Большой мальчик

Хината стоял на его пороге всего лишь два раза за все время, что они вообще знали друг друга, и каждый раз был болезненным и тягучим, противным, легкой паникой отдающим в сердце. Шое застревал там, у входа, будто действительно считал, что, о боже, не имеет право войти, он весь болезненно съеживался, потому что его так воспитывали, против натуры дрессировали, будто пса на цепи — он знал, что значит «личное пространство», он знал, что значит «нельзя», что значит «чужое», но демонстрировал это настолько редко и выборочно, что сложно было уловить строгие принципы Шое, — в них он путался, потому что не умел качественно и надолго «впитывать» понятия. Вся его ветреность разносила любой принцип чего угодно в щепки, и Хината собирал себя по кусочкам из чего-то чужого, задыхаясь от пыли, каждую маску склеивал долго и кропотливо, чтобы потом швыряться ими либо в стену, либо в лицо Кагеямы, который, да, который вроде не как все, который видит швы и потертые трещины, будто играть в жизнь было веселее именно с ним. Шое смутно помнил, кто и когда заложил в него начала начал воспитания, — отец, вроде как, учил его только ориентироваться в бизнесе и шестеренках рынка, а жить его научили, как плавать — просто зашвырнули в самое пекло и смотрели, как будет выкарабкиваться. Хината не чувствовал особенной привязанности к своей семье, но саму священность понятия охранял бережно и терпеливо, точно матушка завещала, — он не впитал ее наставления, а вбил себе в кости с привычной агрессией, с которой поглощал стопки справочников по устройству рынка. Пользы и то, и другое приносило мало, потому что никакой информации и душевности в башке и принципах все равно не оставалось — только странное агрессивное послевкусие, с которым Хината рвался защищать близких. Договоры он тоже оформлял чисто интуитивно, со сквозящей где-то на закоулках мировосприятия ненавистью, в пьяной какой-то, счастливой душевной агонии. Шое, возможно, привязывался к другим стальными нитями, которые прорезают прямые волны на чужой коже, пробивают полосы с металлическим привкусом и заставляют ребра звучно хрустеть, ударяя по ушам диссонансом, — она была тягучей, кусками каменных валунов ложилась на сердце. Хината травился ею до кончиков пальцев, у него не было иммунитета от неожиданной тоски, в которую он, как только мог, не зарывался с головой, покорно слушаясь своих инстинктов, которые вопили в ухо: тоска эта — темная морская вода, в которой не видно даже собственного тела. Шое не привык думать обо всем слишком много, это было против его природы, но он не то, что привык прятаться от правды, — просто не играл по ее правилам. Массивный водоворот всего и сразу с примесью внезапно вспыхнувшего интереса к непривычно потрепанному внешнему виду Тобио, вдруг выбила почву из-под ног Шое. Он опять дернулся, попытавшись пройти, и Кагеяма снова легким движением руки отпихнул его подальше от порога. Тобио с непривычки наизнанку выворачивало. Лишь где-то на дне осторожного взгляда Хинаты блестели знакомые нотки чистейшей ярости, почти что зверской агрессии, которая идеально сочеталась с грязными ботинками, потрепанным серым пальто и мятыми брюками, будто Шое до него пешком добирался, всю чертову агломерацию на коленях прополз, — он явно из последних сил держал себя в руках, да и пытался хотя бы это сделать чисто из уважения, может быть, из-за нерешительности, из-за незнания того, что может сделать Тобио, из-за неспособности даже предположить, как тот себя поведет. Кагеяма понятия не имел, что за водоворот чего-то такого весьма эмоционального искрами вдруг зашлепал в чужом взгляде, но даже удивление от чужого внешнего вида не согнало паршивое осознание того, что он вдруг каким-то немыслимым образом перескочил из разряда дерьма ходячего в разряд «близкие люди». Это было настолько отвратительно — ловить на себе такое повышенное внимание, что у него внутри все противно сворачивалось, потому что теперь это было не только где-то на дне его подсознания глупыми предположениями, — оно выползало на свободу именем Хинаты Шое, сверкая в его глазах легким раздражением и упрямо скрываемым теплом. Тобио был уверен, что понятие «близкий человек» где-то в его памяти покрылось пылью и рассыпалось в вереницу пауков, если касаться — он так редко копал так глубоко. Кагеяма старался не смотреть на стоявшие торчком рыжие патлы, которые за целый месяц с лишним его отсутствия никто так и не додумался не то, что подстричь, — даже вопрос о мытье башки Хинаты, судя по виду, не поднимался. Шое все еще упрямо держал ее прямо между дверью и косяком, поставив еще и ногу прямиком на порог, чтобы если что, если вдруг Тобио решится захлопнуть дверь прямо перед чужим носом, чтобы он еще несколько раз подумал — намертво она закроется теперь только если размозжить голову Хинаты. Он все еще был тем еще чрезвычайно упрямым засранцем. К счастью, вся его это упрямость не выливалась на одних только окружающих эдаким пылающим потоком негодования и требований. Он был строг и к самому себе, раз уж все еще не вцепился в воротник Тобио зубами, не порвал его глотку на части, хотя раньше он редко позволял себе оказывать такие почести. Кагеяма все еще не поздоровался, потому что ожидал хоть каких-нибудь слов Хинаты. Возможно, прощальных — тот готов был взорваться, потому