Ты не можешь вырвать свое сердце, чего ты добиваешься?! - проорал Александр, глядя точно в глаза белому офицеру. Тот затих, пристально уставившись на того, кто стал сильнее. По лицу его бродили судороги, зубы скрипели и сжимались в хищный оскал. - Хо... холодные... - вдруг произнес он и, закрыв глаза, приподнял голову, в попытке скрыть свое страдание. - Р-р-р-руки холодные... Александр кивнул. - Видимо, на меня тоже ЭТО влияет. - ЭТО, - хмыкнул Ваня, судорожно вдыхая ускользающий воздух. - Ты еще не видел, как ЭТО может влиять. Тебе - руки, а мне каждая смерть - как по сердцу ножом. Пусти, я уже пообвыкся. Александр хмуро отодвинулся. Брат не смотрел на него - трудно смотреть на того, кто подписался под твоим смертным приговором. - Сначала у меня тоже так было, - начал Иван, большим усилием воли не отрывая рук от кровати. - Рукам холодно, холодно ногам, в голове шумит. А потом - р-р-раз - и по сердцу! - он тяжело вздохнул и продолжил. - Данко твой был счастливцем. Он мог вырвать из груди горящее сердце. Мы не можем... В дверь учтиво стукнули. - Александр Иосифович? - послышался серьезный женский голос. Саша быстро вытащил из-под Вани одеяло и одной рукой натянул на брата. После всего произошедшего вопросов о кровавых дорожках нам еще тут не хватало. - Да, войдите. В приоткрытую дверь, щелкнув каблуками высоких туфель, вошла высокая девушка. Черная юбка до колен ловко обхватывала тонкие бедра, белая блузка по теперешней моде подчеркивала плечи. Над головой, чуть потрепанный шляпкой, возвышался черный блестящий пучок, а брови были строго сведены над глубокими синими глазами. Она была молода, но держала себя так, будто с самого начала жизни ее учили так строго смотреть и так величаво и плавно держать себя. Она скользнула безразличным и холодным взглядом по лежащему, но по тому, как нехорошо и высокомерно собрались едва заметные морщинки в уголках глаз, было видно, что она словно бы и презирает и ненавидит его. Да, такие увечья он и заслужил, враг народа и поганый бунтарь! - Владлена, - вежливо кивнул Александр и, поднявшись, взял пустую кружку с подоконника. - Еще морковного чаю? - спокойно поинтересовалась девушка, принимая кружку. - Пожалуй. Она молча вышла. Он хмуро сел обратно. - Ты бы прекращал пить эту бурду. Печенка сядет - хуже чем от водки, - Иван поправил одеяло и сел, подложив подушку под спину. - Владлена... никогда таких имен не слышал... - Владлена - Владимир Ленин, - коротко пояснил Александр Иосифович. - Ах, вот оно как, - протянул Ваня задумчиво. - Что-то твоя Владлена на меня зуб точит. Ишь, как зыркнула... Генерал мрачно поглядел на брата, словно желая испепелить его. - Ты бы прекращал этот глупый спектакль. Что ты задумал? Ты и твои подельники? Офицер удивленно поджал губы. - Он простой человек. Журналист. Один. Не думаю, что тебе стоило бы его опасаться, тем более... - Не прикидывайся дураком, - резко оборвал его Александр. - Меня не волнует этот бумагомарака! Вы с Петром! Что вы оба задумали?! - С Петром? - С Ленинградом. Иван непонятливо поднял брови. - Нам запрещено ведь видеться... - Ну конечно! А я совсем идиот! Он посылает кодированные письма, а Василиса у вас - за посредника! - Да с чего ты... - тут у Вани сперло дыханье. - О, боже! Вася! Иван подскочил на кровати, но тут же, скрипнув зубами от боли, лег обратно. Александр только хмуро за всем этим наблюдал. - Что Вася? - Она осталась в библиотеке! Я запер ее в шкафу! *** - Здравствуйте. Строгая седая библиотекарша отняла глаза от "Правды", разложенной на столе, взглянув на посетителя поверх очков. - Библиотека закрыта, - прочеканила она. - Прошу прощения, но... - Библиотека закрыта, - повторила железная старая леди еще более жестким тоном. Александр Иосифович раздраженно поджал губы и молча вытащил из внутреннего кармана пальто маленькую зеленую