Перелом

      Альфред ёрзал на кровати, предвкушая неизбежное. Да, у него начиналась течка, и он позвал Адриана к себе. А теперь ему было ужасно страшно, ведь назад пути не было. Раздался звонок, и Джонс на трясущихся ногах подошел к двери, делая паузу прежде, чем открыть альфе. Адриан выглядел абсолютно довольным и немного диковатым. От него очень сильно пахло: так, что хотелось закашляться от удушающего аромата, а зрачки расширились. Он тут же подлетел к Алу, подавляюще целуя того в губы, и Джонс моментально испуганно сжался, всеми силами убеждая себя, что это — правильно, и он обязан расслабиться и получать удовольствие.       Они добрались до постели за считанные секунды, и пока альфа жадно вылизывал шею парня, Джонс весь дрожал. С каждым прикосновением он все больше убеждался, что не хотел этого парня. Да, тот был милый, ласковый, красивый, но все естество Ала будто бы отторгало его. Этот альфа был не его. Омега внутри кривилась и фыркала, даже несмотря на течку. Джонс ругался на нее, пытаясь усмирить, мол, получай, пока дают, но она скреблась коготками, отвлекая от приятных ощущений.       И вскоре Альфред, поддавшись ей, отстранил тщетно старающегося доставить удовольствие Алу альфу. Джонсу было просто противно, что его ласкают эти губы и касаются эти руки. Нелюбимые. Альфред набрался последних сил, пока течка еще не вступила в контроль над телом и разумом, и попросил парня уйти. Без объяснений.       А затем, спустя непродолжительный скандал, в котором он почти не участвовал, и вообще мысленно был на стороне Адриана, Ал остался один. Разгоряченный. На пустой кровати. За считанные секунды обласканное тело начало ныть, гореть, и боль ударила под дых, заставляя завалиться. Альфред болезненно заскулил, слезы начали катиться из глаз. Невыносимо. Но лучше, чем с кем-то, к кому он не испытывает ничего.       Вот только почему предательская мысль набрать Ивана закрадывается в голову? *** — И почему я не могу быть таким же, как нормальные альфы?       До начала тренинга оставалось ещё немного времени. Не слишком много, но и не слишком мало. Хватит и чтобы прийти, переодеться и размяться, и чтобы поговорить. Пока остальные переодевались в раздевалке или разминались в зале, Иван перекидывался словами с Тино. Ввиду непроизносимой фамилии, просто Тино. Румяный, улыбчивый, дружелюбный парень, светлый, коренастый, с детским лицом. Единственный альфа в группе. — Ты это у меня спрашиваешь? — Тебе быть альфоватым омегой даже идёт, но альфе быть похожим на омегу — нет… — вздохнул парень. — Тебе тоже идёт. Ты — это ты, стараться выдавать себя за кого-то другого, согласись, выглядит смешно. — Хах, ну да… — А так у тебя есть интересная особенность. Между прочим, тут много кто на тебя заглядывает. — Даже не знаю, — смеётся. — Мне бы сначала с одним ревнивцем разобраться.       Уже скоро пора начинать. Тренер окидывает взглядом зал — вроде бы все собрались.       «Вроде бы просто — будь самим собой и никаких проблем, а нет, всё не слава Богу», — промелькнула мысль об Альфреде.       И зазвонил сотовый.       Парни с осторожным любопытством следили, как невозмутимое благодушие тренера превращается в мрачную обеспокоенность, пока он внимательно вслушивается в голос в трубке и тихо отвечает: «скоро буду». А буквально через секунду он приобретает преувеличенный вид массовика-затейника. — Ребята, план таков: шесть минут бега на выносливость, три круга в обычном темпе, один в ускоренном, и так чередуете, потом индивидуальные упражнения и упражнения в парах. Закончите и останется время — начинайте всё сначала. Тино, ты за главного. Тебе же ключи. Мне нет прощения, я вынужден отлучиться, но это занятие в оплату не войдёт, деньги вам потом вернут, — пока группа оправлялась от такой наглости, Брагинский подхватил свою сумку и сбежал.       Ветер свистел в ушах, прохожие недовольно косились в его сторону и шарахались, как от ненормального, и в чём-то они были правы.       «Я идиот. Полный идиот. И Ал тоже. Мы оба два разнесчастных идиота» — стучало в голове вместе с кровью. Нет, это не влюблённость, это безумие, легкомысленное безрассудство, великодушее, перешедшее все рамки альтруизма.       Ведь так?       