что волнение, агрессия, разочарование и откровенный шок рвали его сейчас на части, окрашивая лицо подозрительными румяными пятнами, больше похожими на симптом какого-то простудного заболевания. Бледность Шое настолько контрастировала с его рыжими волосами, что у Кагеямы сперло дыхание от такой непривычной насыщенности цветов окружающего мира. Он вдруг подумал о том, что даже если и решит впустить Хинату домой, то все там сгорит к чертовой матери от его яркости, — краснота с его щек и кончиков волос перекинется на пепельно-серые стены, спалит дотла черные пыльные шторки и темный деревянный стол, да и самого Тобио, возможно, выжрет дотла. Единственная вещь, которая спустя столько времени интересует его, монотонно пульсирует в висках тупой мигренью. Она — факт того, что Шое здесь, вдали от города, в этой прибрежной глуши в полном одиночестве. Стоит, нагло пихая свою голову в щель между дверью и косяком, по-детски обиженно при этом фыркая. Пальцы его беззащитно скользят по дереву, ковыряют замок — он не знает, за что ухватиться, ведь Кагеяма хлопает его по ладоням. Легко и беззаботно, точно так же, как он все эти дни швырял телефон на кровать, в последний момент сбивая его с траектории, ведущей прямо в окно или ближайшую стену — мобильник просто разрывался на части от звонков и сообщений, будто никто не умеет держать язык за зубами, будто все в курсе, когда там день рождения у Тобио, раз уж знают, что он не его вдруг поехал отмечать. Несколько раз звонил Нишиноя, еще пару раз Асахи, которые были весьма и весьма перепуганы, не увидев рядом с Хинатой младшим его верного пса на одном из мероприятий. Кагеяма слишком много об этом думал и в конце концов решил взять часть работы на дом. Легче она не стала, потому что к постоянному раздражению, возникающему где-то в укромках сердца, стоило на периферии появиться громогласному «Хината Шое», вдруг прибавились какие-то писклявые вопли совести, которая, судя по всему, все еще не просекла, что он снова ударился в то, чтобы быть говнюком и плевать своим отношением ко всему в лицо жизни, которая прожевала его и выплюнула грустной, разнесенной в хлам кучей прямо на асфальт. Его коробило от осознания того, что он копировал детские капризные повадки собственного клиента, делая что-то назло, боже, даже не ему, а самому себе. И все еще он думал, что в принципе имел на это право после всего, что произошло. — Где твоя охрана? — буркнул Тобио, выталкивая чужое колено из своего дома. Он не улыбался, потому что для него умение улыбаться — просто, реально, еще одно умение, которое отрабатывается годами и просто пропадает, если долго не практиковаться. Он смотрит снизу-вверх на барахтающегося за порогом Хинату, который пытается ухватиться за его запястья. Кагеяма только отдергивает руки, поправляет часы и снова нависает над входом, закрывая проход. Шое не отвечает, потому что заставляет себя быть вежливым, потому что даже для него отшутиться сейчас было бы высшим проявлением мудачества. Он только жалобно скулит, пытаясь не вывалить всю тучу агрессии, которая копилась в нем весь этот месяц. Тобио с ума сойдет, если она соткана из слез. Но это уж совсем вряд ли, так, какая-то параллельная реальность, в которой не только Кагеяма слишком много уж взваливал на дурацкие эмоциональные взрывы. То, что копилось внутри Шое этими долгими тягучими неделями — скука. Скука, раздражение и абсолютное неумение приспосабливаться к ситуации, если она не была связана с деньгами и как-то пересекалась с его телохранителем, - по крайней мере, так считал Тобио. Кагеяме кажется, что это блестящее в чужих глазах ошеломление с легким привкусом испуга — побочные продукты разочарования. Хината настолько давно его не видел, что остается вежливым, потому что об этом ему кричат инстинкты — точно так же, как они затыкают ему рот во время важных совещаний с потенциальными клиентами, партнерами, покупателями. Хината долго пытался открыть дверь пошире, чтобы как следует разглядеть лицо своего телохранителя, о котором даже отец ни слова не сказал за все время, будто и не заметил исчезновения Тобио, продолжая прибирать барахло за сыном, — его разваленные империи будущего, оставленные на теневых рынках разорванными контрактами и обрушившимися планами, обманутыми надеждами и выдранными в зад соглашениями. Кагеяме удалось пересилить Хинату, и он даже как-то удивился, с какой вдруг легкостью захлопнулась между ними дверь, еще одна преграда между ними вдруг выросла так шустро, что окончательно вывела Шое из себя, когда он просто пропустил удар с непривычки. Он был, как пощечина, как легкий удар током. Хината вдруг рявкнул что-то особенно неприличное и забарабанил кулаками по беззащитной двери. Кагеяма снова распахнул ее, будто издеваясь, настолько неожиданно, что чуть не словил удар кулаком куда-то в область солнечного сплетения. Он перехватил чужое запястье и отбросил кулак Хинаты в сторону. Тот только оскалился, самого себя спуская с цепи. Всему в этом мире приходит конец, в первую очередь — терпению Шое, который как бы там не пытался заставлять себя строго по принципам, все еще был последним мудаком планеты, когда дело касалось его громогласного «хочу». Он узнавал дебильные манеры Тобио, и его почти кондражка била по щеками, — Кагеяма терял свою прозрачность. — Да какого