Большой мальчик

Кагеяма напряженным взглядом сверлит дверь и постепенно начинает ненавидеть каждую щепку в хибарке, которая нагло пропиталась его прошлым, прикрывшись при этом теплыми и солнечными воспоминаниями, чтобы не вызывать подозрений — она жадно выжирала смертельную тоску и по атомам копировала аромат гниющего сердца хозяина, день за днем становясь все могущественнее в своем темном содержании по сравнению с Тобио, который рассыпался в пепел, который — мимолетный блик, — раз, и его нет, его просто практически не существует. Он только на подсознательном уровне испытывал к собственному дому практически животный страх, и максимально осознанно и слепо при этом прокручивал в памяти лучшие моменты своей жизни, которые так или иначе были связаны с четырьмя стенами отцовской хибарки, — он травился ей до мозга костей, гнил от собственной желчи и не имел об этом ни малейшего понятия. Кагеяма, если быть совсем уж непривычно откровенным по отношению к самому себе, даже был готов признать, — он рассчитывал на то, что Хината просто станет еще одним лучшим моментом его жизни, который он зашпаклюет в собственной башке фотографией на родных стенах, он думал, что Шое будет для него еще одним одеревенелым Солнцем в памяти, — одним из немногих, что он запомнил в своей жизни. Так было гораздо безопаснее, гораздо лучше было бы, будь он нерефлекторным куском фарша, обычным хламом каким-нибудь, чтобы когда избавляться от него — не отдирать от сердца с мясом. Хината и был Солнцем, но только совсем крохотным и ядерным, — как удар под дых, как молния в голову, как последняя улыбка отца, — он приваривается к костям шустро и намертво. Хината сжег своим агрессивным теплом и едкой, кислотной заботой, дымным облаком оглушившей Тобио, верхний слой воска на стенах хибарки. Кагеяма часами отупело моргал, — это приходило со временем, — видя вдруг под слоем привычного романтичного блеска какую-то тухлую гниль и плесень. Шое не планировал становиться его панацеей, но Тобио ухватился за него, как за единственное пятно света во мраке, который он по кирпичам построил собственными руками, которому добровольно дал право на существование. Хината оставлял на коже ожоги, он огромным пылающим сгустком всего того, что боялся, но тайно желал Кагеяма, пробивал дыры на его сердце. Тобио выдыхал один лишь дым, он — газовое облако, он — пустота, а Шое — громкие цветные искры под веками. Тобио зарывается в книгу, но глаза его решительно не воспринимают ни единой строчки, и весь его организм теперь протестует против откровенного игнорирования ситуации. Тобио настолько пропитался Хинатой за несколько дней, что уже не понимал, где вообще заканчивается он сам в реальности, он прилип практически намертво, и капля за каплей — Кагеяма просто забывает обо всяких чертовых чашах, и понятия «терпение» для него не существует, как и многих остальных, будто растворение в пространстве для него начинается с отупения и полной атрофии способности переваривать происходящее. Он проваливается в кровать, и ему кажется, что падение это никогда не кончится, что дом засосет его в свою чернь и слякоть, он не слышит мысли, которые вторят черными символами, рассыпанными по бумаге, — Тобио вгрызается всем нутром в биение пульса в висках, в безумную тираду под ребрами, он слушает чужие шаги за закрытой дверью и судорожно глотает воздух. Хината несколько часов назад получил сообщение от отца и, еще некоторое время бездумно помотавшись по дому, бросая при этом многозначительные взгляды на телохранителя, принялся вдруг за сбор вещей, которые успел за время их совместной жизни разбросать по всей хибарке. Когда Кагеяма находился в доме Хинаты старшего, каждая стена кричала ему в лицо, что он чужак. А в стенах хибарки его отца жила мертвенно-бледная тишина, которая ничего не вопила Шое на уши, но при этом затесывалась между ними с завидной упрямостью, порождая некоторую неловкость, — она пускала холодок по спине и изредка бросала Хинату или самого Тобио в пот своим тяжелым дыханием. Не получалось поймать ощущение «тет-а-тет», будто даже воздух между ними был для этого лишним. Кагеяма закрывает глаза и пытается вдохнуть запах чужой возни в коридоре. Он не делает решительно ничего, чтобы остановить Шое, и его тело — будто взведенный курок, будто граната без чеки, — горло сдавливает так, что становится трудно дышать. Кагеяма вжимает ноги в кровать и заставляет себя расплыться в особенно обыденной и домашней улыбке. Она дрожит так, будто у Тобио отказала добрая половина