бумажку. - Будьте так любезны, - процедил он сквозь зубы, протягивая военный пропуск. - Это срочно. Библиотекарша удивленно потянула к нему руки, неотрывно глядя на бумажку зеленого цвета, но Саша отдернул руку с презрением, убрав пропуск обратно. Видимо, старая женщина приходила в себя от шока: глаза ее постепенно расширялись от ужаса, и, видится мне, она уже представляла себе красную кирпичную стенку, окропленную собственной ее кровью перед погасшим взором. - Конечно. Раз срочно, - теперь в ее внезапно осипшем голосе, кроме стали, слышалось отчаяние. Александр сухо кивнул и прошел мимо библиотекарского кресла с отсутствующим видом, прямо к шкафу с классической литературой. Надо ее сразу к следователям. В подвалы. Там-то из нее живо вытянут всю нужную информацию! Главное, чтобы она оттуда никуда не делась. Будет нехорошо, если шкаф окажется пустым. Вот и он. Рядом со стеллажами все так же святотатственно-криво, как раньше, стоял шкафчик. Иногда он громко скрипел, словно переступая с кривой ноги на другую, кривую, но уже в другую сторону. В одной из дверок сверкал запертой замочек. Запертой - это важно. Он стукнул коротко в перекошенную дверцу. - Ну что, сидишь там? Дверь отозвалась тягучим молчанием. Шкафчик даже не заскрипел, будто бы испугавшись строгого взгляда генерала, а шторы будто бы перестали шевелиться в страхе. Ее там нет? - Хоть бы знак подала какой... Щелкнул замочек. Дверь, будто по волшебству, отворилась сама, скрипя и визжа несмазанными петлями. Его взгляду предстала Василиса. Прижавшись к задней стенке тесного шкафа, она держала руки, кое-где покрасневшие от болезненных заноз, у груди, видимо, чтобы не занозить их еще больше. Пыльное и грязное от наваленных здесь швабр, воняющих ведер и тряпок платье помялось, даже кое-где прорвалось. Волосы растрепались в колтуны, особенно тяжелые узелки зацепились за торчащие кое-где сучковатые выщербинки. Щеки, пошедшие нездоровыми красно-белыми пятнами будто от мороза, поджатые до белизны тонкие губы - все лицо говорило о страшной бессонной ночи. Глаза, красные от беспокойства, плохого воздуха и пыли, смотрели сердито и дико, отслеживая каждое движение этого огромного человека в черном пальто с заправленным внутрь алым шарфом. - Ну здравствуй, кровиночка. Крошечная ямочка под нижней губой едва заметно дрогнула, а зеленоватые глаза сощурились. Так-то она сама никуда не убежит. Выглядит даже... жалко. Обычно, всегда, даже внезапно, посреди ночи она глядела гордо и прямо, была аккуратна и красива, а сейчас... - Ну не смотри на меня с такой укоризной. Даже дерзкой укоризной, я бы выразился. Или мне, по-твоему, стоило оставить тебя здесь? Генерал улыбнулся холодно и протянул ей, подчиненной, свою огромную по сравнению с ее ладошкой, руку. Как нашел? Что задумал? Это ей оставалось до ледяной дрожи в коленях неизвестным. - И кого первым вы соизволите стереть с лица земли? - начала она с глубоким тяжелым вдохом, стараясь совладать с дрожащим голосом. - Меня или Империю? Она ловко ухватилась за широкую ладонь и поспешно поднялась. Затекшие ноги ее тут же подогнулись - она охнула, снова опершись, даже падая на подставленную руку. И тут же, словно из какого-то далекого, детского еще времени, ей прилетел совсем несерьезный детский подзатыльник. - Как же вы с ним мне оба надоели! - ворчливо прошипел Александр. - Вы сговорились? - а затем он добавил чуть тише и серьезнее, видимо, по-новому осмысливая каждое слово. - И не называй его так. Империя - мертв. Он - всего лишь мой брат. И всем... - Которого вы заперли, словно певчую птичку, - резко перебила его Москва, сильнее опершись на руку и с трудом за чем-то наклоняясь к полу, - и бьете почем зря. Как это, по-вашему, называется? Она поднялась. В слегка покрасневшей кое-где от заноз руке ее зажата была отшвырнутая давеча