черта? — зашипел вдруг Хината, моргнув. — Совсем что ли сдурел? — Ты думаешь, я так долго и старательно выпрашивал отпуск, чтобы ты все равно заявился ко мне через месяц? — только и буркнул Тобио, нахмурившись. — Ты просто наглый эгоистичный кусок дерьма, если думаешь, что оставлять меня с ним наедине на целый месяц — это нормально! — завопил Шое. — Не смей говорить что-то вроде «от наглого эгоистичного куска дерьма слышу», потому что сейчас, Кагеяма, ты крупно влип. Потому что сейчас, Кагеяма, ты будешь меня слушать, и слушать будешь очень внимательно. Тобио только скрестил руки на груди, вскинув при этом брови, и весь его вид говорил одно только «валяй». К сожалению, он относился к тому типу людей, на которых Шое выливать всю свою желчь вот так вот сразу и махом не мог, если нужно было срочно и демонстративно, он — взрыв, который нельзя контролировать, Хината собирает себя по атомам, и ядерной энергии в каждом его дерганом движении вдруг оказывалось либо слишком мало, либо слишком много, так, что не хватало мощи как-то это все поднять, через себя пропустить и на другого вывалить с нужным градусом агрессии. Чаще всего это случалось, когда дело касалось "серьезных" разговоров, типа, таких «серьезных», что только начнешь их разворачивать и уже валишься со смеху, потому что это все настолько ущербно и гроша не стоит, что даже мерзко на душе становиться от того, что тратишь на это силы. Шое в таких выгорал еще на прелюдиях, и весь запал его пропадал, когда он расписывал перед Тобио перспективы того, как тот будет унижен, как будет барахтаться в грязи и молить о помощи. Это было настолько лживо и наигранно, что навело Кагеяму на мысль — даже если Хината и хороший актер, то играть он не умеет единственную роль — самого себя. Угрозы из его уст действительно звучали, как настоящие и полноценные угрозы, а не словесные инвалиды, только когда он молчал. Когда буквально потел этой чертовой агрессией, и каждая его клетка излучала желание насилия и кары. Тобио уже встречался с таким, но теперь во взгляде Шое не было ничего подобного, хотя нельзя сказать, что он не злился. О, нет, он был просто в ярости, но, может быть, за месяц отсутствия любого контакта с Хинатой он разучился его читать. Или это просто Хината разучился на него смотреть так, как обычно смотрел. Или, самый отвратительный вариант, — что-то изменилось. Что-то просто сломалось в них обоих после того вечера, когда Хината старший напился, нарыв целую кучу дерьма с теневых рынков, и, буквально соскребав ее с собственного сына, попытался выбить из него не только желание заниматься бизнесом, да и вообще, наверное, существовать с ним в одном квадратном километре. Тобио все еще понятия не имел, что тогда произошло, и думать об этом более чем не хотел. Они как-то молча это замяли, Хината закрылся у себя в комнате и не выходил оттуда еще несколько дней, чем чуть не довел Шимизу до истерики, а Кагеяма просто шатался из угла в угол, напившись успокоительного. Он все еще думал, что настолько переборщил с его дозой, что абсолютно все забыл. Он действительно едва ли мог вспомнить, какого вообще лешего поперся к отцу Шое, стоило тому заявиться после недели отсутствия. Зачем он вообще попросил отпуск. Почему ушел. Может быть, он просто вдруг раздраматизировался и начал думать, что никогда больше не сможет посмотреть Хинате в глаза, потому что, о боже мой, как вообще Шое, пускай и пьяный от собственных эмоций и тупой, ноющей агрессии, отдающейся пульсацией в кончиках пальцах, мог захотеть такое? Как он мог вообще вцепиться в Тобио, единственного, вроде как, понимающего человека на периферии, вцепиться своими девственно-чистыми губами и втянуть его в влажный, отвратительный поцелуй? Да как он, вообще, мог, действительно? Кагеяма, оглядываясь теперь на это с позиции сегодняшнего себя, недоумевал, почему он-то сам, со своей легендарно трезвой головой, вдруг учудил такую ересь на тех же эмоциях. Лучше бы он устроил какой-нибудь скандал, покрушил мебель или типа того. Но он просто взял и уехал, а потом еще неделю оправдывал себя какой-то там последней каплей. Господи, да в проживании с Хинатой вообще надо забыть такое понятие, как «чаша терпения», потому что она будет такой расплывчатой, что не поймешь, где там край, есть у нее дно, или ты на ее дне, или она, сука, порождение бесконечного космоса. Рядом с Шое вообще не существовало слов «терпение», «выдержка», потому что они становились настолько обыденными и незначительными от ежедневного использования, что накладывались вторым слоем кожи, перекрывали дыхание и залепляли глаза еще одними веками. Нет, Кагеяма реально не понимал, какого черта он сам развел такую драму на пустом месте. Несколько часов назад, даже с месячным сроком давности, она казалось годной такой причиной для суицида, а теперь рассыпалась вдребезги прямо под ноги Шое, который и являлся все это время причиной нервного срыва и возрастающего количества бессонных ночей. Что странно, именно перед ним все, что до этого всплывало, все эти громкие обвинения становились ничем, целым пеплом, перекати-полем в башке Тобио. Только благодаря чудесам многолетней выдержки он не пялил на Хинату с самым ступорным выражением лица из своего арсенала. Все казалось настолько естественным и на удивление нормальным, что даже тошно было. Каким