мышц лица. Хината переговаривается по телефону с собственным отцом таким уставшим тоном, что становится даже странно — куда он девает все остальное, куда пихает агрессию и щекочущие язык претензии, ругательства, которые хотят на волю и проклятия, которых настолько уже много скопилось, что они вываливаются из Шое необоснованной на все злостью, особенной какой-то резкостью движений все остальное время. Кагеяма не делает решительно ничего точно так же, как он не делал ничего три года назад, слыша голос отца за дверью собственной спальни. Он ненавидит собственное тело, которое вдруг бросается в панику, будто он наглотался адреналина, будто дуло пистолета дышит в затылок или под ногами хрустят мины. Тобио заставляет себя быть спокойным, потому что он думает, насколько это все неправильно. Он пытается уверить себя с какой-то панической отрешенностью от настоящего, что привязываться к людям не стоит, и идиотское, совершенно ничем не оправданное убеждение побочным эффектом вдруг прилипает к внутренней стороне его черепа — он думает о том, что Хината, если сейчас уйдет, больше никогда не вернется. Что куртку его Кагеяма выловит через несколько дней в пруду, протухшую от влаги и крови, и повесит ее в кладовке рядом с отцовской. Пальцы Тобио трясутся так, что он просто вынужден прикусить костяшки. Страницы дрожат в его руках, но это несравнимо с дрожью в его сердце, которое пляшет судорожно, почти в истерике, слыша нервное копошение Хинаты за дверью. Шаги у него мягкие и осторожные, практически незаметные, и в какую-то секунду Тобио начинает казаться, что за дверью его отец. Что это он осторожно перебирает мелочь в кармане и в десятый раз перепроверяет содержимое сумки, балуясь с молнией. Кагеяма ныряет в это ощущение с головой, закрывая глаза, он пытается выпить его фантомное присутствие в комнате до дна, но воздух в этой реальности похож на дымную пену ада, и на вкус он как кровь на губах, — голова Тобио кружится, он снова слышит Хинату, когда тот что-то бормочет. Кагеяма зажмуривается почти до жжения под веками, и даже в этом тихом бурчании умудряется расслышать голос своего отца. Но за дверью — не его отец. Кагеяму ударяет этим фактом по затылку настолько сильно, что он едва ли не прикусывает собственный язык, когда дверь резко открывается, и за ней стоит всего лишь Шое. Он сжимает ручку двери и недоуменно разглядывает телохранителя, который за секунду становится таким легким внутри, что ему кажется, будто он прямо сейчас взлетит с кровати к чертовой матери, — он расслабляет ноги и буквально выныривает из матраса, резко расслабляясь. Хината смотрит на него несколько секунд, скривив лицо в идиотской гримасе. Он все еще стоит в рубашке и черных джинсах, потерянный и неаккуратный, — в целом кажется, что он заглянул в комнату Тобио, надеясь найти там перед выходом что-то, что он еще мог забыть. Он впивается в телохранителя взглядом и недоуменно вскидывает брови. — Читаешь? Кагеяма чувствует неожиданный рвотный позыв и неожиданно для самого себя пожимает плечами, практически утыкаясь носом в книжку. Хината кривит лицо и бросает взгляд на наручные часы. Пальцы его все еще осторожно толкают дверь, — он неосознанно покачивает ее в нерешительности и прикусывает нижнюю губу под ее монотонный скрип. — Слушай, я просто хотел поблагодарить тебя, — Шое только вскинул руки, будто говоря одно громкое «да-да, я знаю», когда Тобио отодрал себя от книжки, над которой он так старательно медитировал, изображая процесс максимального увлечения чтением, причем, на пределе своих возможностей. Кагеяма уставился на своего клиента так, будто тот вдруг выплеснул на него целый фонтан оскорблений. — Давай только не как всегда, не драматизируй все излишне. В конце концов, я слишком устал, чтобы вменяемо думать, и это все вполне ожидаемо. Я не мог просто так уйти, и ты это знаешь. И не надо, пожалуйста, опять говорить, что ты позволил мне остаться сейчас, потому что три года назад поставил дурацкую загогулину с твоим именем под словами моего отца, которые обязуют тебя сдохнуть самому, нежели дать сдохнуть мне. Я достаточно понял за все то время, что был здесь, и… Тобио открыл рот, намереваясь выдать что-нибудь максимально холодное и едкое, переварив всю ту тучу слов, какими успел забросать его Хината буквально на одном дыхании. В мыслях Кагеямы возникла вдруг дикая мысль сказать, что он скорее уж просто сдохнет, чем сдохнет за Шое, но прежде чем он успел выпалить это, губы его крепко сжались. Он нахмурился, реагируя не на