тетрадка. "Котлован" - мельком прочитала она. Слишком уж дерзко для малявки, роющей подкоп под государственную систему. Хотя, если это диверсия, то Москва бы так себя и вела, даже если бы точно знала, что ее затея провалена, а оппонент знает все о ней и ее намерениях. Теперь он догадывался: для нее жизнь - это огромная сцена, где Василиса - лучшая актриса театра. Порхая, будто по воздуху, она каждого зрителя озаряет сверкающим взглядом прекрасных глаз, кому-то улыбаясь ослепительно и великолепно, на кого-то глядя строго, а на кого-то - свысока, презрительно и высокомерно. - А сама-то ты читала? - Александр скептически поднял брови, свободной рукой забирая тетрадку у Васи. - Оно подрывает всю сложившуюся политическую и социальную систему! - И что же? - фыркнула Василек, как-то подозрительно-покорно отдавая тетрадь. - Ваша цензура все равно ничего не пропустила, вам-то чего бояться? - Как будто это когда-нибудь вас останавливало! Тем более и среди цензоров найдутся такие-то эдакие! - Александр Иосифович осторожно подхватил Василису за талию. - Взять хотя бы Петра... Москва чуть более нервно, чем обычно, оправила сползшую на глаза спутанную прядь - более ее волнение никак не высказало себя. Вот оно! Едва заметная трещинка в театральной маске! - А что наш Петр? Я ни за что не поверю, что он во вред себе и своим жителям что-то подобное провернет. Или уж я его совсем не знаю! - А ведь все-то ты знаешь! - хмыкнул Александр Иосифович сердито и насмешливо, как сыщик, уже нагоняющий своего врага и готовящийся сорвать это грязное обличие, скрывающее истинное лицо. Он уже предвкушал свою победу, быстро уводя все увереннее ступающую Москву уж на выход. - Это тебе же он тайком свои диверсионные письма строчит! Услышав это, Василиса покраснела до кончиков пальцев и оттолкнула Александра от себя, прижавшись к шкафу. Тот, зазевавшись, даже едва увернулся от пары сильных пощечин. - Так вы читали! - в голосе ее смешались гнев и смущение. - Разве в детстве вам не говорили, что читать чужие письма по меньшей мере невежливо?! Она стояла и смотрела прямо на Александра с видом оскорбленного достоинства. - Ха-ха, позволь-ка, я сейчас только этим и занимаюсь! - Советы отступил под напором рассерженной и смущенной леди. Что-то это было все меньше и меньше похоже на игру в театр. Хотя... Василиса уже очень давно на этой сцене, так что... - Это... это произвол! Письма Петра Петровича - это совсем личное! И ничей любопытный нос туда соваться не должен! Да, выглядела она сейчас так, будто совсем всерьез будет сейчас царапаться и кусаться, только бы навек отучить генерала соваться в чужие письма. Александр вздохнул. Ну, под таким-то напором кто не отступит? - Ладно-ладно! - он поднял руки в примирительном жесте. - Не сердись, кровиночка, не сердись на меня! - А еще знаете, что? Знаете, что? - Москва распалялась все больше. - Вы что-то там прочитали, а потом еще обвиняете Петю! А потом еще Ваню! Да из-за вашей, батюшка, паранойи люди страдают! Вам словечко какое-то не понравилось и что, вы убивать пойдете?! Что это вообще такое?! Как это называется?! - Виноват-виноват, кровиночка! - Александр улыбался. Надо же, как защищает-то! Теперь она уже больше похожа на диверсантку. - Ну что мне сделать, чтобы ты меня простила? Василиса на секунду замолчала, а потом с серьезным видом сложила руки на груди. Забавная какая. - Ведите меня к Ване. Прямо сейчас. Незамедлительно. Александр кашлянул, чтобы скрыть смешок. - Но Васечка... - Сейчас же! Иначе я ни в жизнь не прощу вам письма прочитанного! Она грозно нахмурилась. Александру Иосифовичу было все сложнее сдерживать смех. - А если отведу - простишь? - А вот отведете - там и посмотрим! Не столько, не полстолько - четверть столько прощу! Советы с довольным видом покачал головой, галантно предлагая Москве руку. - Тебе Петруша не