образом события того вечера и дальнейшее их многократное ежедневное переваривание уживались с типичной атмосферой их разговоров, было абсолютно непонятно для Тобио, и, если бы Хинату это вообще парило, то и ему, скорее всего, было бы неясно. Шое, как и следовало ожидать, выдохся, так и не начав ничего говорить. Кагеяма только отвел взгляд в сторону, неловко оперевшись плечом на косяк двери, скрестив при этом руки на груди. Хината закрыл лицо рукой и все еще стоял за порогом в нерешительности. Как только его уши вспыхнули, а щеки залились вдруг краской и плечи опустились, Тобио ошарашенно вскинул брови. Теперь смотреть на клиента снизу-вверх было как-то неловко. Вспоминалось почему-то скольких усилий тому стоило добраться до чужих губ и как он тогда сильно дрожал от непонимания происходящего. Да, теперь все начало возвращаться в привычные драматичные краски, какие Тобио лепил на все подряд после произошедшего, так что он начал даже понимать себя в прошлом. Нужно было это немедленно прекратить и отправить Хинату восвояси, чтобы не усугублять все уже имеющиеся проблемы. Кагеяма неловко перекачнулся с ноги на ногу. — Тебе нормально здесь одному? — Хината вдруг скрестил руки на груди. Взгляд его как-то нервно бегал по пространству хибарки, по той части, которая не была скрыта Кагеямой, а тот, заметив возрастающий градус внимания к его норе обитания, предусмотрительно растянулся на весь дверной проход. — Ты месяц торчишь тут в полном одиночестве. — Что в этом такого плохого? — Тобио решительно запланировал курс на допинывание темы про целый месяц отпуска, потому что можно было попробовать как-нибудь вскользь вдолбить Хинате в голову, что после такого насилия морального, что он разворачивал над собственным телохранителем, месяц — это, типа, одна третья часть того отдыха, что ему полагался. — Я и дольше жил один, и все было нормально. Здесь вполне хорошо. — У тебя не было тогда выбора, — отметил Шое. Он резко сделал шаг вперед, рассчитывая, что Кагеяма отступит и даст ему пройти, но тот даже не дернулся, не сдвигаясь со своего места ни на миллиметр. Это ошарашило Хинату и он, качнувшись на онемевших в секунду ногах, чуть не врезался носом куда-то в район грудной клетки Тобио, в последний момент чудом успев отшатнуться. — Да как только появилась возможность убраться отсюда, ты сразу рванул на всех парах. Ты же вообще без вещей приперся. Хочешь мне сейчас вот с таким вот бараньим упрямством доказывать, что ты как-то привязан к этому дому? Кагеяма приоткрыл рот, собираясь возразить. На самом деле ему нечего было говорить, нечего выдвигать, и он рисковал начать пороть абсолютную чушь. Он редко начинал делать это, не подумав, но теперь был тот случай, когда нужно было срочно перебить Шое, раз уж вариант с резким захлопыванием двери из-за близости клиента к порогу предполагал завершение конфликта исключительно переломом кое-чьего носа. К сожалению, скуловые мышцы Тобио сработали раньше, чем он сказал хоть что-нибудь. Это едкое замечание про его дорогую сердцу хибарочку, о чудо, будто пристыдило его. Он слишком сильно сконцентрировался на этом гадком ливне мурашек, который вдруг прошелся по его спине. Он понятия не имел, откуда это могло взяться. Он понял бы гнев, может, грусть какую-то, но стыд? За что ему вообще должно быть стыдно, кроме того, что он, да, немного не подумав, бросил Хинату на растерзание его же отцу, при этом никого толком не предупредив. Совершенно никого, даже Шимизу, — она ему звонила, чтобы убедиться, что с ним все в порядке. Хината умело воспользовался ситуацией, подстрекаемым своим уникальным навыком — вовремя разевать варежку. — Нет, я не спорю, — он нахмурился. — Привязан ты к нему так, что не отдерешь, но ты хоть понимаешь, что это ненормально? — Хината заметил недоуменное выражение лица Тобио, который все еще не понимал, что конкретно пытаются вдолбить в его башку. — Я имею в виду те начала, к которым ты привязываешься. Это ненормально. Кагеяма очень сильно подозревает, что Шое катастрофически не с кем было поговорить все это время, что в голове его — каша, под языком — ураган, потому что он вываливает все и сразу корявым, сбивчивым потоком. Тобио подумал, что если это то, что делает с Хинатой одиночество — заставляет думать, то хуже пытки для него и не придумаешь. — Будто ты не привязан к своему дому, — фыркнул Кагеяма, и это сработало чисто инстинктивно, из-за потребности перебить его в критической ситуации, которая была будто выдолблена на коре мозга. Иногда никакая выдержка не помогала. С годами становилось только хуже, будто Шое заразил его еще одной своей вредной привычкой — неумением держать язык за зубами. Хината моргнул, все еще держа руки скрещенными на груди. — Ты меня не понял, да? — Мы начали с моего отпуска, — поправил Тобио. — О, так ты хочешь на этом закончить? — Ты что, собрался тут торчать и выносить мне мозги, пока я не впущу тебя? — Кагеяма закатил глаза. — Да? — Блеск. Он вдруг развернулся, настолько резко, что даже пол под ногами скрипнул, и утопал в глубины хибарки, так быстро, что Хината, не успев ничего понять, уже зажмурился, готовясь к удару захлопывающейся дверью. К счастью, она лишь легонько качнулась от неожиданного движения Тобио и с места не сдвинулась. Шое уперся в нее пальцами, недоуменно моргая в темноту небольшого