то, что конкретно сказал ему клиент, — нервную чушь, которая была сказана, наверное, просто потому что он должен был что-нибудь сказать, прежде чем уйти. Кагеяма вспыхнул, скорее, на собственную мысль о том, что он, должно быть, совершенно сошел с ума, раз сейчас, говоря, что он ничем не готов пожертвовать ради Хинаты, лгал самому себе, причем, это была ложь крайней степени, — практически оскорбительная. Кагеяма не думал, что Хината многого стоит, что жизнь его особенно ценная, ему в глубине души так казалось, когда он размышлял о нем в полном одиночестве, когда сверлил взглядом бумаги, когда медитировал над заявлением об увольнении. Шое был таким простым всего лишь закорючкой на листике и был таким невыносимым, когда стоял прямо перед носом. Он выжидающе смотрел на Тобио, скривив брови. Так и не услышав ответ на свое бормотание, Хината тяжело вздохнул и, уперев одну руку в бок, потер пальцами другой переносицу. — Просто скажи мне, чего ты хочешь. Что мне тебе дать, чтобы ты поговорил со мной? — Шое устало вылупился на телохранителя. — Может быть хоть чуть-чуть сбавишь градус формальности в наших отношениях, а? — Куда уж дальше. — Честно скажи, для тебя все контрактом ограничено? — прежде чем Тобио успел рот открыть, Хината пригрозил пальцем. — Хоть раз в жизни, Кагеяма, не лги мне. — Ты сейчас за несколько минут до своего ухода вдруг решил выпытать правду что ли? Что ты хочешь услышать? Кагеяма ненавидит каждое сказанное им самим слово. — Что терплю это не зря, — Хината пожал плечами и прежде, чем Тобио успел переварить им сказанное, снова открыл рот, начиная тараторить. — Что ты не из жалости ответил мне тогда. — Даже не пытайся опять заговорить об этом, — Кагеяма сверкнул взглядом, впихнув в голос как можно больше угрозы, но чего-то не хватило, поэтому сказанное вылетело в тишину холодно и настолько без злости, что просвечивало сквозь нее некоторая нотка волнения, которая билась жилкой на шее. — Ты бы мне хоть раз сказал, значит ли для тебя это что-то. Может жить легче бы стало? Да, ни у тебя, ни у меня, будем честными, нет привычки говорить людям в лицо действительно стоящие и правильные вещи, но учиться никогда не поздно, да? Ты считаешь, что у тебя все в порядке, а мне жизнь уже не исправить. Так вот, я не знаю, что уж хуже — тот факт, что ты увяз в полной заднице или то, что ты этого даже не понимаешь. Ты в еще большем болоте, чем я. — Все эти махинации на теневом рынке закопают тебя, — Кагеяма покачал головой. — Так что даже не сравнивай… — А ты закопаешь себя сам. Рано или поздно, — Шое многозначительно вскинул брови, Тобио передернуло, но он ни слова не сказал, сжимая губы в тонкую полоску. Он немного помолчал, прежде чем снова заговорить. — Ты лезешь туда, куда мы оба не хотим лезть, Хината, ты же знаешь. — Я знаю, что ты обманываешь самого себя. — Не слишком ли ты много берешь на свою персону, м? — Кагеяма прищурился. — Дело не только во мне, ты до сих пор не понял? — Слушай, ни тебе, ни мне от того, что ты хочешь сказать или сделать, легче не станет. — А ты, значит, ничего и не хочешь, раз даже не пытаешься меня остановить? Шое выглядел сейчас жалким и слабым не только потому, что он был сейчас неожиданно открытым и честным, причем, не только перед своим телохранителем, но и перед самим собой. Кроме всего прочего он вдруг оказался настолько до неожиданного нерешительным, что Тобио это даже смутило. Он первый раз в своей жизни видел, чтобы Хината понятия не имел, как к чему-то подступиться, как с чем-то разобраться, будто Кагеяма стал теперь грузом на сердце, какой-то неприподъемной проблемой, которую Шое не мог решить. Он действительно никогда ни перед кем так не унижался, по крайней мере, при самом Тобио. Никакая сделка или договор никогда еще не вызывали у него такого ступора, какой вызвало вдруг молчание Тобио, — стыд блестел в его глазах легким, практически болезненным румянцем отливался на щеках, и на костяшках оставался бледным налетом. Хината напряженно разглядывал телохранителя, поглаживая нижнюю губу пальцами. — Так ты хочешь, чтобы я остался? Тобио молча барабанил пальцами по страницам, скривившись. — Так и будешь меня провоцировать? Все еще не можешь смотреть на меня не через контракт? Не можешь воспринимать меня по-другому? Не хочешь? Кагеяма оторопело моргнул в ответ на эти вопросы. Он понятия не имел, как можно на них ответить, более того, он даже не попытался это сделать, никак не отреагировал на слова, прорвавшие вдруг тишину таким тихим треском, что в груди