Большой мальчик

Если и было в мире место, в котором концентрация чего-то такого особенно «Хинатского» достигала своего наиотвратительнейшего пика, то Тобио находился в нем прямо сейчас, едва держась на ногах от слабо пощипывающего головокружения — он несколько раз успел пожалеть о том, что не глянул в лифте на увеличивающуюся с растущей высотой цифру, ну хотя бы чисто ради интереса. Зная её, он смог бы принести самому себе торжественную клятву никогда больше в жизни не подниматься сюда, чтобы не колбаситься отныне так позорно на своих двух, нервно глотая воздух. Даже прыжки с парашютом были сущей ерундой, будто стекло, которое отделяло его от панорамы города и огромной бездны, было пропитано каким-то паническим концентратом, от которого весь офис сужался до размеров небольшой каморки, и ноги, вроде как крепкие и сильные, становились жалким подобием на вареную лапшу. Парень нервно сглотнул, опустив взгляд, скользнув им по полу, а потом уперевшись в собственные идеально вычищенные ботинки. Шое, стоявший рядом, перекачивался с носка на пятку и ворошил руками в карманах. Он покусывал губы и изо всех сил старался не смотреть на часы, висевшие где-то недалеко, рядом со шкафом для важных и не очень бумаг. Если дома у Тобио было более-менее безопасное место, где он мог закрыться хотя бы на ночь, пускай и не на замок, то все это огромное здание представляло из себя концентрацию всего, что так не любил Кагеяма, — все стены будто были пропитаны сплошной опасностью и обманом. Здесь делали деньги, и ими тоже пахло все — стулья, столы, полки. Все это расставленное позади него шикарное безобразие совсем не было медом на душу. Он не отворачивался от огромной городской панорамы перед глазами за этой стеклянной стеной только потому, что этого не делал Шое, а Тобио уступал своему клиенту, пожалуй, только в тупости, ну, как он считал. В упрямстве ему было не занимать, но собственные бараньи упертые принципы он не считал чем-то отвратительным, он их даже уважал, а вот все нутро Хинаты было будто ему полной противоположностью, будто они были гранями одной медали, но связывало их что-то одно, какой-то круг, в котором они оба застряли и вращались. Они оба подыхали в каком-то бесконечном колесе, и если это не единственная причина, почему Тобио до сих пор не высказал Шое в лицо абсолютно все, что он только думал такого плохого, тогда что? Офис был гадким. Красивым, но гадким. Впрочем, как и все, что окружало Кагеяму последние три года. — Я все рассчитал. Ну, должно было прокатить. В принципе, если судить по процентам, то не так уж все плохо прошло. Он должен оценить этот ход, или я совсем к чертовой матери разочаруюсь. — Хочешь сказать, что тебе нужно оценивание вот этих всех твоих индивидуальных подходов? — уточнил Кагеяма и получил утвердительный кивок. — Научись работать с базой. — На кой-мне база, если я сам молодец? — Ты тупица, Хината. Знаешь, прежде чем выработать свой стиль рисования линий, ты должен научиться держать карандаш, — телохранитель состроил всезнающее выражение лица и снова уставился в многоэтажки, стараясь игнорировать укол чужого взгляда, вперившийся куда-то в бок, — эта высота будто высасывала из него последние крупицы мозгов с его клиентом напару, они идеально друг-друга дополняли — небо и абсолютное дно. Голубое озеро и золотой океан в чужих глазах. Далеко и близко. Больно и больно. Тобио колбасился между ними — между недоступным доступным и доступным недоступным, плавал, как рыба в воде, будто привыкнув к собственному наипечальнейшему положению и решив, что если и помирать молодым, то красиво, если и страдать, так по полной программе, качественно и интенсивно. Была у него привычка пихать свой перфекционизм везде и невпопад, работать по принципу «делать дело либо хорошо, либо вообще не делать». До Тобио не доходило, что по одному шаблону работать не катит, а если и катит, то недолго — у этих его принципов была особенность изнашиваться, просто потому что это были принципы Кагеямы, который, какое там четко установленное отношение к миру, — сам в себе не мог ничего постоянного найти из-за Шое, буквально паразитом в него вцепившегося со своим аномально токсичным непостоянством. — Я уже говорил, что ненавижу твои метафоры? — Ну да, бывало пару раз. — Пару? Пару раз? Кагеяма, ты не разбираешься в литературных приемах, ладно, я прощу, но можно же было хотя бы считать научиться, ты на кого работаешь? — На конченого кретина. — Твой конченый кретин недавно заработал столько, сколько ты и за год не заработаешь. Даже если сдохнешь. Тем более если сдохнешь, — Хината скривился. — Что насчет посмертных выплат моей семье в течение трех недель? Ну, компенсация, по договору. — У тебя нет семьи, Кагеяма. Звучало это как-то совсем отвлеченно и даже необидно, - так, вскользь сказанная и едва ли услышанная колкость. Она легко толкнула Тобио в бок, и тот застыл, пялясь на холодные и недоступные многоэтажки. Они будто смотрели на него в ответ, моргая отражениями фонарей, вывесок и скользящего лентой потока машин. На самом деле у Хинаты была привычка вбрасывать что-то подобное в разговор, как гранату, как испорченную взрывчатку, которую делают-то кое-как, не в расчете на то, что вообще взорвется. Тобио обычно не взрывался. Он едва и шепот этот-то услышал, едва поймал его на слух и как следует распробовал — искать по сути было и нечего, потому что, что бы не мелил там Хината, слушать нужно было то, не что он говорит, а то, как он это делает. Большую часть ответов на интересующие вопросы, а особенно на те, которые задать вслух нельзя, Тобио искал в чужой мимике, жестах, тоне голоса. В этот раз все было сухо, вяло, будто он действительно себе что-то под нос буркнул. Когда Кагеяма поймал на одной из высоток отражение Шое, то перестал нервно копаться в карманах брюк, переваливая из стороны в сторону один лишь воздух. Щеки Хинаты зарделись, он как-то встревоженно ковырялся в карманах своих брюк точно так же, как это несколько секунд назад делал сам Тобио. Сколько бы он не старался всем своим видом показывать, что ничего не изменилось после произошедшего - воспринималось это исключительно как плевок в лицо. Они замерли в этой секунде, и Кагеяма медленно, размеренно выдохнул, стараясь не оборвать собственное спокойствие. В тот момент, когда Хината жутко волновался, Тобио почему-то чувствовал себя мистером холодной скалой, супер невозмутимым человеком, хотя на деле трескался по швам не меньше Шое. Трясущиеся руки идеально прятались в кармане, краснеющие уши тонули под темными волосами, одни лишь только щеки покрывались легким, едва ли заметным румянцем. На самом деле, Тобио бы собирал коллекцию таких моментов, когда он чувствовал себя абсолютно спокойно рядом с собственным клиентом. Совсем громоздкие моменты походили на вялый, неинтересный сон, когда от собственной неопределенности уже даже укачивает — Кагеяма все равно чувствовал странное беспокойство, последнее время даже был готов начать сваливать это на какую-нибудь манию, паникерство, словом, незначительное психическое расстройство. А «идеальные» моменты, в которые сердце Тобио будто замирало, помещались в секунды. В грань между выдохом и вдохом. Он терял их, роняя пеплом сквозь пальцы. Это было даже странно, чувствовать это сейчас, после того, что произошло. Странно и неестественно. Кагеяма удивился, когда поймал свою усталость в воздухе, когда эта же усталость вдруг ударила по нему, оставляя какое-то холодное безразличие ко всему. Спокойствие. Выдох перед очередным падением в бездну. Он длился момент. В один момент Тобио глотнул темноты под веками, а потом снова погрузился в пестрящее безобразие перед глазами. Одна легкая, паническая, совсем невесомая нотка вдруг кольнула телохранителя прямо в сердце, когда взгляд его застыл на руке