коридорчика. Он несколько секунд жадно пожирал тишину, пытаясь поймать в ней легкий посыл куда подальше, но все намекало на то, что это у Тобио такое приглашение войти. Выжатое из груди ну прямо с болью и самоненавистью. Шое уверенно переступил порог только когда услышал громыхание кружек из глубин небольшого домика. Он вдруг ввалился внутрь с такой скоростью, будто побоялся, что Кагеяма сейчас передумает. Стянув ботинки, Хината наугад шагнул вперед, постаравшись не обо что не споткнуться в темноте. Даже нос с непривычки защипало — так сильно пахло деревом. Судя по всему, материалы тут использовались исключительно натуральные и сладко пахнущие. Пальцы Хинаты наткнулись на холодную дверную ручку, и он отдернул руку от стен. В конце концов он скользнул через арку в тускло освещенную комнатку в конце небольшого коридорчика. В глаза тут же бросилась фурнитура из темного дерева и высокая фигура Кагеямы, который стоял в спортивных штанах и растянутой футболке, какой-то до непривычного домашний, настолько помятый, что даже глаза резало. Шое моргнул пару раз, оглядываясь по сторонам. Он заметил дешевенькую лампочку над головой, но она была выключена. Единственным источником света служил настенный светильник. Хината только благодаря этому не растерялся окончательно. Было даже странно, что Кагеяма сохранял во всем доме какую-то тусклость, темноту, которая обычно царила в комнате Шое и охранялась тяжелыми темными занавесками. Хината вздрогнул, когда Тобио оглянулся. Было довольно прохладно, так что он поежился, подавив смущенную улыбку. Весь его агрессивный запал растворился в воздухе, рассосался по коридорам, впитался в доски и нейтрализировался легким ароматом древесины. Он не чувствовал себя неуютно, но всем телом будто ощущал, что это — не его территория, что здесь Кагеяма вправе ставить свои правила. Но Тобио молчал. Он, заметив, как Шое потирает собственные предплечья, только дернулся с места. Закрыл окно и плюхнулся на стул, расплескивая свою неловкость какой-то напряженной атмосферой в комнату. Хината потерялся, потому что не чувствовал больше злости, будто вся она рассыпалась под грозным напором власти Кагеямы в этих четырех стенах, будто она сама разлетелась в пыль от шока. В глаза бросалось обилие барахла. Даже если не мусора, то откровенно непривычных мелких деталей, каких обычно не приходилось наблюдать в типичном обиталище Кагеямы, которое успел уже повидать Хината. В его комнате никогда не было ничего лишнего, будто Тобио своим местом обитания преподносил дань богам минимализма. В этом же доме в окружающую обстановку он вписывался как-то криво, неестественно, цеплялся только за уют дома, забитого всякой утварью. Складывалось такое ощущение, что в доме живет целая семья, может, двое или трое детей, потому что за всем этим чувствовалось какое-то напряжение, серьезная обжитость, словно здесь кто-то жил уже не один десяток лет. Хината с интересом разглядывал кучу всего, чем, как он предполагал, Кагеяма не пользовался, но что ежедневно протирал от пыли. В целом, домик казался довольно богатеньким, это если говорить об его отделке, но вот забит он был какой-то бедностью, вызывающей даже жалость тишиной. Шое не сразу заметил, что Тобио напряженно разглядывал его. Этот полный какой-то смиренной злости взгляд давил на плечи. Хината, нащупав пальцами стол, уселся за него, стараясь не улыбаться, выдавая свою неуверенность. Они сидели в тишине ровно до того момента, пока не засвистел чайник. Кагеяма с трудом отодрал тяжелый взгляд от клиента, поднялся и двинулся к плите. Она тоже отдавала какой-то стариной, — Шое не был уверен, что вообще видел у кого-нибудь еще нечто подобное. Он с интересом наблюдал за тем, как Тобио достал небольшой чайничек, засыпал в него чайные листья и залил их кипятком, одновременно с этим разбавляя все прохладной водой из термоса. Хината хотел бы сказать, что он, вообще-то, предпочитает кофе, но ему слишком хотелось попробовать домашнего чая Тобио. К сожалению, Кагеяма хорошо знал предпочтения своего клиента, поэтому с головой зарылся в шкафчик над плитой. Он вытащил из нее пачку растворимого кофе, что вообще неудивительно — Кагеяма не был особым гурманом, если дело касалось этого напитка, пил его редко и с горем пополам, так что точно не стал бы тратить нервы на заваривание какого-то там сорта в кофейнице. Шое осторожно позвал его и сказал, что нечего вообще париться, он и чай попьет. Тобио уставился на него, продолжая держать пачку в руках, недоуменно скривив брови. К счастью, повторять ему не пришлось. Через несколько секунд напряженного разглядывания Хинаты, он все же принес к столу чашки и просто налил в них чая. У Шое даже нос зачесался от приятного аромата. Он вцепился в горячую чашку и тут же зашипел от жжения, резко ударившего по пальцам. Кагеяма поднял голову, отрываясь от своего чая. — Ты совсем дурак? Хината замотал ладонью, стараясь избавиться от неприятных ощущений. Он вдруг нахмурился, возвращаясь к привычному своему состоянию и глупым попыткам казаться серьезным. Тобио прищурился. Ему все больше и больше казалось, что что-то действительно изменилось. Быть может, ему и не стоило уезжать, тогда бы удалось проследить за развитием отношений сына и отца после одного из самых крупных скандалов в их жизни, по крайней мере, из тех, свидетелем