на него отозвалось легким звоном и тяжестью. Тобио пропустил эти слова мимо ушей, просто потому что захотел, заставил себя, но врезались они прямиком под ребра, впиваясь в кости мертвой, липкой хваткой. Кагеяма подумал, что он, быть может, никогда больше не избавится от эха этого вопроса, мотающегося от стенки к стенке в его голове. Он опустил взгляд в книжку. — Хочу. Но не могу. Тобио даже не посмотрел на него, чуть не проглотив язык от сказанных слов, вырвавшихся настолько неожиданно, настолько не его голосом, что Кагеяма сначала даже подумал, что не он вообще это сказал. Но губы практически горели от той тяжести, с какой он это из себя вырвал, вытянул на силу из самого сердца, потому что это было то единственное, что он мог дать в данной ситуации Хинате от своего десятки раз пережеванного самой жизнью органа. Скрип пола в ответ ножом вошел под самые лопатки, когда Шое вдруг развернулся на сто восемьдесят градусов и решительно зашагал к двери. Сердце Кагеямы упало в черную бездну, в огромную лужу мазута, в гребаную бесконечность, когда он услышал резкий хлопок и последующий хруст замка. Одна лишь его мысль о том, что Хината просто ушел, настолько пропитала восприятие реальности Тобио, что резкое несовпадение его представлений о происходящем с тем, что было на самом деле, легкой паникой охватили все его тело, и его даже передернуло, когда он краем глаза уловил в полутьме невысокую фигуру Хинаты у входа в комнату. Он закрыл глаза, ловя дрожь в собственных пальцах. Шое чертовски устал носить маски. — Так я научу. Скрип кровати слился в унисон с неровным биением сердца. Тобио зажмурился, нервно сглатывая и понимая, что ничего он в этой жизни не боится. Выученный кровью и потом, он не боялся холодного оружия, жизнь приучила его не паниковать при виде пистолетов, он привык игнорировать соленый тухловатый запах из кладовки, он разучился бояться смерти, и тем единственным, за что он не успел еще ухватиться намертво и прибить гвоздями к собственному пониманию мира, был Хината Шое. Хината Шое, который забрался к нему на кровать, стараясь спрятать свое шумное дыхание. Хината Шое, которого Кагеяма боялся больше всего на свете, потому что пуля прожжет его насквозь, но не выпьет его душу, в отличие от цепкого взгляда медовых глаз, которые настолько вдруг осязаемо ухватились за черты лица Тобио, что тот почувствовал резкое тепло, ошпарившее его кожу, — щеки его покрылись красноватыми неровными пятнами, и он нахмурился, озлобленный больше на самого себя, чем на весь мир, намертво вцепился в книгу пальцами, стараясь игнорировать, как прогибается кровать под весом чужого тела. Одна рука примяла простыни в нескольких сантиметрах от правого бедра Кагеямы. Он настолько резко вдруг потянулся к прикроватной лампе, что Хината даже воздухом подавился, издав какой-то особенно странный звук то ли удивления, то ли возмущения, когда Тобио погасил единственный источник света в комнате, пускай и такой слабоватый, работающий будто на последнем дыхании. Кагеяме не хватило нескольких секунд тишины без тяжелого гудения этой лампы, не хватило нескольких секунд абсолютной черни, которая слилась с пустотой под веками. Он распахнул глаза как раз в тот момент, когда Хината включил свет обратно, отбросив руку Тобио в сторону. По крайней мере, ему показалось, что Шое именно это и сделал, хотя Кагеяма едва ли чувствовал его прикосновение. Он просто точно помнил, что не убирал руку с выключателя. Книга выскользнула из его пальцев настолько неожиданно, что он не успел впихнуть куда-то между секундами свою натренированную годами реакцию — Хината не оставлял ему возможности жить в том привычном мире, в котором Кагеяма чувствовал себя в безопасности. Он выхватил книгу из чужих рук и, почувствовав легкое сопротивление, которое возникло чисто рефлекторно, от одного лишь дискомфорта, резко потянул на себя и забросил куда-то за спину. Практически в унисон с грохотом, с каким книга приземлилась на пол около самой стены, Кагеяма выдохнул, переставая изумленно моргать. Он вылупился на Шое. Такого же напуганного, как и сам Тобио. Вся жизнь Кагеямы — как простая мантра из нескольких дурных слов и трех слоев лжи, он так устал повторять день за днем, эта гребаная карусель ада выносит его мозги, — едкое желание хоть что-нибудь изменить в ней настолько сдавливает горло, что он устало поддается ему, надеясь, что это все пройдет мимо, что одной пробы ему хватит, что это — легкая жажда задолбавшегося от постоянно спрятанной правды. Тобио знает, что