Хинаты. Тот потирал ладонью напряженную шею. Пуговицы у него на рукавах были расстегнуты, — так Шое пытался максимально расслабиться после сложного совещания. Теперь же они практически болтались на его тонких запястьях. От одного лишь неосторожного движения ткань легко скользнула вниз и открыла зеленовато-желтый синяк. Тобио вцепился в него взглядом, прикусывая внутреннюю сторону щеки. Хотелось глянуть куда-нибудь в другую сторону, но он все пытался поймать выражение лица Хинаты в отражении, — это будто резкая жажда правды, которой никогда не добиться, но которую можно насильно для самого себя впитать через легкие движения, блеск в глазах, голос, которую можно украсть, которую Тобио всегда нагло слизывал с чужого беззащитного тела, ведь Шое так паршиво справлялся с контролем самого себя, если это не касалось, конечно, балабольства или физических упражнений. В остальном же банальное, слепое полагание на собственные рефлексы играло с ним злую шутку — он слишком сильно доверял им, чтобы контролировать и вовремя прятать «зеркало души» в тени, отступать, когда краска с ушей переползает на шею. Хината не умел врать Тобио. Он предпочитал долгие и мучительные метаморфозы превращения лжи в правду. Тогда он сказал, что все нормально, что нечего переживать, проблему решили, всякое случается, словом, завалил целой кучей бесполезной информации, утопил телохранителя, а тот все равно впитал до мозга костей тон. Впитал каждую крупицу чего-то нового, кисло-горького, чего раньше Шое едва ли выдавал в такой концентрации. У него была привычка говорить «все нормально», когда все было далеко не так. Это стратегический ход, если дело касалось бизнеса, и какие-то жуткие загоны с доверием к людям в случае Хинаты. Кагеяма отвернулся от окна. В полутьме бледные стены комнаты казались сероватыми, какими-то резкими, контраст между ними и огнями города за спиной ударил по глазам телохранителя. Он тяжело вздохнул, упираясь руками в стол. Это случилось на прошлой неделе, но вел себя Тобио так, будто несколько часов назад. А Шое вообще так, будто ничего и не случилось вовсе. От этого становилось и хорошо на душе, и тошно одновременно. Кагеяма мог проклинать себя сколько угодно, искать виноватых, но на душу давило то, что оправдаться ему нечем. Каким бы гадким слизняком ни был Шое, он не стоил того, чтобы из-за него терять работу, он не стоил этих часов самобичеваний, он вообще редко когда чего стоил, особенно в этот раз, когда вцепился собственному телохранителю в глотку. У Тобио зачесалась спина — прямиком под пластырями. Он вздохнул, прикрывая глаза. Он поддавался всем этим махинациям Хинаты, будто жил с ним первый год, будто первый год на него работал, - это как грабли, которые ты выучил наизусть, но на которых пляшешь до треска с какой-то смертельной, совсем уже клинической глупостью. Тобио тошнило от ниток за спиной — Шое вертел им, поднимал в небо и разбивал об асфальт одним только взмахом руки. Абсолютный самоконтроль Кагеямы превращался в самообман, какой-то вторичный продукт многолетней системы воспитания, а не что-то, вбитое в мозги до самых генов. Он оттолкнул тогда от себя Хинату так, что у самого в плечах затрещало, он сполз с тумбочки, и та опасно покачнулась, — на ковер полетел телефон, ключи от номера, какая-то тяжеленная папка, принесенная с очередного аукциона. Тогда он думал, что это — последнее, что он запомнит в этой жизни, а теперь едва ли понимал, сон это, или какие-то гадкие обрывки реальности, которые не остались в прошлом, а застыли между ними, застряли, как куча осколков от светильника в спине Кагеямы в тот вечер. Годы тренировок, когда его учили валить на пол махин, в несколько размеров больше него, прошибать кулаками деревянные доски до трещин и надломов, ломать позвоночники и выкручивать шеи, рассыпались в пепел перед грозным взглядом Шое, обрамленным в скривленное от страха лицом, от