говорил, что ты профессиональный манипулятор? Василиса только хмыкнула, всем своим видом показывая, что на вопрос отвечать не имеет никакого желания и засим не будет. Но руку все же опустила, снисходительно позволяя себя вести. *** - Ну вот, мы и пришли. Александр открыл дверь, пропуская Василису вперед. Та нерешительно переступила порог, беспокойными глазами выискивая Ваню. Тот нашелся тут же, полусидящим на кровати. - Прости меня, крохотка, - он виновато улыбнулся разорванными губами. - Не надо было тебя там оставлять одну, в такое-то время... Ну-ну, подойди. Вася в нерешительности оглянулась на молчащего до поры до времени Александра. Тот, опершись на стену и сложив руки на груди, с одобрительным видом повел плечом, чуть наклоняя голову. В глазах его, глядящих прямо в душу Москвы, тем временем резвились натуральные черти - хитрый отблеск был похож на языки пламени Ада. - Не пугайся, не укусит теперь, раз привел сюда. Да и к тому же виноват он перед тобой, Василек, ужасно, непоправимо виноват. Москва кивнула и осторожно, на цыпочках, будто опасаясь чего, проскользила к кровати. - И откуда это ты про письмо знаешь? - с подозрением спросил откуда-то сзади Александр Иосифович. - Письмо? - в тон ему произнес Иван Николаевич. - Расскажешь потом, Василек, - кивнул он Василисе, жестом предлагая ей присесть на край кровати, и снова обратился к генералу. - Я про расстрелы, Саша. Город, братишка, умирает вместе со своими жителями. Осторожно протянув руки вперед, за голову Москвы, он, не встречая сопротивления, начал мягко распутывать самые тяжелые узлы на прекрасных волосах. - Ты этого никогда не замечал, не так ли? Для тебя она всегда гордая, смотрит орлицей и улыбается, так, что у тебя со стыда душа в пятки уйдет, - заметив строгий взгляд Василисы, он серьезно кивнул. - Хорошо-хорошо, крохотка, не скажу, - он снова воззрился на генерала. - Просто, Сашенька, будь добр, заботься о ней. Она, конечно, стерпит всё, все твои выходки, все трудности - и виду не покажет. Как со сцены, даже если сцена устлана острыми лезвиями. Улыбнется, глянет - и никогда слова гадкого не скажет тебе! Молчаливая, беспрекословная моя... - Ага, молчаливая, - фыркнул генерал. - Настолько молчаливая, что за словом в карман не лезет. Смешливо цокнув, Иван покачал головой. - Знаешь ведь, о чем я говорю. Это Петр тебе выскажет все, что о тебе думает - прямо и резко, без обиняков. Да, мне кажется, он тебе уже говорил, - Иван, улыбнувшись, внимательно вгляделся в помрачневшее лицо брата. - Не беспокойся, его мнение может поменяться, в зависимости от твоего поведения. - Мне важно не мнение его! - Александр Иосифович устало потер лоб. - Мне важно, чтоб вы все вместе подрывную деятельность не вели. Эх, мне иногда кажется, что лучше было бы вас всех связать, понасадить в разные комнаты и держать так! Да выберетесь же, черти... Тяжело шла стройка. За окном скрежетало, трещало, ломалось, где-то конец всем этому. За окном раздавалась страшная брань и нецензурщина, как вдруг кто-то окрикнул ругающегося. И теперь только молчаливые рабочие щелкали, стучали. Клали кирпичики нового города. Василиса обернулась на него. В глазах ее не было больше прежней нерешительности - они все так же сверкали, хитро и таинственно. - Не извольте сомневаться - выберемся! - прощебетала она и улыбнулась - красиво и ослепительно, будто со сцены. От напуганной и смущенной девочки не осталось и следа. Александр улыбнулся. - Верю тебе, Васенька! Ничтоже сумняшеся, верю! *** - И что ты собираешься делать? Нельзя пустить это на самотек, - Людвиг серьезно смотрел на начальника. Гилберт казался сегодня особенно беспечным: положив ногу на ногу и не глядя вокруг, он чистил ногти поражающим размерами ножом, подаренным ему когда-то по его собственным словам, самим фюрером. Кажется, он настолько был заинтересован