экспериментировать на Шое, как единственном владетеле того, на чем он вообще выживает и держится - дно. Чем дальше он залезает в эти дебри, тем больше Кагеяма понимает, что ему не вылезти, и тем больше он не замечает, что ему абсолютно плевать. Тобио рубит сук, на котором сидит. Из всех способов самоубийства он выбирает самый болезненный. Руки было абсолютно некуда деть, так что он вцепился ими в простынь, тлея под чужим взглядом, настолько вдруг незнакомым, что паника застряла комом в горле в какой-то даже нерешительности, — она сдавила нутро, все еще не вырываясь нервной дрожью в пальцах, но и не оставляя ничего живого на периферии сердца Тобио. Отголоски такого блеска в чужих глазах он видел не раз, но никогда не хотел знать, частью чего они были, дальним эхом от каких громких мыслей оставались невысказанными на искривленных в отвратительном подобии улыбки губах. На вкус они, как мед. Как ядерный солнечный ветер. Тобио кажется, что у него ломаются все кости разом, когда Хината подается вперед, одной рукой уперевшись в его коленку, а другую вдруг вытянув в попытке коснуться чужого лица. Кагеяма морщится, он чувствует, как его сердце сжимается в маленькую пульсирующую точку где-то на дне тела, и темнота под опущенными веками вдруг — черная дыра, и Хината теплый и дрожащий в его руках — как неожиданная вспышка под куполом его башни, как свет в конце туннеля, как чертова панацея от вменяемости. Тобио удивляется неожиданному любопытству со стороны Шое, но понятия не имеет, что отвечает им же, только в большей дозе, потому что у него кровь бурлит под кожей, он — кипящая точка пространства, осколок моря, он не может отказать, потому что тоже хочет давиться чужим вкусом и воздухом, выпущенным из легких Хинаты. Рука Шое скользит выше, и он останавливает ее прямиком на чужих плечах, он садится на ноги Кагеямы и слегка привстает на коленках, когда тот вдруг находит своим рукам применение. Пальцы его ощупывают недавно коротко остриженные волосы на висках, зарываются в пушистую челку и он оттягивает кажущиеся ржавыми в полутьме патлы на самой макушке назад. — Тобио… Хината выдыхает его имя в тонкие, влажные губы напротив, и Кагеяму приятно мутит, он практически растворяется в собственном головокружении, и организм его благодарно расслабляется, получив то, от чего колотило до звона в ребрах, до звездочек перед глазами, до болезненного какого-то треска в ушах. Тобио выпивает свое имя до дна из чужих уст, он капля за каплей выбивает из Хинаты воздух, пока тот наконец не замирает в нерешительности, отстраняясь всего на секунду. В жидком желтоватом свечении лампы он видит полуприкрытые синие глаза — Кагеяма приподнял подбородок, послушно следуя за оглаживающими контур его челюсти пальцами. Он настолько другой, что Шое даже переклинивает от осознания того, что это именно он, это, черт возьми, всего лишь Кагеяма, — тот человек, который был около него все эти годы. Но теперь он был рядом. Хината практически опьянел от резко ударившего в голову безразличия к прошлому, будущему и даже настоящему. Все, что осталось у него на руках, в кой то век не утекало песком сквозь пальцы. Он снова потянулся вперед, приоткрыв рот, но Тобио неожиданно опередил его. Шое показалось, что у него от резко скользнувшего во рту и поднявшегося выше, по губам, чужого языка, остановилось сердце. Кагеяма заразился им до последнего вдоха, становясь вдруг ядерно-красным. Хината для него — болезнь последней стадии, медленно развивающаяся в груди опухоль, но убивающая наповал одним мягким, неопределенным звуком, который Кагеяма успел поймать губами. «Не оставлю», — подумал он. "Никогда". Тобио сам одуревает от вседозволенности, которая вдруг расцвела между ними, но ничего не может с собой поделать, да и не хочет, когда вдруг роняет Хинату на себя, положив руки на его поясницу и надавливая на него, заставляя опуститься ниже. Тобио глотает собственный шумный выдох и слизывает сбивчивое бормотание с чужих губ, и душу его разрывает на части от осознания того, что единственное его «не смогу» — это один лишь Хината Шое, целиком и полностью. Тобио перестает видеть в нем ребенка, и неожиданно видит отражением в его мутных глазах только свою погибель. Его почти тошнит от того, насколько обнаженным он себя вдруг чувствует, будто в момент сбросив тяжелую чешую с сердца, которая, будто гнилая корка, перекрывает доступ к воздуху. Кагеяма обнаруживает себя жадным, таким же жадным, как и Шое. Приятная тяжесть на веках и ногах сливается в одно