которого суставы пальцев нервно дернулись, и сам Тобио вжался в эту чертову тумбочку, не позволяя себе сделать ни шагу вперед. Хината сделал всю работу за него — двинулся вперед с какой-то напыщенной уверенностью, сдобренной дрожащими коленями. Он подобрался совсем близко, так, что столкнулся носками ботинок с Кагеямой, так, что у того волосы на затылке встали от отвращения ко всему сразу, — к себе, к клиенту, к ситуации. Шое вскрикнул, замахиваясь бутылкой, сжатой в кулаке, и резко опуская её на мебель прямиком за спиной Тобио. Им пришлось доплачивать за разгромленный номер в отеле. Отдельно в счет включили чистку белого ковра от крови — Кагеяма наступил на один из осколков. Он совершенно не старался уворачиваться от Хинаты, даже когда тот держал в руках огрызок бутылки. Шое замахивался по косым траекториям, сам вальсировал между кусками стекла, что-то вопил и краснел так, что, казалось, у него голова скоро лопнет от перенапряжения, если не челюсть, — когда Тобио пытался его оттолкнуть, используя максимально безопасные приемы, которыми только от детей и чокнутых стариков обороняться, Хината кусался. Кагеяма становился прахом, пустышкой, бесполезным куском мяса, зажмуривая глаза в унисон биением стекла, уворачиваясь от чужого вопля, который в какую-то секунду ворвался в душу будто водоворот, ураган, крохотный айсберг, блиставший между ресницами. Кагеяма все это время сваливал нестабильность состояния Хинаты на одно только неловкое баловство с алкоголем, какие-то идиотские замашки из-за характера, особенности темперамента, но нервных срывов становилось все больше и больше, тогда как сам Шое понятнее, почему-то, за все это время ни на грамм не стал. Он идеально подходил к своей комнате, как и она подходила к нему так же ровно и правильно, — они как пазлы с одинаковыми пыльными краями. Хината тоже запирался и, будучи светлым, всегда оставался в чьей-то тени, если не тени отца, то своей собственной, выдуманной, нарисованной, раздутой обязанностями и какими-то странными шаблонами, масками, которые следовало заляпать клеем и прилепить к лицу навечно, чтобы жить было проще. Шое таким образом действительно заставлял себя жить проще, пока не дошел до того состояния, что даже Тобио с его привычной слепотой к проблемам близких людей, начал подозревать, что Хината, наверное, не то, что сложно жить не хочет. У него вообще жить желания особо-то и нет. Близких людей. Кагеяма чувствовал себя отвратительно, когда называл Шое подобным образом. Близким тот был только физически, ментально же он был где-то далеко, и здесь уже думать надо, кто из них парит в небесах, не желая из мира прошлого, будущего и вымышленного плюхаться на землю, в реалии, а кто ползает по дну и набивает желудок пылью. Кагеяма продолжал упрямо оставаться слепым, рявкать на Хинату и безуспешно пытаться привыкнуть к его вечно меняющемуся настроению, будто да, это бесящая, но чрезвычайно живая особенность, характер, мать его, такой уникальный. Им повезло, что в тот день Хинаты старшего не было дома. Весь перебинтованный, хромающий Кагеяма здорово напугал Шимизу, и та своим обеспокоенным лицом мигом ввела весь дом в панику — стены будто затряслись вместе с ней, и воздух наполнился кислым ароматом — постоянное ощущение, что кто-то да и поставит главу семейства в известность о случившемся, тревожило не на шутку, оно шкрябалось где-то на дне легких, нервно щекоча внутреннюю сторону ребер. Шое пригрозил горничной кулаком, а та только бросила взгляд на Тобио, у которого вся рубашка была в красных пятнах. Рука девушки дрожала над трубкой телефона, губы она плотно сжала, стараясь не двинуть ни единым мускулом лица. Кагеяму это бесило, потому что эта живая статуэтка дома была единственным человеком, который мог похвастаться тем, что хоть как-то понимает Тобио. Никакой Тсукишима и знать не может, какого это — слушать каждый день по нескольку