своим занятием, что ему дела не было до всего остального. Впрочем, как всегда после слов "нам надо поговорить". - Знаешь ли, - голос его звучал безразлично. - Я словно догадывался, что ты ничего путного не скажешь после слов "а кстати". Какое тебе интерес до дел государственных? Знай себе, исполняй приказы и в ус не дуй. А ты! - он укоризненно для приличия покачал головой, впрочем, не отрываясь от дела. - Развел тут демагогию: "Что делать, что делать!" Разве такие вопросы задают в день своего основания? - Но если что-то пойдет под откос - быть войне! - Людвиг привычно провел по воротнику, под которым скрывались страшные следы. - Ну так и что же? - пожал плечами Гилберт, наконец, убрав свое оружие в ножны и поглядев насмешливо на подчиненного. - Тогда тебе найдется дело посерьезнее, чем заниматься чистками непригодных! Разве это плохо? - Но противник!... - Противник, - начальник поднялся и, приблизившись, склонился над Людвигом, - это вся отстающая Европа, Вермахт. Вот только противник ли она тебе? Младший слегка отстранился. - Не относись к ним так свысока. Среди них найдутся такие, которые будут способны дать отпор. В конце концов, - он поднялся, - среди них был и тот, кто оставил эти шрамы у меня на спине! Поднявшись и смерив подчиненного насмешливым и высокомерным взглядом, Гилберт с сомнением покачал головой. А потом, проигнорировав его последние слова, ответил. - Единственный, в ком я вижу достойного соперника - Александр. И он до сих пор занят внутренними и внешними распрями. Мы все-таки находимся в более выгодном положении - нас задабривают, а вот его... Бедняжка, ай-яй-яй! Он стряхнул воображаемую слезу и сложил молитвенно руки на груди. - Но я уверен, он справится! Ведь после всего того, что он мне наговорил, мы просто обязаны встретиться еще раз, но в другой обстановке! - Что ты имеешь в виду? - Людвиг покосился на начальника со странным чувством. Гилберт таинственно покачал головой и улыбнулся. - Твоего дела тут нет, Вермахт. Да и ты сам поймешь, когда все начнется и закончится. После всего того, что он наговорил... Впрочем, это подождет. Как твоя спина, побаливает? Людвиг не заметил, что сочувственный тон начальника был слегка наигран. Он, пожалуй, никогда не придавал этому значения. Да и резкая смена темы, будто бы они только что едва не переступили порог какого-то ужасного секрета... да впрочем, не в первый раз. Но кто из существующих ныне людей в своем уме и при такой-то должности будет перечить начальству? - Да нет. Уже не так сильно, - Людвиг слегка поморщился и привычно потер плечо. Незачем Гилберту знать, что спину жжет огнем при любом прикосновении. Начальник прищурился. Ох, не к добру... - Точно? Что-то мне подсказывает, что ты меня обманываешь. Людвиг нервно отвел глаза. - Это простые шрамы, они не... - Покажи. Они стояли друг напротив друга, сверля друг друга взглядами: один - с жестокой усмешкой, другой - со смешанными странными чувствами, с неразумным нежеланием. - Сестра только-только сменила повязку. Я не буду. Старший насмешливо прикрыл глаза. - Посмеешь ослушаться моего приказа? - произнес он с превосходством. - Не забыл, кто твой начальник теперь, Вермахт? Людвиг тяжело вдохнул и плотно сжал губы. Приказа он ослушаться не мог. - Яволь, - произнес он сквозь зубы и развернулся, попутно расстегивая верхнюю пуговицу идеально выглаженной парадной зеленой рубашки... *** - Нет, после всего, что ты сказал, это будет самым худшим ходом! Не смей этого делать, ни в коем случае! - он рассерженно стукнул тростью по старому паркету вестибюля. Семенившая следом девушка удивленно взглянула на напряженную от злости спину. - И что я, черт возьми, по-твоему неправильно сказал-то?! - раздраженно прошипел другой, вышагивая спереди. - Все было сказано точно и по существу... - Вот именно! Резко и беспечно! Ты