туманное облако, которое Тобио втягивает вместе с воздухом, которого ему не хватает до рези в легких. Его пальцы покалывает, когда он кладет их на грудь Хинаты, неожиданно горячую, будто Шое пылает изнутри. Кагеяма упрямо царапает пальцами пуговицы белой рубашки, когда на его руки вдруг ложатся чужие ладони и Хината, судорожно дрожа, принимается расстегивать верх. Тобио пытается помочь ему, но только мешает, сбивчиво дыша прямо в чужое ухо. Он ловит вдруг нотки одеколона Шое и мягко, практически наугад тычет в его шею губами, облизывает выпирающие вены и едва сдерживается от того, чтобы не опробовать мягкость чужой кожи зубами. Хината стягивает рубашку и тут же рвано выдыхает в плечо Кагеямы, который прижимается к его ключицам губами в какой-то внезапно вспыхнувшей нерешительности. Он приподнимается совсем чуть-чуть, но этого достаточно, чтобы почувствовать заметную твердую выпуклость на чужих брюках. Тобио моментально замирает, позволяя Хинате вцепиться в него. Он рассматривает стену несколько секунд, и за эти пару мгновений в его голове проносится столько всего и сразу, что он давится слюной. Его хищный взгляд сверкает над плечом Шое, — тот мягко поглаживает темные взъерошенные волосы и путает пальцы в чужой футболке. Кагеяма тяжело выдыхает, потому что находит себя безвозвратно потерянным в болоте — в чертовой адовой пучине, в бездне по имени Хината Шое. Он отдирает себя от него всего лишь на секунду, чтобы стянуть верх и отбросить его куда-то в сторону белой рубашки, бесформенным комком свисающей с края кровати. Тобио думал бы «зачем», но перед Шое давление трухлявых стен отступало, — Кагеяма будто полупрозрачное горящее облако, он абсолютно не въезжает в реальность, но судя по жажде, с которой организм его впитывает полное неосознавание происходящего, все это время ему не хватало только парочки болтов на прошлое и будущее. Для него даже настоящего было слишком много, хватило вдруг одного Шое. Кагеяма не собирает мысленно свои вечные пазлы, не ищет Хинату в собственных воспоминаниях, где тот раскачивается на стуле, демонстрируя свои носки вопиющего красного цвета или высовывает язык, выводя свои подписи на контракте. Он не ищет Хинату в тысяче и одной параллельной реальности, потенциальном будущем, которые появлялись в его башке как побочный продукт от профессии — Шое с пулей в башке, Шое ничком на асфальте, Шое с кровавым месивом вместо горла. Тобио не вспоминает прошлое, он его чувствует. Привкус его в чужом дыхании, контуры его — на кончиках чужих пальцев. Синяки на скулах, которых сейчас нет, — они бурлят под кожей Хинаты, и Кагеяма видит их собственными касаниями. Он пропитывает свою свободу чужой болью и ощущает, как в сердце его селятся гири. Он помещает их туда бережно, не свои, - огромные чугунные чудища из ночного кошмара по имени «прошлое, настоящее и будущее Хинаты Шое». Тобио целует его прошедшие гематомы, он носом проводит по зажившим царапинам, и чужая грудь под его ладонью пульсирует так, будто переваривает целый ад. Хината едва ли успевает оставить на его шее несколько влажных следов от своих губ, когда Кагеяма резко прижимает его к себе, приподнявшись и подвинувшись ближе к спинке кровати. Руки его скрепляются в замок на чужой пояснице, и он сталкивается с Шое лбами, смотря ему прямо в глаза и ловя такой же пристальный взгляд в ответ. Ему, наверное, окончательно с ума сойти гораздо проще, чем осознать в полной мере происходящее, мутными искрами бьющее его судорогой по мышцам. Он вдыхает чужую боль, и каждая пора его тела раскрывается, чтобы истечь дозой горечи, впитаться в простыни, в маленькое, неуклюжее и бледное тело. Тобио позволяет Хинате жадно разглядывать его. Он будто пляшет под блядским прицелом, когда выплескивает всю оставшуюся в нем смелость вперемешку с неожиданно вспыхнувшей наглостью. Кагеяма тупо моргает, пялясь на собственные большие пальцы, оттягивавшие шлевки на чужих брюках. В голове его не совсем черный дым, скорее, всего лишь бескрайняя пылающая пустошь в трещинах. Хината вжимается руками в спинку кровати за Кагеямой и, совсем не зная, как ему быть, полностью ныряет головой в инстинкты, как он делал это всю свою чертову жизнь. И они в очередной раз практически идеально отражают то, что пульсирует в голове Шое мантрой и что он не может уловить, не может задержать на языке, чтобы сказать вслух. Хината толкается вперед, проезжаясь выпуклостью на брюках по телу Тобио, и это настолько не похоже на все то, что он чувствовал до этого, это настолько больше