раз какие-то гневные выкрики из-за двери Шое, таскать ему чистую одежду и кормить, развлекать и терпеть. Терпеть, черт подери, так много терпеть. Хината хлопнул дверью в своей ванной, и через несколько минут Шимизу расслабленно выдохнула, услышав нарастающий шум воды. Она вопросительно глянула на Кагеяму, но тот не обратил на это никакого внимания, будто сверлить взглядом вычищенный до блеска пол было куда интереснее. Он молча прошел мимо горничной, стягивая заляпанную кровью рубашку, как-то совсем уж грубо и холодно пихнул одежду ей в руки, после чего вяло двинулся к лестнице. Он прижал ладонь к груди, ощупывая область, которая подергивалась в такт биению сердца, по кругу. Оголенную кожу он давил с ощутимой силой, медленно переставляя ноги по ступенькам, практически ковыляя в свою комнату. Кагеяма прижимал руки к грудной клетке так, будто боялся, что все осколки его сердца или вменяемости, или чего там еще с грохотом рассыпалось в какой-то блядский сверкающий серпантин, что это все вывалится, выпадет, полетит с лестницы прямо куда-то под ноги Шимизу. Тобио было практически смешно, потому что это все превращалось в цирк, в бесконечный концерт. Первая драка с Шое на вкус была, как совершенно привычный тип решения конфликтов. Кагеяме сорвало башку настолько, что он забыл базовые уроки, забыл все сданные зачеты, — его нутро самоуничтожалось, память сжирала остатки текстов, вбитых в голову гвоздями. Тобио клялся быть очагом спокойствия и бить руками стену, сгрызать кулаки до костей, делать все, что угодно, лишь бы не дать своей горящей ярости поднять руку на клиента. На какие бы там формальности они дружно с Хинатой не забили, — об этом даже речи не шло. Теперь Кагеяма, не сделав ничего толком, чтобы ответить, чтобы уйти с достоинством, был готов снести дверь в комнату Шое с ноги, а потом придушить его теми чертовыми занавесками у кровати, словно дым перед глазами рассеялся, уступая дорогу осознанию унижения, ударами отдающим в грудь, потому что Тобио, практически пьяный от мутной пелены перед глазами, даже в таком состоянии, близком к несколькодневной душевной коме, осознавал, что это неправильно. Он не понимал, почему продолжал видеть в Хинате хорошее и давать вторые шансы, даже когда Шое об этом не просил, даже когда сам Тобио был просто не в том положении, чтобы что-то диктовать. Пускай это не будет касаться его рабочих обязанностей — он станет абсолютно бесформенной куклой, классным прибамбасом за ежемесячную оплату, пускай исчезнет все то, что есть между ними, лучше уж так, лучше пускай так, чем тот ураган, что сверлит мозги Кагеяме. Иногда он понимал Хинату, понимал, почему тому проще жить по стандартам, а не думать вечно о том, как жить правильно или неправильно. Не так ясно было только одно — зачем он вообще тогда однажды решился выкинуть к чертовой матери одного такого Тобио из своих стандартов. Был бы на месте Кагеямы кто-нибудь другой, кто смело принял бы на грудь это наглое «хочу», то что? Хината, что? Что бы ты сказал ему? Тобио дышал злостью несколько часов, удивляясь, как у него вообще душевного топлива хватало на такие свистопляски с собственной выдержкой. Какая-то тупая боль копилась в порезах, которые Шимизу обрабатывала, практически доводя себя до нервного истощения, лишь бы в лишний раз как-то слишком взволнованно не вздохнуть — Кагеяма сверлил взглядом её лоб в отражении, смотрел прямо промеж глаз, и кадык его резко дергался каждые несколько минут. Шое закрылся в своей комнате раньше, чем его телохранитель выбрался из заботливой хватки горничной. Кагеяма не понимал, как эту огромную стену, где каждый кирпич соткан днями терпения и упрямства, как ее можно было пустить на исход, как можно было жахнуть по ней трещину всего лишь за один вечер? Причина конфликта, как казалось самому Тобио, была совершенно мизерной, в конце концов как-то так все бы и закончилось рано