вообще думал, когда говорил?! Так, споря и переругиваясь, они втроем вышли на улицу. Люди разворачивались, глядя на них: статного человека в черном пальто и с алым шарфом, заправленным внутрь, похожего на него, словно брат-близнец побитого, тяжело опирающегося на простую больничную трость, и девушку-оборванку с королевской внешностью - а что же, смотреть правила запрещают? Ведь даже кошке разрешено смотреть на короля. А затем, все как один, быстро отводили глаза - мало ли, строй-то изменился, вдруг и кошек сажать будут? Особенно наблюдательной оказалась пара юрких темных глазенок, похожих на сщуренные угольки - они сверкали откуда-то из тени, из-за угла. Но вышедшие вовсе и не замечали этого. За разговорами они, так мне кажется, вообще ничего не замечали. Старый скрипучий дом на прощанье хлопнул огромной тяжелой дверью вслед странной троице, с ужасом вглядываясь черными окнами в тяжелую стройку напротив. Его можно понять - он-то следующий. - И раз так, то будь добр, отдай мою тетрадь! - ехидно прошипел тот, с синими отметинами на лице и на шее. - Толку тебе от нее, как от козла молока, ты просто неисправим! Тот, в черном пальто, только зачем-то сунул руку между блестящими черными пуговицами, под цвет одежды, словно проверяя, на месте ли какая-то нужная вещь, а потом, высунув ее, снисходительно покачал головой. - Профукал ты ее, дорогой, проморгал! Пусть эта шпионская проделка полежит у меня. Для верности, - произнес он со смешком, даже не представляя, что скоро, лет эдак через двадцать пять эта старенькая потрепанная тетрадь окажется в нужном месте, в нужных руках, тогда уж... И тут же, откуда-то сзади закричал противный клаксон черного автомобиля, пугая некоторых особо неосведомленных и бессознательных прохожих. Трое тут же обернулись. А за кем еще мог приехать автомобиль, причем не какой-нибудь там любой черный, а, господи поми... оговорочка, ой-ой... великий вождь, "Эмка"! Затормозив у самого бордюра, автомобиль с ленивой гордостью распахнул дверь подле водительского сидения. Из машины поднялся мрачный молодой человек в парадной форме: на френче английского покроя сверкали чистотой и военной аккуратностью петлицы, а под фуражкой, едва выглядывая наружу, покоились прекрасные смольные зачесанные назад волосы. Он быстро обвел глазами всех троих - взгляд его остановился на девушке. На ее удивленных глазах, в которых отражался он сам. - Ох, ничего себе у тебя машинка! - присвистнул тот, что был в пальто. - Как же так, Петенька, страна в тяжелом положении, а ты тут барствуешь, как настоящий буржуй! Привычка одолела? Офицер только фыркнул в его сторону, с трудом отведя глаза. - А я вас искал. Исколесил полгорода, - тут он снова украдкой глянул на девушку, а потом ответил в тон. - Как же так, Александр Иосифович, я к вам, значит, с важным визитом, а вы тут, - он кивнул на побитого, - за прежнее принялись? Развлекаетесь? Страна в тяжелом положении, а вы его еще усугубить пытаетесь, да? Нехорошо, Александр Иосифович, нехорошо это! - Плохо ты его воспитал, Ваня! - хмыкнул Александр Иосифович, обращаясь к похожему на него избитому человеку. - Он у тебя старшим дерзит, как дышит! Иван только покачал головой с видом "Так что же, родная кровь, что бы ни говорил!" Петенька - офицер в великолепной парадной форме - тем временем спокойно и как-то нарочито медленно обошел машину и остановился напротив девушки. Внимательно оглядев ее с ног до головы, он остановился на слегка покрасневших в некоторых местах руках, которые та поспешно спрятала за спину, да еще с таким видом, будто так и нужно. - Плохо выглядишь, Василь, - произнес Петр с приветственным вежливым поклоном, скосив глаза на Александра Иосифовича. Василиса только усмехнулась. - Да, бывало и лучше, - она ответила на поклон осторожно, с полуулыбкой глядя на офицера. - Так что же, Петр