и сильнее, чем маленькие отголоски дикости в чужих глазах, как отражение его собственного сумасшествия, что Шое мычит не протяжно, а рвано, прерываясь практически на обиженный всхлип. Он пугается настолько откровенного звука, сбивается с волны и с нее же сбивает Кагеяму —тот отзывается сдавленным хрипением и останавливает его, потому что это отдается практически взрывом в башке, и ему прямо сейчас, срочно нужна пауза. Он моргает, пытаясь согнать пелену перед глазами. Солнце сжигает его руки, позволяя держать себя. Хината переводит дыхание, терпеливо выжидает несколько секунд и снова пытается двигаться наугад, но все равно не успевает даже дернуться — застывает в момент, потому что чувствует, как пуговица на его брюках вылезает из петли, повинуясь движению чужих пальцев. Шое не может смотреть вниз, поэтому он поднимает голову и сверлит взглядом потолок, пока Кагеяма расправляется с его ширинкой. От каждого чересчур резкого и даже недовольного подергивания ремня у него холодок пробегал по спине, проскальзывал между позвонками, цеплялся сладкими укусами в нервы. Хината доверяется его рукам и позволяет приподнять себя, поставить на коленки. Он обнимает его голову руками, зарываясь в темные волосы пальцами, и Кагеяма упирается лбом ему куда-то в грудь, продолжая смотреть при этом вниз. Пустой взгляд его скользит по чужой выпирающей ширинке. Он не понимает, что происходит, он видит только какую-то полутьму, мутным облаком окружающим все перед его глазами и озаряющуюся редкими вспышками, мимолетными легкими искрами, от которых приятно кололо в горле, он чувствовал дрожь в собственных пальцах и с такой вдруг силой вцепился ими в чужое тело, что практически отключился, вот так вот легко и непринужденно, — он не ожидал, что это что-то мягкое и упругое под ним вдруг зашевелится, что предплечья Хинаты, в которые он вцепился, вдруг так сильно напрягутся. Шое покачивается от резкого рывка Кагеямы, которым тот вдруг вытягивает ремень из шлевков его брюк. Хината вздрагивает не от испуга, а от неожиданности, когда с непривычной им обоим, осторожной нежностью потирается носами с Кагеямой, и того настолько прошибает, что он отдирает свои руки от чужих брюк и кладет их на шею Шое, — он тянет его на себя и прижимается к губам Хинаты жадно и сладко. Солнце, полное жизни, на вкус как одна бесконечная болезненная смерть. Темная взъерошенная челка закрывает его лицо, и Шое судорожно пытается убрать ее, зарываясь пальцами в волосы и оттягивая их назад, и он просто физически не может больше думать ни о чем, кроме того, как вгрызаться каждым импульсом, вспыхнувшим в нем, впиваться каждой своей искрой и вспышкой в Тобио, в его чертовы темные волосы, спадавшие на лицо неаккуратными локонами. Шое чувствует тугую тяжесть внутри себя, которая становится все массивнее и невыносимее с каждым касанием. Он абсолютно не знает, куда ее девать, но когда Кагеяма, полный любопытства, вдруг нагло пропихивает свою ладонь между ними, скользит ею под чужое тело, Хината все, что только было в нем, выдыхает в чужие губы громким стоном. В башке Тобио стучит истерика, и он сам весь — концентрация собственной паники, и его, как кипятком, ошпаривает. Он зажмуривает глаза, потому что не может, но хочет это вынести, — он вскипает до самых костей и ядер клеток. Он принимает Хинату. Впитывает его до самой последней капли и нервно пополняет свою галерею новым Шое, который все еще не разделся, но уже успел обнажить себя до самого сердца одним лишь неосторожно сорвавшимся с губ звуком, который, — не грязный отблеск своей армии фальшивых масок, — плавленый ад в его руках. Хината елозит, он весь дергается, косо и рвано, когда пытается стянуть с себя брюки. Агрессия, которую он успел уловить в воздухе — пламя на дне чужого взгляда, и от этого пожара синева в глазах Тобио почти зверская, — Шое подчиняется ей неосознанно и безоговорочно. Кагеяма слышит только собственное тяжелое дыхание и скрип кровати, он практически чувствует, как она едет из стороны в сторону, как весь мир покачивается перед глазами, он отключается на пару секунд от тихих и капризных «хочу тебя» Шое, которые — будто стекло между ребер, от градации его тона бьет по ушам, — он чувствует дрожь в его голосе запекшейся тенью на чужих губах, когда Хината добирается практически до всхлипов от жажды, душащей все и сразу. Тобио едва ли доживает душевно до того момента, когда ему удается наконец избавиться от собственных домашних штанов и отбросить их к брюкам Шое. И весь чертов мир