или поздно. Он мог делать ставки на что угодно, но только не на Хинату, который сам будто был рожден на ставку, незапланированный апокалипсис, неконтролируемый взрыв, который способен держать в узде любой хаос кроме того, что творится внутри, он может соединять несоединяемое, превращать Тобио в того, кем тот никогда раньше не был, но химические реакции в собственной башке он все еще регулировать не научился. Кагеяма предупреждал его. Много раз предупреждал, чем могут кончиться эти идиотские аукционы. В прошлый раз все закончилось крупной ссорой и целой неделью какого-то детского бойкота, недовольных взглядов и ноющего ощущения тяжести в груди, ну, это, конечно, если не считать тех катастрофических метаморфоз, которые произошли с кошельком самого Хинаты за несколько дней. Он конкретно просчитался, с трудом приобретя какую-то безделушку, а потом не сумев впихать ее кому-нибудь без потерь. Тобио согласился закрыть на это глаза, ограничившись несколькими весьма грубыми предупреждениями — за спор он дважды оскорбил Шое, один раз пообещал, что сольет весь этот грязный бизнес его отцу, и еще десяток раз пожалел, что не дописал-таки однажды чертово заявление об увольнении. Что не сдох от депрессии после смерти отца. К сожалению, на честность Хинаты и его громогласное «я больше так не буду», как бы ни хотелось, полагаться было нельзя. Когда Шое снова сел на хвост тем придуркам и каким-то невероятным образом вышел на Тетсуро, Тобио мог поклясться, что у него волосы на затылке дыбом встали, а сердце в холодном ужасе дернулось, в порыве истерики резко собравшись перестать перекачивать кровь, лишь бы глаза Кагеямы не видели сотрудника Шираторизавы среди этих увальней Некомы. У него зубы свело и пальцы дернулись, — он подумал, что если сейчас же не коснется ствола пушки, не почувствует ее тяжесть, то помрет на месте от разрыва грудной клетки, — сердце колотилось под ребрами так, что отдавало в самое небо. Он хапнул литра два паники и едва не откинулся прямо в зале посреди всех этих напыщенных идиотов, которые, наверное, плачут даже золотом. Он почувствовал такое к себе отвращение, что его чуть не вывернуло наизнанку прямо на этот начищенный до блеска пол. Месяцы. Нескончаемые месяцы его отец выслеживал этих ублюдков, месяцы прятал папки в щели между стенами, и целые месяцы Кагеяма находил их и давился собственной беспомощностью — он не знал об этой компании совершенно ничего, но то, что нарыл на них отец, не вызывало никакого восторга, он был не идиотом, но творил настолько отчаянно-геройскую ерунду, что у Тобио начали появляться сомнения о том, все ли в порядке у его единственного родственника с соображалкой. Тот пихал пальцы в капкан и думал, что это кого-то волнует, будто одна шайка грязных бизнес-ублюдков, едва ли проехавшаяся по костям его клиента, равнялась всем таким выродкам мира, и заложить их, значит добиться справедливости во всем мире. Кагеяма не понимал, что пытался доказать его отец, когда лез в это. Что и кому он пытался доказать, когда ставил себя под удар? Аккуратные пальцы поправляли красный галстук, и Тобио тяжело сглатывал слюну, стараясь не думать о том, эти ли пальцы пихали лезвия в живот его отца. Эти ли пальцы выдавливали его глаза? Хината украл у них ставку. Он полез в разговор, от которого у Кагеямы звездочки перед глазами заплясали. Думал ли Тобио, что может с ними справиться? Возможно, злость, которая таилась голодным черным волком на дне его души, подбрасывала мысль о его фантастическом бессмертии и сообразительности все эти годы, заставляя думать о том, что все он на свете знает и всех перехитрит, но осознавать собственное ничтожество, глядя в глаза тех, кто превосходит тебя в разы, — это мерзко. Кагеяма предупредил Хинату раз, он предупредил его два, но сил не хватило спорить под чужим внимательным взглядом. Этот Некомовский гаденыш разглядывал его так, будто