Петрович, если б вы... - она кашлянула, тоже пугливо оглянулась на Александра, - уполномоченные представители меня предупредили о вашем приезде, я бы подготовилась. - Вы знаете, Василиса Юрьевна, я бы не смог. Обстоятельства! - он пожал плечами. В глазах его засветились маленькие смешинки, а рукой он осторожно, словно невзначай, коснулся спутанных золотистых волос. Ваня вышел чуть вперед и чуть выставил перед собой трость. - Потом поговорите. Все потом ребята. Не зря же ты за нами приехал, Петь. - Да, не зря, - офицер кивнул. - Садитесь. Он придержал дверь для Ивана и Василька, а затем, бросив уничижительный взгляд на Александра, так же медленно пошел к своему месту. - Сама вежливость! - скривился Александр и сел на место рядом с водительским сидением. Когда все были на своих местах, машина тронулась. Водитель с видом профессионала вырулил на дорогу, оставляя позади с пугливым любопытством наблюдающего за этими странными людьми мальчишку. Конечно, увидев двух вчерашних знакомых, он не преминул тихо и быстро спрятаться за ближайшим углом, но следил и слушал внимательно, с лихорадочным рвением отпечатывая у себя в памяти слова и образы: номер машины, нервное движение рук девушки, какие-то тайные, неясные знаки, которые ей подавал этот офицер, слегка сощуренные его при этом глаза, словно бы у шпиона, передающего важное послание, но при этом вовсе не уверенного в том, что получатель сможет его правильно понять. Это, несомненно, был Гришка. И, несомненно, после всего, что он услышал, этих неизвестных людей он просто так не оставит. *** Серая бетонная стенка. Алая кровь на ней. Чьи-то руки, сведенные отчаянной судорогой, воротят алую слипшуюся пыль с этого серого бетона, опираясь на него. Собственные крики, полные отчаяния и боли. И вот, казалось бы, только-только старший по званию протянул руку - "Ух ты, как все взбухло-то!" - а сердце тут же больно забилось, глотку будто сдавило тисками, а дыхание сперло. Пальцы превратились в острое лезвие, с легкостью срезающее живую кожу, будто кожуру вареной картошки. Ноги подкосились. Замутило... Сознание Вермахта быстро заволокло туманом. Он и сам не заметил, как рухнул, корчась в страшной агонии и вновь переживая все произошедшее. Все, что он забыл. - Да, вот так-то, братишка, - со смехом говорил Гилберт, поглаживая алые швы. Его брат на его коленях снова закричал, вцепившись мертвой хваткой в ткань парадных брюк, - Вот, что бывает с предателями! Помнишь ведь, как высокомерно ты на меня глядел, там, около зала в Версале? По комнате с новой силой разразился его смех. Так громко, что он сначала и не услышал, что крики братца затихли, и на смену им пришло что-то другое. Для того, чтобы услышать, нужно было напрячь слух до крайности. - ...сти е-ея, - слышался шепот. - ...Пр... пр... сти е-е-я! - Что ты там лопочешь? - Гилберт наклонился чуть ниже и вдруг, вцепившись в светлые волосы, дернул наверх. Голова Людвига невольно запрокинулась. Фуражка полетела на пол. - ...сти мен-ня, прости меня, прости меня, прости меня, прости меня, - бессознательно шептал он. - Простить тебя? Простить предателя? - Гилберт покачал головой. - Ты сам знаешь ответ на этот вопрос. Младший распахнул глаза. Нет, это был не тот Вермахт, которого сотворил старший - бессознательный, беспрекословный, подчиняющийся. Это были глаза его брата, заживо похороненного в воспоминаниях этого нового человека. - Что я должен был сделать? - дребезжал надтреснутый голос, прерываясь всхлипами. - Как я должен был поступить, чтобы сохранить мой народ? Старший расхохотался. - В твоем случае, чтобы сохранить свой народ, крошка, нужно хотя бы не предавать его! - и он столкнул это безвольное всхлипывающее тело со своих колен, вырвав из него громкий крик. Ледяной пол комнаты напоминал холод заточенного лезвия, а шрамы снова горели огнем и