Не жалея ног и не замечая сбивчивого дыхания, Иван преодолел расстояние от клуба до квартиры Ала за рекордно быстрое время. Кровь заглушала мысли, пока издевательски медленно отсчитывались секунды ожидания у двери. Очень сильное дежавю.       Ал медленно, почти опасливо открывает дверь, и на него больно смотреть: на побледневшем лице болезненный румянец и смазанный отпечаток душевного страдания, искусанные губы сжаты в тонкую линию, и даже запах кричит о боли.       Иван замирает, внутренне холодея. А затем, бросая сумку на пол и спешно стаскивая нога об ногу ботинки, сжимает в объятиях, подрагивающими руками оглаживая светлые волосы, напряженные плечи и спину.       Альфред цепляется, сжимает футболку в руках и всхлипывает, зарываясь носом в изгиб шеи. Внутренне он ненавидит себя, что в итоге позвонил Ивану. Но казалось, что если он останется один — он просто погибнет. Поэтому Ал кинулся из неправильного в неправильное, из крайности в крайность. Тем не менее Брагинский гораздо приятнее, гораздо теплее, и с ним спокойно. С ним чувствуешь себя уютно и защищенно.       Альфред позволяет увести себя в спальню. Они медленно, аккуратно, будто бы это обоим может причинить боль, ложатся на кровать, и Джонс какое-то время просто дышит чужим запахом, уткнувшись в шею, просто чтобы прийти в себя. — Что случилось? — хриплым шёпотом спрашивает Ваня, видя, что Ал понемногу приходит в себя. Можно легко догадаться, что именно произошло, но выслушать Альфреда сейчас важно — не так значимо событие, сколько чувства, в этот момент испытанные. — Я такой идиот, — сорвано забормотал Джонс. — Я выгнал его. Он был таким хорошим, а я попросил его уйти. Почему меня не тянет к нему? Что со мной не так? — шептал Ал, шумно сопя в чужую шею, прижимаясь в поисках поддержки, защиты. — Ты не виноват, — вздрагивая от горячего дыхания на чувствительной коже, успокаивающе гладил Иван, вдыхая почти выветрившийся аромат шампуня. — Никто не может заставить себя любить — это нормально. Ты можешь позвать меня когда угодно и сколько угодно, я же говорил. Ты встретишь того, кого полюбишь, и я… я не буду стоять на пути. Но до тех пор ты всегда можешь на меня положиться.       Альфред отпрянул, тяжело выдыхая. — Я не хочу пользоваться тобой. И… — Джонс пристыженно опустил взгляд, глотая смущение. — Чтобы тебе было больно, я тоже не хочу.       Альфред отстраняет от себя Ивана и смотрит на него на столько серьёзно, на сколько его состояние вообще позволяет. — Я же вижу, чего ты хочешь. Я не дурак. Как я могу так поступить с тобой? — одними губами спрашивает он. — Я тоже не хочу, чтобы тебе было больно. И я не могу тебя оставить страдать в одиночестве. Не могу обо всём знать и ничем не помочь. И я знаю, на что иду, и в силах это принять, — вымолвил глухо, выдерживая тяжёлый взгляд глаза в глаза. — Не ты пользуешься мной, а я хочу помочь тебе.       На лице омеги застывает грустная улыбка, и Альфред что-то обдумывает, а затем роняет Ивана на бок, обвивая его всеми конечностями, пригреваясь.       — Омегам не должны нравится омеги, — как-то безнадежно слетает с его губ. А затем эти же губы, противореча себе, медленно покрывают поцелуями плечи и шею, пока руки расправляются с чужой ширинкой. — Со мной точно что-то не так.       Не так, потому что альфа его не возбуждает так, как чертов Брагинский, запах альфы, руки, голос — все это просто ничто по сравнению с человеком рядом, с одним его присутствием.       И затем губы Ала опускаются совсем низко, и кольцом смыкаются на горячем и твердом.       Судорожный мягкий стон на выдохе, первый за сегодня, отдается от стен комнаты. Совсем омежий стон. По-хорошему, это Иван должен сейчас быть мужчиной и взять инициативу в свои руки — кто тут вообще кого спасает? — но Альфред так хорош, и Ваню ведёт. Когда только научился? — Хватит, — просит Брагинский. Боится, что не вытерпит и кончит раньше времени.       Благодарно целует в губы, оба привстают на коленях, сливаясь в объятиях и углубляя поцелуй. В процессе избавляются от одежды: деталь за деталью. Когда ничто не мешает соприкасаться раскалённой кожей, Иван придавливает юношу сверху, не разрывая поцелуй; порывисто трётся, размазывая и смешивая смазку.       Возбуждение бьёт электрическим током, и напряжение нарастает.       