ловил в нем отголоски одной из своих самых ярких жертв. Самой упертой, самой сообразительной, которая нарыла столько дерьма, стольким скелетам из чужих шкафов промыл кости, что если выворачивать потом все, то только с корнями, вплоть до засекреченных кадров, внедренных в полицейскую сеть города. Кагеяма думал, что сдохнет там от страха и отвращения к самому себе. К его удивлению, страх быстро мутировал, и вся эта пелена перед глазами, бледная, как смерть, вдруг вспыхнула от одной искры, растеклась красным облаком, и Тобио набросился на Хинату, когда они уже были наедине в отеле. Шое то ли подвыпил, то ли просто тоже сам хапнул последнюю каплю чаши терпения — он полыхнул в ответ ярко и неожиданно, не улавливая сути. Он зацепился за взгляд телохранителя и готов был его башку по стенке размазать за это. Просто потому что взгляд этот походил на те волны разочарования, какими швырялся его отец, Хината старший, изо дня в день. Кагеяма не мог объяснить кружащей по комнате концентрации ярости, в чем конкретно заключается проблема, он не мог этого делать, потому что это было заразно. Безумие. Шое был заразным ублюдком. Тобио терял рядом с ним башку окончательно и бесповоротно. Он не знал, как с объяснений, почему Тетсуро ублюдок и после того, что сделал Хината, проще просто сдохнуть, чем сбросить Некомовскую шайку с хвоста, он перешел на оскорбления. Он не знал, почему хотел объяснить Хинате, что пытается его защитить, а сам просто втоптал его в грязь. Это получилось само собой, как если бы он в его взгляде увидел отражение самого себя и набросился на этот кусок слабости, ударив точно туда, куда нужно. Кагеяма понятия не имел, почему орал, что со всем пока еще может разобраться, просто нужно его послушать и заткнуться к чертовой матери, хотя осознание того, что он может сделать абсолютное ничего и еще немного ни черта совсем недавно чуть не выдавило его мозги из черепной коробки. Тобио понятия не имел, почему хотел защитить Хинату, но причинял ему боль. Он не знал, почему из всего, за что мог зацепиться Шое, он зацепился за вопрос о доверии. Почему он выкрикивал не благодарности за то, что Кагеяма такой молодец и заранее разглядел яму, в которую они все летели по вине этого рыжего идиота, какой он опытный профессионал и все такое. Все, что он выкрикивал, пока пытался разбить его башку об стенку, это пожелания скорейшей мучительной смерти. И за что? — Ты мне не доверяешь, Кагеяма? Тобио не знал, при чем тут это. Дело было даже не в этом, но вопрос залез между ребер и застрял там болезненной опухолью. Он не знал, при чем тут это, но точно знал, что его ответ разнесет Хинату на части. Кагеяма в последнее время начал замечать, что годы тренировок и профессиональной подготовки в академии не выбили из него слабака. Если бы у Тобио и появилась чертова машина времени, он бы разбил ее. Вывернул ее проводки и завязал их в петельки и бантики, сбросил бы на дно блядского водоема, где гнил его отец, потому что терпеть собственные метания у него просто не хватило бы сил. Вернуться к отцу, вернуться в то беззаботное время, когда у него не было Шое, или просто сдохнуть в пустоте, не дав себе родиться? Кагеяма не умел быть неправильным. Он просто не умел нормально быть. Если бы у Тобио появилась машина времени, он бы спрыгнул с ней в обнимку с крыши одного из этих чертовых небоскребов. Он уставился на Хинату, который продолжал потирать шею, даже не стараясь спрятать синяки. Шое пялился в окно, ожидая пачки документов. Кагеяма еще не знал, что в стопках бумаги их очередной конец, что чернила в принтере выводят их смертный приговор. Интересно, тошнило бы так Тобио от этой высоты, на которой они находились, если бы тогда он знал, что это последний раз, когда он дышит воздухом этого кабинета? Если бы он знал, что это последний раз, когда он чувствует мертвецкое спокойствие и безразличие рядом с Хинатой? Вряд ли.