которых успел стать сам Кагеяма. Может быть, у Шое после этого прибавилось немного шансов стать по-настоящему взрослым, познавшим жизнь и ставшим покалеченным душевно, чтобы с достоинством жрать заслуженные антидепрессанты и страдать молча. В конце концов, он впервые за столько времени прожил с проблемой под одной крышей практически наедине — рядом не было никого, кому можно было бы на голову вылить ведро дерьма, чтобы успокоиться и не наделать делов на эмоциональном топливе. Тобио очень и очень сомневался, что у Хинаты за весь этот месяц его отсутствия нашлось достаточно смелости в запасе, чтобы он заявился вдруг к Шимизу и довел человека, явно не готового морально к такой порции агрессии и ругательств, до истерики. С Кагеямой было проще, с ним всегда все было проще, потому что у него самого всегда какой-то стресс, так что ругань и истерики он был способен впитывать, всасывать в себя эти огромные пыльные облака злости, от которых буквально молнии шлепали, втягивать их без остатка, а потом долго-долго переваривать. Если случай стоил того или можно было влепить громогласное «я же говорил», то он живо брался за обсуждение вопроса, отвечая на напор Хинаты еще большей злобной живостью, иногда закапывая с головой не то, что Шое, но и его отца заодно. Но эта такая редкая штука, что больше она похожа на забаву, которой Хината пугался и которой искренне восхищался, будто видел какой-то ядерно-красный блеск сквозь трещины на вечнокаменном лице Кагеямы. Хината прокашлялся. — Ты здесь с отцом жил, да? Кагеяма не стал отвечать, только неопределенно пожал плечами. На самом деле это подразумевало утверждение, но его слишком достало ежедневное перемалывание костей той темы, ноги которой росли где-то там в его семейном дереве. — Знаешь, я понимаю, что у тебя иногда бывают проблемы в общении с людьми, — вдруг выпалил Шое, из-за чего Тобио моментально напрягся. — Если ты не понял, сейчас идеальный момент для какого-нибудь особенно душевного разговора. Можешь вывалить на меня все дерьмо, что скопилось в твоих мыслях. Кагеяма вылупился на него, напряженно переваривая полученную информацию. — Ты, чтобы вывалить на меня всякое дерьмо, значит, подходящие моменты выбираешь? — уточнил он, смотря на Шое своими тусклыми заспанными глазами. — Так ты не в настроении? — прищурившись, поинтересовался Хината. Он спрашивал это таким тоном, что было сразу понятно, что он и без этого все прекрасно знает, и интересным ему кажется, с каким лицом попробует подтвердить его предположение Тобио. Будто Шое просто нужно, чтобы Тобио хоть раз в жизни вслух признал, что с ним что-то не так. Постоянное хрустально нейтральное отношение ко всему происходящему и дикая напыщенность в некоторые моменты, слепленная из каких-то грубоватых движений бровями и строго поджатых губ, намекали на один не очень замечательный синдром, который некоторым людям не очень портит жизнь, а другим с ноги забивает гвозди в крышку гроба. Словом, это либо скрытый, какой-то изуродованный нарциссизм, что вполне могло быть в духе Кагеямы, либо какая-то напыщенная мужественность и стремление идеализировать собственный образ каменной стены, — оно явно мутировало в чудовищную потребность прятать все подряд внутри. Будто сказать, что с тобой не все в порядке — уже трагедия и предательство всех принципов жизни. Хината долго сверлил взглядом Кагеяму, но у того на удивление даже сил не было отвечать на такую наглость. Тобио сидел носом в стол, вяло держа кружку. В тот момент, когда он соизволил-таки пошевелиться, Шое навострил уши, готовясь услышать хоть что-нибудь, но вместо этого его телохранитель только почесал нос и сделал пару осторожных глотков. — Лучше скажи, что там у твоего отца, — буркнул Кагеяма. — Ты его до преждевременного старческого маразма довел или до какой-то там непризнанной гениальности своими выходками? — Ты о чем? — нахмурился Хината. Тобио уткнулся носом в кружку, пожимая плечами, а свободная рука его потянулась к карману. Он вытащил телефон, разблокировал его, чего-то там потыкал на экране и показал клиенту открытый диалог в мессенджере. Шое попытался выхватить гаджет у Кагеямы, но тот поднял его повыше, явно не собираясь передавать Хинате. — Ты что, переписываешься с Тсукишимой? — Тупица, — Тобио закатил глаза. — Здесь одно сообщение, и, судя по нему, твой папаша заключил какой-то супер странный контракт в Токио, раз уж это заставило его главного агента так отреагировать. Шое только пожал плечами, но вид у него был весьма и весьма напряженный, какой-то даже потерянный. Кагеяма, заметив эту моментально вспыхнувшую скованность, подавил легкую ухмылку и снова сделал глоток горячего чая. — Я не знаю ни о каких контрактах в Токио. — Хината, лицо попроще, иначе я сейчас, не дай бог, догадаюсь, что он реально понизил тебя с брокера до сожителя. Шое никак это не прокомментировал, только захлопнул рот и совсем помрачнел, сжимая кружку до побелевших костяшек. Ему показалось, будто его ударили по голове чем-то очень тяжелым наотмашь, так, что весь мир вдруг покачнулся, а воздух стал таким горьким, что стало больно вдыхать — от колючего кислорода свело легкие, и Хината с трудом проглотил вязкий комок, вставший поперек горла этим резким высказыванием его телохранителя. На самом деле такая реакция была вызвана не только неожиданно