Альфреду ужасно плохо и охуенно одновременно. Плохо, потому что в голове такая каша, месиво из вроде бы важных, но ненужных сейчас мыслей, а охуенно, потому что омега внутри ожила и бьётся в сладостных судорогах, подвывает в тон Альфреду. Этой сучке определенно Ваня нравится гораздо больше альфы. Любых альф вообще. И, черт побери, Альфред сейчас целиком и полностью согласен с ней. Каждая его клеточка сейчас хочет, чтобы Иван заметил ее, лизнул, потрогал, уделил хоть каплю внимания. И Джонса просто будоражит от происходящего. Он толкается бедрами и чувствует, как внизу все хлюпает, липнет. Черт знает, откуда там столько смазки и чья она вообще, но звуки просто невероятно развратные.       Альфред расставляет ноги, открывается, шепчет в самые губы: — Хочу тебя, так хочу.       Томно, пошло, шлюховато.       Иван немного отстраняется, чтобы проникнуть пальцами в сжимающееся отверстие, ставит метки на солёной коже напряжённого живота, бедрах, груди, щедро проходится языком по бусинке соска, вбирая её в рот. Он наслаждается сладким и откровенным голосом, его чистым, гортанным звуком. Наслаждается, даря наслаждение. Изнывающий и подрагивающий член и омежья мокрая сущность требуют разрядки, и мучить их тоже своего рода извращённое удовольствие. Не с одним Альфредом что-то не так. Иван вовсе болен на всю голову. Неизлечимо.       Альфред бьётся в руках и просит не медлить.       Вынув липкие пальцы, Иван переворачивает Ала на живот, и тот призывно вскидывает бёдра. Иван направляет изнывающую плоть в жаркое нутро, подхватывает широкой ладонью поджарое тело под грудь и нежно рычит на ухо: — Бери.       Альфред принимает жадно, нарочито сжимаясь вокруг чужого члена до боли, и эти небольшие болезненные уколы только заставляют тела сильнее гореть и жаждать разрядки. Ал теряет себя где-то на первом толчке. Ему слишком хорошо, и все отходит на второй план, кроме большого члена в заднице, что поршнем вбивается в то самое место, от которого током бьёт все тело и язык хочется высунуть наружу, словно собака. Альфред и скулит подобно ей. Просит, извивается, разводит дрожащие, сползающие по покрывалу коленки. Он чувствует, что смазка буквально льётся из него, и это ненормально на столько же, на сколько это великолепно. Он течет для Ивана, только для него, чтобы тот брал, насаживал на себя, раскрывал его своей плотью. Сейчас Альфред весь его, и ему это так запретно нравится. Наверное, примерно такие ощущения у омеги с альфой, когда они трахаются. Вот только тем благоволит природа, а Альфред с Иваном сейчас шлют ее законы прочь из комнаты и своей жизни.       Джонс терпит долго и мучительно, чтобы пик был как можно более болезненным и блаженным одновременно. Альфред тянется к Брагинскому рукой, притягивает того к себе и утыкается носом в шею, в то самое место, где запах ярче всего. И именно в этот момент Ал, с протяжным стоном спускает, передавая дрожь и Брагинскому, чтобы тот почувствовал, как же с ним хорошо.       Того оргазм накрывает ослепительной вспышкой, и Иван с пошлым вскриком изливается внутрь, стискивая бёдра до синяков. Вынимает пульсирующий член и сам сотрясается всем телом. Между ног всё мокро и липко, а в голове пусто. Альфред опадает на в который раз испачканные простыни, Иван благодарно целует его поясницу и падает рядом, успокаивая сбивчивое дыхание. — Ты — нечто, — с нескрываемым восхищением произносит он, будто бы Ал сейчас не переспал с ним, а слетал на Марс.       Джонс же придвигается к Ивану в каком-то полусне — он еще не отошел от оргазма, и им движут сплошные инстинкты. Альфред кусает Брагинского за ушко совсем по-собачьи и опускается губами ниже, вылизывая солоноватую от пота кожу, чередуя длинные мокрые касания языка с короткими поцелуями. Омежья благодарность. Неприкрытая, откровернная и самая искренняя.       Конечно, Ала хватает ненадолго. Спустя пару минут он обессиленный валится на подушку рядом, прижимаясь к Ивану крепко-крепко, прикрывая глаза и складывая губы в удовлетворенной улыбке. — Не отдавай меня, Вань, — шепчет Альфред уже на грани сознания. — Никуда.       Он хотел сказать «никому», но сон захватил его разум быстрее. Завтра он и вовсе не вспомнит этих слов.