сгорает вместе с ним, и от каждого тяжелого вдоха он пеплом собирается в облако, взрывается пыльными копнами нигде и везде одновременно. Кагеяма давится Хинатой, и ему впервые в жизни абсолютно плевать на все, потому что единственное, что его волнует — горит у него в руках, прижимается ближе, двигается криво и неумело, стонет прямо в ухо и не может удержаться ровно, когда пытается опереться на локти, чтобы немного приподняться. Изредка он вдруг вспыхивает своей привычной натурой, становясь вдруг резким и агрессивным, — Хината больно впивается пальцами в чужие плечи, но, стоит Кагеяме толкнуться снизу в ответ, как он тает моментально, вспышкой, зажмуривается и носом зарывается в чужую шею. И Тобио жадно присваивает себе это «рядом», он вбивает его мурашками на кожу и складывает стопками под самыми ребрами, и шея Шое на вкус солоноватая от пота, — Кагеяма как чертово облако — легкое и полупрозрачное, он выстанывает имя Хинаты, вбивая его промеж тяжелых и сиплых вдохов. «Шое». И блядское солнце остается сладким бликом под языком. Он липкий и теплый, он — заноза в аорте, он сталкивается с Тобио лбами, не переставая двигаться, и его несколько раз сводит судорогой. Кагеяма крадет его воздух, он каждый звук, сорвавшийся с чужих губ, отражает зигзагами собственного пульса и срывается с апогея так же неожиданно, ярко и влажно. Тобио — черная дыра. Его практически не существует. Хината что-то испуганно стонет ему в ухо, и звук этот, беспомощный и неуверенный, так гладко вливается в трещины между гулкими ударами сердца Тобио, что будто набатом по вискам, — цветные пятна разливаются под веками, как густой сироп. В нем что-то сгорает под хруст пламени в медовом взгляде, и он в момент — лишь пепел на чужих губах. Хината выдерживает несколько легких поцелуев, дерганных из-за перенасыщения адреналином, и вдруг привстает на шатающихся локтях и весь, качаясь, сползает с Кагеямы, с кровати, продолжая задыхаться, — он оглядывается на Тобио, который даже не пытается прикрыться, все еще рвано дыша и едва ли прикрывая глаза руками — он поглядывает на Шое украдкой, и тот смотрит на него в ответ, целиком и полностью, видит мутные капли на его и своем собственном теле и, не отрывая взгляда от Кагеямы, шарит рукой по полу, пытаясь найти брюки. Моргает Шое сбивчиво, утирая пот с красного лба и висков. Руки его трясутся, и его немного покачивает, когда он поднимается. Только при помощи чуда какого-то невообразимого он натягивает брюки. Ноги у него подгибаются, и он опирается пальцами о кровать, все еще судорожно ловя воздух губами. Хината утирает липкие густые разводы с живота и не знает, обо что вытереть ладони. Кагеяма швыряет ему что-то, может быть, футболку, — Шое не знает, ему без разницы, он не может смотреть на Тобио, потому что это все на вкус — как приступ, как легкий сердечный удар. Он не может понять, кто кому поддался, не знает, кто из них стал слабее, подпуская к себе ближе. Хината, когда голова и тело его в тишине остывают на пару градусов, вдруг ощущает мутную борьбу желания переварить все произошедшее, что чревато было если не разрывом мозга, то сердечной мышцы точно, и идиотской тягой к тому, чтобы просто закрыть глаза и полностью слиться с тишиной. Шое, перестав так тяжело дышать, уселся на кровать и угрюмо вылупился на стену. Кагеяма заерзал, накрываясь покрывалом, он забросил руки за голову и разглядывал искры под веками. Шое все еще ощущал на губах привкус абсолютного затмения, убивающей и взрывоопасной силы нахождения исключительно в одной точке времени всем своим существом, — неожиданная абсолютная свобода и пустота в башке настолько окрылила его, что он чуть разом не слетел с катушек. Теперь вспышка перед глазами осталась только ожогом на сетчатке, легким дуновением ветра, и Хината почти физически ощущал, как голова его становится тяжелее. Может быть, не Тобио тут любит усложнять. Может быть, они оба — полные идиоты. Шое подвинулся в сторону и откинулся назад, приземляясь головой прямо на живот Кагеямы. Чувствуя, как грудь того поднимается и опускается от размеренного дыхания, Хината ощущал тепло где-то внутри. Будто где-то там, в сердце его и памяти — огромное пожарище, и дым от хлама и бесполезных мыслей сейчас ложится тяжелым покрывалом на веки. Хината закрывает глаза, чувствуя чужие пальцы, зарывающиеся в его волосы. Он закрывает глаза и впервые в жизни полностью добровольно ныряет с головой в абсолютную пустоту. С разбега, махом, намертво. Он захлебывается в пустоте по имени Кагеяма Тобио.