произнесенной вдруг правдой, но и тем фактом, что Тобио не нужно было вводить в курс дела — знал он наверняка столько же, сколько и сам Шое, если учитывать тот факт, что он, ого, не как в пещере тут был, и получал, судя по всему, большую часть информации о делах Карасуно на мировом рынке через тех знакомых на их площадке, которые испытывали к нему минимум отвращения. Что в списке таковых делал Тсукишима, было непонятно, но сам факт того, что Тобио было проще позвонить Кею, чем своему клиенту, как-то удручал. Хотелось копнуть глубже в это все, в собственные размышления, хотя Хината знал, что это — бездонная яма без конца, и о чем бы там он ни думал, мало того, что это не приведет ни к чему хорошему, так еще и отразиться на его лице заметным беспокойством, которое точно заставит Кагеяму задавать лишние вопросы. Ровно за месяц в доме Шое все превратилось в такую жуткую холодную нестабильность, который дышали даже стены, что Хината все свое свободное время старался проводить в отъездах за остатки собственного, отдельного от отцовского и сильно урезанного после скандала, счета. Когда рядом не было Тобио, он решил прятаться в отелях среднего уровня в каких-то городских глубинках, или же в спортзале. У Шое вообще было смутное ощущение, что он проспал весь этот месяц, потому что все, что только могло произойти за это время, представлялось ему смазанным таймлайном с редкими вспышками красного цвета — вечерами, когда на него вдруг наваливала странная, совершенно беспричинная злость, будто дикая, необузданная энергия внутри него вдруг выходила из-под контроля и Хината травился собственным ядом. Он знал, что точно не сможет прокомментировать это вслух, знал это так же, как и то, что на лице его отобразится вся та необходимая гамма эмоций, которая ответит на большую часть вопросов Кагеямы. Он был в курсе хотя бы потому, что не видел собственное беспокойство отражением в чужом лице каждый чертов день, как было эти три года до этого. Как раз наоборот, подлетая к зеркалу, Шое сам видел собственные пунцовые щеки, прижимался к ним холодными ладонями и долго-долго стоял с закрытыми глазами, пытаясь успокоиться. Собственные слабость и беззащитность были отвратительными на вкус. Хината бы точно не смог это прокомментировать вслух. Не стал бы раздирать старые раны, оставшиеся на его памяти после того, как он вдруг решил чисто от скуки вцепиться в собственные воспоминания мертвой хваткой, вспороть брюхо нескольким, чтобы выяснить, почему случилось то, что случилось. Не в его привычках было так делать, но, может быть, он вообще успел заразить Кагеяму умением заражать, раз уж тот смог каким-то невообразимым образом умудриться пропитать его резким желанием перебирать куски пепла, огромные развалины прошлого в душе. Это было занятие Тобио — рассматривать рубцы на грязной, неровной шкурке сердца, пихать их под лупу и выжигать огромными настольными лампами. Хината предпочитал жрать облака, за которыми пряталось будущее, но теперь они были горькими, как слезы, как одеколон отца, как резкое стремление драматизировать, как если бы организм его взял курс на самоуничтожение. Шое не хватало Тобио, который все всегда усложнял, — из-за него жизнь почему-то казалась проще. Он приносил с собой домашнее тепло и легкий аромат свободы от хибарки на окраине города, разбавлял стойкий запах терпкого, гнилого золота и неестественности от всего подряд в доме Хинаты. Тот, словно преданный пес, привязался к простоте Кагеямы, который в экономике понимал ровно столько, сколько в общении с людьми. У Шое почему-то вдруг не нашлось проблем с тем, чтобы выбраться из дома и пойти по следу собственного телохранителя. Все происходящее - мутное сновидение, - так он думал, когда скитался по улицам, вдыхал нормальную жизнь в перерывах между деловыми звонками. Несколько раз его вырубало в метро, и спал он в нем, как убитый. Он все равно так и не распробовал реальность и свободу, которую, как считал Кагеяма, ему давали деньги, и которую они на самом деле всегда забирали. Свобода была не там. Хината сидел в тусклых тесных кафешках и глотал дешевый кофе, и на вкус все было, как свежий воздух, как кристально голубое небо, отпечатками оставшееся на его губах от нагло украденного, силой вырванного поцелуя. Хината сонно моргнул, погружаясь вдруг обратно в целый месяц одиночества. На ощупь оно было, как что-то скользкое и холодное, — он чувствовал его на пальцах каждое утро, когда просыпался и проводил рукой туда-сюда по простыни, разглаживая складки. Чувствовал на языке, когда обедал в одиночестве. В каждом своем движении, казавшимся таким естественным, что становилось страшно. Шое постоянно притворялся кем-то, но тет-а-тет с самим собой делал движения на удивление вялыми, и все это походило чем-то на усталость, на высшую степень отвращения к жизни, и Хинате хотелось бы считать, что это действительно обычное эмоциональное перегорание, а не его истина и суть, но поры его души неотвратимо раскрывались в абсолютном одиночестве, как в паровой бане, — он жарился на собственной желчи, плавился от ядов и пакостей, застывших слюной под языком, он тлел на собственном обугленном до черноты сердце. Он бы снова утонул в этом бездонном непрозрачном океане, если бы Кагеяма не щелкнул пальцами прямо перед его носом. — Ясно. Не думаю, что ты