вздувались, потревоженные и едва не разорванные. Но теперь к этой боли присоединилась еще одна. Вздрогнуло сердце, раздуваясь и задыхаясь в дыме - и все это с кровью потекло по горящему телу. Людвиг захлебнулся. - Гиль... Старший все это время насмешливо наблюдал. Да, едкий дым тоже иногда распространялся по его легким, выжигая их, он тоже просыпался от жара костров, горящих под ногами, а затылок все чаще пронзала боль, будто бы от пули - но он привык. Все это - ничто, по сравнению с той жизнью, которая ждет их, с новыми идеями и с вождем, тем светочем, который горит над ними, ведя их в эту жизнь! - Гиль, больно... Что так болит? - по щекам уже текли слезы из голубых глубоких глаз. - Почему болит сердце, Гиль? Старший Байльшмидт медленно поднял ногу и каблуком надавил куда-то в районе груди, наслаждаясь видом брата, заходящегося в собственном крике. - Взгляни в окно, малыш, - начал он. - Видишь, на черном небе рыжим полыхают отсветы костров? А ведь для того, чтобы зажечь хотя бы один костер, нужно топливо, - Гилберт наклонился, чтобы лучше рассмотреть все эмоции, мелькавшие на лице затихшего и внимающего брата, - которого у нас, насколько ты помнишь, не так уж и много. Так вот, - он даже опустился на пол. Теперь между их лицами было не больше пяти сантиметров, - это топливо болит. Неугодный элемент. Он видел, как глаза с каждым его словом становились все больше, как в них все больше разливался черный страх и глубокая тоска. - Как же... - Не беспокойся, с нынешней демографической программой нам это нипочем, - произнес Гилберт доверительным шепотом, - Кстати, слышал о "Лебенсборне"*? Забавная штука, придуманная одним из моих подчиненных. Детишки - точь-в-точь как ты, светленькие и голубоглазые. Ведь после французского иностранного легиона ничего не страшно, так? Людвиг задрожал. - Что ты задумал? - произнес он, закрывая слезящиеся глаза ладонями. - Что ты задумал? Ты хочешь... Но Гилберт быстро отстранился. - Меня беспокоит то, что ты очнулся. Это плохо. Лучше бы оставался хорошеньким и послушным Вермахтом, - он медленно двинулся к двери. Голубые глаза неотступно следовали за ним. - Но ничего - наши врачи, надеюсь, быстро тебе мозги обратно вправят. Хочешь, - тут он усмехнулся и, запрокинув голову, взглянул на все еще лежащее на полу тело, - позову нашего старого доброго знакомого? Он ведь первый, кого ты увидел, когда очнулся. Пусть же так будет и в этот раз. Может, еще какие-нибудь свои опыты на тебе проверит... Тьма разливалась по комнате, пожирая и скрипучую кровать, и умывальник, и стол, и низкий трехногий табурет. Последнее, что все еще оставалось у света - светлая худая тень. Свет вдоволь отражался на белесых ресницах и светящейся коже, волосы, скрытые фуражкой, таинственно блестели, приманивая страшную тьму. Но он видел другое. Это ли игра света и тени? Иллюзия, обман зрения? Это ли действительно происходит? Прямо на него, сверкая алыми глазами, стоял монстр. Глаза, опьяненные дурманящей гордыней и желанием обладать, сверкали, словно угли в дьявольской жаровне. Власть для него - не более чем странная, недоступная девушка, недоступность которой - лишь вопрос времени. Так рисует ее воспаленное и нетрезвое воображение. Он думает, что вскоре будет упиваться ею, а, напившись пьян... страшно даже подумать. Ты, право, пьяное чудовище*... Людвиг молчал. Глаза его прожигали дыру где-то в районе груди старшего брата. Сейчас они сделают так, что он снова все забудет - неважно, какие методы будут применены - цель здесь всегда оправдывает средство. Так пусть же в мозгу, где-то в подкорке, отпечатается этот жуткий образ - образ убийцы и тирана! Словно услышав его мысли, Гилберт усмехнулся, снисходительно и высокомерно, с высока глядя на распластанное тело, словно приросшее к земле. А потом, не говоря ни слова, развернулся и вышел вон.