особо хочешь об этом говорить. Меня напрягает только отсутствие у тебя охраны, — Тобио пожал плечами. — Думаю, что и это ты тоже никак не прокомментируешь. Допивай тогда чай и я, может быть, обеспечу твое безопасное возвращение домой. — Я не собираюсь возвращаться, — вдруг перебил телохранителя Хината и, заметив в секунду мелькнувший ступор в чужих глазах, тут же махнул рукой, пытаясь этим успокаивающим жестом избавиться от вопросов, которые уже грозились сорваться с языка Тобио. — Сразу не пугайся, это всего лишь на пару дней, не больше. С моей карточкой какие-то проблемы, судя по всему, отец что-то еще нарыл, или ему срочно понадобились дополнительные средства. Короче говоря, я застрял в заднице города без налички. По делам выеду послезавтра, может, чуть попозже. — Ты не позвонил и не спросил разрешения даже, прежде чем прийти, — Тобио устало вздохнул, покачав головой. — А ты вообще просто не позвонил. Кагеяма помешивал чай, лениво разглядывая трещинки на столе. — Ни разу, — добавил Шое. — За весь чертов месяц. Ни разу. Тобио чуть не подавился собственным кашлем. Он прикрыл рот кулаком и перевел дыхание, все еще не решаясь поднять взгляд. Пальцы его, сжимавшие ложку, вдруг болезненно сжались. — Знаешь, было особенно паршиво, потому что ты ушел после… — Прости. Хината уже и забыл про чай. Он уставился на Тобио, и ему не нужно было смотреть прямо в глаза телохранителю, потому что куда бы тот не отворачивался, ощущение было такое, что он стоит под прицелом. Будто он вдыхает порох, будто он рассыпается фейерверком перед глазами, и одной искры достаточно для взрыва. Кагеяма не смотрит в ответ, потому что знает, что волосы Хинаты — огненно-рыжие, его глаза легкого медового цвета, а взгляд по тяжести — тонны бетонных гирь до пролома плеч. Он не смотрит в ответ, потому что его черно-белый мир трещит по швам от чужих красных ушей, от бледных пальцев с розоватыми костяшками в царапинах. Монохромные плитки рассыпаются перед ним от напряженного дыхания напротив, он настолько не привык к этому, что Хината для него — ядерный взрыв, солнечный ветер, убивающая концентрация радиации. — Ты ничего не сказал тогда в итоге, — вдруг вспомнил Шое, явно нарываясь. Он все еще не задавал вопросы напрямую касательного произошедшего между ними, так сказать, недоразумения, легкого и мгновенного, помешательства длительностью в минуту. Но они все равно явно не вызовут того эффекта, какой вдруг жахает под самые кости Тобио, когда Хината идет на ощупь, легкими, осторожными фразами. — Мне кажется, я достаточно успел сделать. Шое прищурился, все еще держа рот удивленно приоткрытым. Тобио заставил себя не поднимать на него взгляд. — Я могу уехать, если что. Я не собираюсь тут командовать. Дом твой и решать тебе. — Можешь остаться. — Хочешь, чтобы я остался? Честно скажи, а? — Хината вдруг ухмыльнулся. — Скучал по мне? — Хочу, чтобы ты заткнулся. — Ты не ответил на вопрос. Кагеяма состроил свое фирменное убийственное выражение лица, которое долго и безуспешно пытался слизать Шое, демонстрируя его в какой-то своей дурацко-агрессивной Хинатской манере. Хината понял, что это все походит на идиотскую игру, — все равно, что тыкать пальцем в большую красную кнопку, на которой огромными жирными буквами написано «не нажимать». Шое в открыто провокационном режиме вылупился на своего телохранителя, улыбаясь. Уголок его губ дрогнул, когда Тобио резко ткнул телефоном ему прямо в лицо. — Мне звонили раз или два в неделю с разных концов Японии, и все трещали о драгоценном Карасуно. Большая часть новостей — слухи о тебе и твоем папаше. Считай, что меня тошнит от тебя теперь даже еще больше. Хината не изменил своего выражения лица, скорее, впал в еще больший ступор, но Тобио позволил себе глупо улыбнуться, убирая телефон в карман. Он испугался собственной улыбки, вдруг наскребавшей достаточно смелости для того, чтобы вдруг показаться на его лице. Он быстро прикрыл рот ладонью, и жест этот был естественным и не привлек бы к себе никакого внимания, если бы не блеск, вдруг мелькнувший в глазах. Шое осторожно улыбнулся в ответ. Привязанность к Шое была сильной и ядовитой, но в тотальном разрушении всего, что только влезало в мир Кагеямы, имела скорее накопительный эффект, как хорошо спрятанный в нервных окончаниях наркотик, как полупрозрачные стальные цепи, которые впивались в запястья, стоило отойти на достаточное расстояние. «Слишком» Хинаты не пробило его в первые часы после встречи точно так же, как не успело шокировать и в первые дни их совместной работы, но это «слишком» все равно давило на целое «ничего» Тобио, который не успевал учить своего клиента наизусть, — тот забывал свою роль, слова, и часто импровизировал, нагло вылезая из образа, построенного за долгие годы, вылезал из своего мрачного лживого кокона и улыбался. Он редко улыбался по-настоящему, но Кагеяма, положа руку на сердце, готов был уверить кого угодно, что он помнил каждую искреннюю улыбку Шое. Сейчас она была не такой, как раньше. Может быть, потому что Тобио знал мягкость губ, которые вдруг растянулись, выпячивая ямочки на щеках. Может быть, потому что он знал, какой легкой и нежной на вкус может быть жизнь, - осознание этого жахнуло куда-то в сердце сладкими искрами, стоило подобраться слишком близко к эпицентру взрыва по имени Хината Шое.